Песни Шуберта и даже его церковные сочинения не транслируют взвешенную теологическую позицию, он скорее творчески исследует в них различные виды и эмоциональные силовые поля религиозной чувствительности – от общепринятых условностей, даже трюизмов, до мистических грёз такого поэта-философа, как Новалис. Разные восприятия «нуминозного», духовного, божественного воплощаются у Шуберта благодаря работе воображения.
Вот что касается Шуберта, как художника. Если говорить о Шуберте-человеке, возможно, недостаток строгих, твердых убеждений позволил ему избежать «горячего поиска фактов или доводов». Он мог выпускать те части текста мессы, с которыми был не согласен, и при этом писать в гораздо более примирительном духе отцу и мачехе в 1825 году:
«Мои новые песни из «Девы озера» Вальтера Скотта в особенности имели успех. Многие к тому же удивлялись моему благочестию, излившемуся в Гимне Пресвятой Деве, который, похоже, тронул все сердца и окружен атмосферой набожности. Думаю, это потому, что я никогда не принуждаю себя к благочестивому чувству, никогда не пишу подобных гимнов или молитв, если меня не преисполняет непроизвольно порыв поклонения, и чувство тогда подлинно и идёт прямо из сердца».
Эти слова кажутся плодом размышлений, они слишком точны, чтобы быть просто болтовней для успокоения недовольного чем-то отца. Но в январе 1827 года один друг шутливо начал письмо композитору первыми словами «Верую»: Credo in unum Deum («Верую во единого Бога…»), добавив, «не ты, конечно, я это знаю, но ты поверишь…». Во фрагменте из утраченного дневника за 1824 год, однако, ортодоксальная вера Шуберта, кажется, возрастает:
«28 марта.
Человек приходит в мир вооруженным верой, стоящей над знанием и пониманием. Ведь чтобы нечто понять, надо сперва в это поверить».
Днём позже он выражает желание «обезопасить себя от так называемого просвещения, ужасного скелета без плоти и крови».
Что же тогда делать с «Мужайся», боевым гимном безбожника? Прежде всего отметим, что во второй части – это единственное место, где Шуберт разместил дополнительные стихотворения Мюллера из расширенной версии «Зимнего пути» не в той же последовательности, как у поэта. Согласно конечному порядку текстов у Мюллера 1824 года – в завершенной редакции цикла, «Мужайся» стоит предпоследним. Следуя обычному методу работы, Шуберт должен был бы поставить за «Постоялым двором» «Ложные солнца» и лишь затем «Мужайся». Однако он поменял «Ложные солнца» и «Мужайся» местами. Почему? Моё предположение таково. Дело было не только в том, чтобы обрамить двумя медленными песнями всплеск энергии в «Мужайся», но также поместить религиозное бунтарство этой песни между церковными звучаниями предшествующей и последующей. Так яростный вызов становится еще мощнее. Далее, повествовательный отрывок делается более ясным, если за отвержением скитальца на постоялом дворе смерти и его решимостью продолжить путь следует смелый порыв. Его подвешенное состояние между двумя оазисами духовой звучности очень зыбко. Непонятно, что тут реально. Всепроницающая ирония «Зимнего пути» и «отрицательная способность» Шуберта не позволяют сделать однозначный выбор. Мы не можем принять за чистую монету мир без бога, о котором скиталец говорит в «Мужайся», но не можем и принять ничтоже сумняшеся благословения церковных звуков до этой песни и после неё. Вопросы, которые поднимают тексты Мюллера и музыка Шуберта, подвергают инсценировке участь одинокого в мире человека, ищущего смысл жизни в лоне Авраамовом или среди человеческого общества, гордо настаивающего на своей самодостаточности. Ведь заметим, что здесь, впервые в цикле, скиталец произносит слово «мы», хотя бы на миг отождествляясь с другими. Шуберт экспериментирует с таким состоянием мира, где не только любовь, но и Бог и смысл утрачены. Этот мир холоден и пуст, мир зимнего странствия через замерзшие реки и пустынные ландшафты по снегу и льду. Тут предвосхищено тревожное утверждение Ницше о смерти Бога. Если Он умер и мир опустел, что будет с нами? На что мы годимся кроме того, чтобы скорбеть?
В «Зимнем пути», в его стихах и музыке, много отдельных христианских отсылок, и они, бесспорно, улавливались современниками. Эти отсылки должны были вселять в них беспокойство своей двусмысленностью, колебаниями между сатирой и минутным утешением. В рецензии на цикл, помещенной на страницах Leipzig Allgemeinen musikalischen Zeitung в октябре 1829 года, с неудовольствием отмечается странное смещение уже в самой первой песне «Спокойно спи». Автор не удовлетворён тем, что музыка, спокойно, подобающим образом сопровождавшая и прояснявшая слова о девушке и матери, о женитьбе и лунных лучах, в третьей строфе плохо сочетается со строками «Любовь скитаться любит,/Такой её создал Бог», «поистине кощунственными словами», как говорит критик, горько предвосхищающими бурное кощунство в «Мужайся». «Некоторая вульгарность мелодии, – пишет критик, – вместе со своеобразной веселостью, кажется, доходит до насмешки». Таким и был шубертовский замысел – создать эффект нарочитого несовпадения, один из многих, осуществить которые умному композитору позволила строфическая поэзия.
Стихотворение Мюллера называется Mut! («Мужество!» или «Мужайся!») – с восклицательный знаком. Когда Шуберт переложил на музыку стихотворения Мюллера «Стой!» (Halt!) и «Моя!» (Mine!) из «Прекрасной мельничихи», он сохранил восклицательный знак, а здесь убрал, возможно, чтобы указать на иллюзорность бравады, подчеркнуть пустоту и сарказм происходящего. Если «Мужайся» – первая песня, в которой употреблено местоимение первого лица множественного числа, то она же и первая, в которой он говорит, что поёт. А если мы воспримем это всерьёз, то третья строфа – это та самая песня, которую скиталец с вызовом бросает ветру и снегу, ее поддерживает кульминация истерики в фортепьянной партии. Здесь расстояние от самой нижней до самой верхней ноты, от партии левой руки до партии второй руки достигает рекордных четырёх октав, доходя до пронзительного крика на самой вершине клавишного диапазона. Перед этим мы слышим еще один церковный намек – безумные свадебные колокола в сольном фортепьянном голосе, откликающемся на штурмующее вокальное вступление; есть и воинственный мотив, трубящие фанфары, которые откликаются на последнюю вокальную фразу, вытягиваемую до высокой ля в рукописной партитуре. Песня завершается повтором фортепьянного вступления, две сильных ударных четверти в последнем такте проводят твердую, четкую линию под всей избыточностью предшествующей музыки, открывая путь в совсем иной мир «Ложных солнц».
Ложные солнцаDie Nebensonnen
Drei Sonnen sah ich am Himmel stehn,
Я видел три солнца на небе,
Hab’ lang und fest sie angesehn;
Я долго и пристально смотрел на них,
Und sie auch standen da so stier,
И они стояли в небе, застывшие,
Als wollten sie nicht weg von mir.
Как будто не хотели покидать меня.
Ach, meine Sonnen seid ihr nicht!
О, вы не мои солнца!
Schaut Andern doch in’s Angesicht!
Глядите в лица другим!
Ja, neulich hatt’ ich auch wohl drei:
У меня и впрямь было три еще недавно,
Nun sind hinab die besten zwei.
Но теперь лучшие два зашли.
Ging’ nur die dritt’ erst hinterdrein!
Если бы закатилось и третье!
Im Dunkeln wird mir wohler sein.
Мне было б лучше в темноте.
Три солнышка сияли мне,
И жизнь текла, как в дивном сне.
Ласкал меня и грел их свет,
Конца ему, я думал, нет.
Но их лучи сквозь ночь и тьму
Не мне сияли одному.
И два из них средь бела дня
Зашли навеки для меня.
А третьим я не дорожу:
При нем я все ж во тьме брожу.
Я видел три солнца на небе,
Я долго и пристально смотрел на них,
И они стояли в небе, застывшие,
Как будто не хотели покидать меня.
О, вы не мои солнца!
Глядите в лица другим!
У меня и впрямь было три еще недавно,
Но теперь лучшие два зашли.
Если бы закатилось и третье!
Мне было б лучше в темноте.
Ложные солнца, Фарго, Северная Дакота, 2009
Письмо от досточтимого Тимоти Нива, секретаря благородного общества в Питерборо, К. Мортимеру, секретарю К. О., содержащее наблюдения касательно двух паргелиев, или ложных солнц, виденных 30 декабря 1735 года, и северного сияния, виденного 11 декабря 1735 года.
Сэр,
Посылаю вам отчёт о двух феноменах, которые я недавно видел. Первый из них предстал моим глазам 30 числа минувшего декабря, во вторник, когда я ехал верхом по дороге Черри Ортон неподалеку от Алуолтона в Хантингдоншире. Я наблюдал два паргелия, и первый сиял так ярко, что поначалу я принял его за настоящее солнце, пока не убедился в своей ошибке, когда перевел взгляд левее и увидел подлинное солнце, ярчайшее, между двумя ложными, и все они располагались на линии, точно параллельной горизонту. Мне кажется, их высота была равна 40 солнечным диаметрам, или 23 градусам, на каковой высоте они обычно и появляются. Тот из паргелиев, что размещался слева от солнца, когда я увидел его в первый раз, был маленьким и тусклым, но примерно за две минуты стал столь же велик, как и другой, и оба они казались двумя пятнами белого света к западу и к востоку от солнца, такого же размера, как оно, но менее чётко очерченными. Примерно за три минуты они потеряли цвет и форму и стали подобны радугам. Красный и жёлтый цвета у каждого со стороны солнца были прекрасны и насыщенны, остальные цвета бледнее. Они стали похожи на две части дуги или отрезок круга, вогнутого относительно солнца и замыкающегося сверху, их разноцветные лучи были направлены вниз, к точке под ними. Зрелище сие продолжалось около четырёх или пяти минут, цвета постепенно исчезали, и опять появились только светящиеся пятна. И они были видны целый час, иногда одно становилось ярче, иногда другое, как я полагаю, из-за движения облаков и воздуха. Когда я впервые заметил их, была ровно четверть двенадцатого. Утром был мороз, затем поднялся густой туман, а между десятью и одиннадцатью часами небо расчистилось, осталась только легкая дымка при вполне спокойной погоде и, насколько я могу судить, северо-западном ветре.