Нина старалась подавить досаду. Не стоило ждать, что мама и Мередит обязательно будут здесь, раз она решила не предупреждать их о приезде.
Она вернулась к арендованной машине и поехала к дому сестры. На перекрестке ей навстречу вырулил хорошо знакомый пикап.
Нина свернула на обочину.
Пикап притормозил и остановился рядом, из окна с опущенным стеклом на нее смотрел Джефф.
– Нина, привет. Вот это сюрприз.
– Ты же меня знаешь, путешествую вместе с ветром. Слушай, где мама?
Джефф покосился в зеркало заднего вида, будто проверяя, не следят ли за ним.
– Джефф? Что случилось?
– Мередит не говорила тебе?
– Что она должна была мне сказать?
Он наконец взглянул ей в глаза.
– У нее не было выбора.
– Джефф, – процедила Нина, – я понятия не имею, о чем ты. Где моя мать?
– В Парк-Вью.
– В доме престарелых?! Ты сейчас пошутил?
– Не руби с плеча, Нина. Мередит решила…
Нина завела двигатель, круто развернула машину, подняв фонтан брызг, и уехала. Меньше чем через двадцать минут она свернула на грунтовый подъезд к Парк-Вью. Взяв с пассажирского кресла тяжелый брезентовый кофр с камерой, пересекла парковку и вошла в здание.
Интерьер вестибюля был почти вызывающе жизнерадостным. Вдоль кремового потолка, точно светлячки, свисали в ряд люминесцентные лампочки. Слева располагалась комната ожидания с пестрыми стульями и стареньким телевизором. Напротив входной двери, за высокой стойкой, сидела женщина с тугим перманентом. Она оживленно болтала по телефону и постукивала выкрашенными в горошек ногтями по столешнице «под дерево».
– Говорю тебе, Марджин, она точно набрала вес…
– Извините, – сухо сказала Нина, – я ищу комнату Ани Уитсон. Я ее дочь.
– Комната сто сорок шесть. Налево, – ответила женщина и вернулась к телефонному разговору.
По обе стороны довольно широкого коридора тянулись двери, почти все были закрыты. Заглянув в несколько открытых, Нина увидела маленькие комнаты, вроде больничных палат, где на узких кроватях лежали старики. Она вспомнила, как они с отцом каждую неделю приезжали сюда навестить тетю Дору и как папа всей душой ненавидел это место. Все равно что похоронить человека заживо, говорил он.
Как Мередит могла так поступить? И как могла скрыть от нее?
Дойдя до комнаты сто сорок шесть, Нина уже кипела от ярости. Впервые со смерти отца в ней бушевало столь сильное чувство – и это было даже приятно.
Она резко постучала.
Услышав «Войдите», распахнула дверь.
Мать сидела в невзрачном кресле, обитом клетчатой тканью, и что-то вязала. Волосы нечесаные, одежда выбрана как попало, но голубые глаза сияли все так же ярко. Она подняла взгляд на Нину.
– Какого хрена ты здесь оказалась? – воскликнула та.
– Следи за языком.
– Ты должна быть дома.
– Думаешь? Без твоего отца?
Это напоминание было не мягче, чем ожог кислотой. Нина оцепенело прошла вглубь комнаты, чувствуя на себе взгляд матери. На старом дубовом комоде мать устроила копию своего красного угла.
Дверь открылась, и в комнату вошла Мередит. Ее холщовая сумка была наполнена контейнерами с едой.
– Нина… – сказала Мередит, застигнутая врасплох. Выглядела она как всегда безупречно: каштановые волосы в строгом пучке, розовая рубашка заправлена в опрятные черные брюки, аккуратный макияж на бледном лице. Однако было видно, как она утомилась.
Нина тут же набросилась на нее:
– Как ты могла? Решила не заморачиваться и бросить мать здесь?
– Ее лодыжка…
– Плевать на лодыжку! – закричала Нина. – Папа был бы в ярости, и ты это знаешь.
– Да как ты смеешь? – прошипела Мередит, покраснев. – Это мне, а не тебе приходилось…
– Тише, – шикнула на них мать. – Вы что тут устроили?
– Нина ведет себя как идиотка, – ответила Мередит. Даже не глядя на сестру, она подошла к столу и опустила на него сумку с продуктами. – Мам, я привезла вареники с капустой и окрошку. Табита передала тебе новую пряжу и схему для вязания. Поройся, они на дне сумки. Я заеду еще раз после работы. Как и всегда.
Мать молча кивнула.
Мередит вышла из комнаты, хлопнув дверью.
Нина, пару секунд поколебавшись, последовала за ней. Выйдя в коридор, она увидела, как Мередит торопливо идет к выходу, цокая по линолеуму каблуками.
– Мередит!
Та, не останавливаясь, показала ей средний палец.
Нина вернулась в жалкую комнатку с узкой кроватью, уродливым креслом и потертым деревянным комодом. Только по русским иконам и лампадке можно было понять, что за человек здесь живет. Женщина, которую папа считал сломленной… и любил больше жизни.
– Пойдем, мам. Пора тебя отсюда вытаскивать. Я везу тебя домой.
– Ты?
– Да, – твердо сказала Нина. – Я.
– Вот же стерва. Как можно было сказать мне такое? Да еще и при маме?!
Мередит стояла в тесном кабинете, где Джефф обычно писал для газеты свои обзоры городских событий. Впрочем, до города и до событий отсюда было далеко. Взглянув на кипу бумаг, лежавшую возле компьютера, она сообразила, что Джефф уже давно работает над романом. Тем самым, который она так и не начала читать.
Она принялась расхаживать по кабинету, машинально покусывая палец.
– Нужно было сразу все ей рассказать, я говорил тебе.
– Не время тыкать меня носом в ошибки.
– Ты же общалась с ней после того, как отвезла мать в Парк-Вью, – сколько, раза два или три? Понятно, почему она злится. Ты бы тоже взбесилась. – Он откинулся на спинку кресла. – Дай ей провести с матерью немного времени – и не позже завтрашнего вечера она поймет, почему ты так поступила. Твоя мать устроит ей цирк, и Нина тут же придет извиняться.
Мередит остановилась:
– Ты думаешь?
– Не думаю, а знаю. Ты поместила туда мать не потому что за ней было трудно ухаживать, хотя было и правда трудно. Ты сделала это, чтобы ее уберечь. Забыла?
– Да, – неуверенно сказала она, – и ей действительно становится лучше. Даже Джим это подтвердил. Больше нет ни прогулок босиком по снегу, ни ободранных обоев, ни порезанных пальцев. Видимо, все самое жуткое она приберегла для меня.
– Может, пора привезти ее домой, – сказал Джефф, но Мередит поняла, что он пытается закрыть тему.
То ли уже задумался о другом, то ли – что вероятнее – разговоры об одном и том же его утомили. Целый месяц она, переживая за мать, обсуждала ее состояние с Джеффом. Кажется, это было единственное, о чем Мередит в последнее время говорила с мужем.
– Я побегу, – сказал он. – Через двадцать минут интервью.
– Ой. Ну хорошо.
Он проводил ее к машине, припаркованной у выхода из грязного, переполненного людьми здания, в котором располагалась редакция газеты. Она села за руль и завела двигатель.
И только позже, читая за рабочим столом отчет об обрезке деревьев, Мередит осознала, что Джефф не поцеловал ее на прощанье.
Ведя арендованную машину к «Белым ночам», Нина то и дело косилась на мать, которая сидела на пассажирском кресле с вязаньем в руках.
Они с матерью ступили на незнакомую территорию. Казалось, то, что они делают сейчас вместе, должно породить некую близость, но ничего подобного у них никогда не бывало, и Нина сомневалась, что формальное сближение может привести к новому витку их отношений.
– Не нужно было мне уезжать, – сказала она. – Мне следовало убедиться, что у тебя все в порядке.
– Я и не ждала от тебя ничего такого, – ответила мать.
Нина не поняла, пытается та ее обвинить или констатирует факт.
– И все равно… – начала она и запнулась. С детской пытливостью она поглядывала на мать, ожидая от нее хоть какого-то отклика – будь то взгляд, кивок, сожаление или признательность. Что угодно, помимо раздражающего щелканья спиц.
У дома Нина проследила за тем, как мать складывает вязанье, берет сумку с иконами и открывает дверцу машины. С царственным видом она пересекла зеленеющую лужайку, прошла по выложенной брусчаткой дорожке, поднялась на крыльцо и, войдя в дом, закрыла за собой дверь.
– Спасибо, доченька, что помогла мне сбежать, – саркастически пробормотала Нина.
К тому времени, как она перенесла из машины багаж, мать успела вернуть иконы на прежнее место и зажечь лампаду, но сама куда-то исчезла.
С чемоданом матери Нина поднялась на второй этаж и остановилась возле открытой двери в родительскую спальню. Из комнаты доносились щелканье спиц и мягкий, напевный голос: мать то ли что-то бормотала себе под нос, то ли болтала по телефону.
Любое из этих занятий, похоже, привлекало ее сильнее, чем беседа с дочерью. Оставив чемодан в коридоре, Нина зашла в бывшую детскую, положила там рюкзак и сумку с камерой и снова спустилась. Растянувшись на папиной любимой кушетке, она взбила подушки, закинула их под голову и включила телевизор.
В считаные секунды она уснула. Так крепко и безмятежно она не спала уже много месяцев, а когда проснулась, ощутила себя свежей и готовой к подвигам.
Она поднялась на второй этаж, подошла к комнате матери, постучала:
– Мам?
– Заходи.
Мать сидела у окна в деревянном кресле-качалке, с вязаньем в руках.
– Привет, мама. Ты голодная?
– Я была голодна и вчера, и сегодня утром, но сделала сэндвичи. Мередит просила меня не пользоваться плитой.
– Я что, так долго спала? Черт. Обещай, что не скажешь Мередит.
Мать бросила на нее строгий взгляд.
– Я не даю обещаний малым детям, – сказала она и вернулась к вязанию.
Оставив мать, Нина отправилась принимать душ – долгий, горячий, какой бывает только в Америке. После него, даже в мятых и поношенных камуфляжных штанах, она снова ощутила себя человеком.
Затем она послонялась по кухне, пытаясь придумать, что бы приготовить на обед. В морозильнике обнаружилось множество контейнеров с едой, на каждом черной ручкой подписано название блюда и дата. Мама всегда готовила столько, что хватило бы на целую армию, не то что на семью из четырех человек, и остатки они никогда не выбрасывали, а складывали в контейнер, который, подписав, убирали в морозильник до лучших времен. Если бы наступил конец света, обитателям «Белых ночей» голод точно не грозил бы.