Оставшись одна в столовой, Мередит сквозь слезы смотрела, как за окном ее мать выкапывает из земли семена – так яростно, будто в них содержится яд. Мать впала в исступление; она снова развесила плющ по саду, держа его в руках с нежностью, какой никогда не удостаивала дочерей, а затем перетащила колонну обратно. Когда зимний сад приобрел прежний вид, мать опустилась на колени перед колонной, склонив голову, точно в молитве, и оставалась в таком положении до самого вечера.
Вернувшись наконец в дом – с черными от земли руками, кровоточащими пальцами, разводами грязи на лице, – мать, даже не взглянув на Мередит, поднялась по лестнице и закрылась в спальне.
Они ни разу не говорили про этот случай. Когда папа вернулся домой, Мередит бросилась к нему в объятия и рыдала до тех пор, пока он не спросил: Что с тобой, Бусинка?
Возможно, если бы она тогда что-то ответила, рассказала правду, то все бы сложилось иначе и сама она выросла иной. Но она не сумела. Я люблю тебя, папочка, только и сказала она, и звук его гулкого смеха, как и всегда, помог ей обрести равновесие.
А я тебя, сказал он. Но как бы она ни желала, этой любви было ей недостаточно, и чувство случившегося провала пустило в ее душе настолько крепкие корни, что осталось только постараться разлюбить мать.
Голова слегка закружилась, и Мередит закрыла глаза. Нина ошибается: папа бы все понял.
Она услышала громкий стук и открыла глаза, ожидая увидеть Люка и Лею, бьющих по полу хвостами и требующих приласкать их.
В дверях стоял Джефф, одетый, как и вчера, в поношенные «ливайсы» и синий пуловер с круглой горловиной.
– О. Ты уже дома.
– Я ухожу, – тихо сказал он.
Она не знала, чувствовать ей облегчение или досаду при мысли о вечере врозь.
– Ждать тебя к ужину?
Он глубоко вздохнул и повторил:
– Я ухожу.
– Это я слышала. Я не… – Вдруг она поняла и взглянула на него: – Уходишь? От меня? Из-за вчерашнего? Прости меня. Правда. Я не должна была…
– Нам нужно на время разъехаться, Мер.
– Не уходи, – мотая головой, прошептала она. – Пожалуйста, не сейчас.
– Не существует подходящего момента. Сначала я терпел из-за твоего папы, теперь из-за мамы. Убеждал себя, что ты все еще меня любишь, что ты слишком измотана, но… Больше я в это не верю. Ты выстроила вокруг себя стену, Мер, и я устал на нее карабкаться.
– Но теперь все наладится. В июне…
– Я больше не могу, – сказал он. – Девочки приедут всего через пару недель. За это время нам надо решить, чего мы с тобой хотим дальше.
Она готова была развалиться на части, но мысль о том, чтобы дать слабину сейчас, казалась страшнее смерти. Многие месяцы она погребала все чувства внутри себя и даже не представляла, что будет, если хоть раз их выпустить. Кто знает – может, позволив себе заплакать, она станет вопить как банши или обратится в камень, как героиня одной из сказок матери? Поэтому она сдержалась, кивнула и, стараясь придать голосу твердость, ответила:
– Ладно.
В его взгляде она прочла разочарование. Он смирился. Другого ответа я и не ждал, будто говорили его глаза. Отпускать было мучительно больно, но она не знала, как удержать его, что сказать, а потому молча встала и мимо Джеффа и выставленного у дверей чемодана (вот откуда тот стук) прошла на кухню.
Глядя в пустоту и чувствуя, как бешено колотится сердце, она встала у раковины. За все годы замужества ей ни разу не приходило в голову, что Джефф когда-нибудь может уйти. Даже вчера, когда он остался спать на диване. Она видела, что он несчастен, – да и сама, в общем-то, не была счастлива, – но не связывала одно с другим, считая, что это обычная черная полоса.
Но теперь…
Джефф подошел к ней со спины.
– Ты еще любишь меня, Мер? – тихо спросил он и развернул ее за плечи лицом к себе.
Еще час назад, или вчера, или на прошлой неделе она была бы готова к такому вопросу – но не сейчас, когда почва уходила у нее из-под ног. Его любовь всегда казалась непотопляемой дамбой, способной выстоять в любой шторм, но оказалось, что даже она, как и все в ее жизни, зависит от обстоятельств. Мередит снова чувствовала себя десятилетней девочкой, которую утащили из зимнего сада, не объяснив, в чем она провинилась.
Он отпустил ее и направился к выходу.
Мередит собиралась было окликнуть его, сказать: Конечно, люблю. А ты? – но так и не смогла разжать губ. Она знала, что нужно отобрать чемодан, обнять мужа, сделать хоть что-то, но так и осталась стоять, ничего не понимая и глядя ему в спину сухими глазами.
В последний момент он обернулся и сказал:
– Знаешь, ты точь-в-точь как она.
– Не говори так.
Он задержал на ней взгляд. Она поняла, что он в последний раз дает ей возможность что-нибудь сделать, но использовать шанс не смогла – не сумела ни шевельнуться, ни броситься к нему, ни даже заплакать.
– Прощай, Мер, – наконец произнес он.
Он уехал, а она еще долго стояла у раковины, глядя на темный и пустой двор.
Ты точь-в-точь как она.
Эти слова ранили ее в самое сердце, чего он, должно быть, и добивался.
Он вернется, сказала она себе. Так бывает, что приходится на время разъехаться. Все обойдется.
Нужно только придумать, как все исправить, что предпринять. Мередит вынесла из кладовки пылесос, втащила его в гостиную и включила. Шум заглушил и голос в ее голове, и сбивчивый ритм ее сердца.
Глава 10
Приняв душ и разобрав вещи, Нина спустилась на кухню. Мать сидела за столом, перед ней стоял хрустальный графин.
– Предлагаю нам выпить водки, – сказала она.
Нина посмотрела на нее так, будто увидела привидение. За все тридцать семь лет ее жизни мать ни разу не предлагала ей выпить. Нина колебалась.
– Если ты против…
– Нет. То есть я за, – сказала Нина, наблюдая, как мать наливает водку в две рюмки.
Она попыталась прочитать на ее красивом лице хоть какое-нибудь выражение – улыбку, неодобрение, что угодно. Но голубые глаза матери не выдали ничего.
– Тут пахнет гарью, – сказала мать.
– Сожгла первый ужин. Жаль, ты не научила меня готовить, – ответила Нина.
– Это называется не готовить, а разогреть.
– А твоя мама учила тебя готовить?
– Вода закипела. Закидывай лапшу.
Нина подошла к плите и бросила в кастрюлю немного маминой домашней лапши. Рядом в сотейнике пузырился бефстроганов.
– Надо же, я готовлю еду, – сказала она, потянувшись за деревянной ложкой. – Дэнни умер бы со смеху. Сказал бы: Осторожней, милая. Людям еще это есть. – Она ожидала, что мать спросит, кто такой Дэнни, но та промолчала.
Нина опустилась на стул напротив матери и со словами «Твое здоровье» подняла рюмку.
Мать тоже подняла маленькую, до краев наполненную рюмку, чокнулась с Ниной и залпом проглотила водку.
Нина последовала ее примеру… С минуту они молчали.
– Чем теперь займемся?
– Лапшой, – ответила мать.
Нина бросилась к плите.
– Плавает на поверхности, – сообщила она.
– Значит, готово.
– Еще один кулинарный урок. Обалдеть.
Нина слила воду через дуршлаг, поставила на стол две тарелки с лапшой, принесла кастрюльку с бефстрогановом и бутылку вина и села.
– Спасибо, – сказала мать. Она на секунду закрыла глаза в молитве и потянулась за вилкой.
– Разве ты раньше так делала? – спросила Нина. – Молилась перед едой?
– Прекрати изучать меня, Нина.
– Такие привычки обычно передаются от родителей к детям. Я не припомню, чтобы мы молились перед ужином, разве что по праздникам.
Мать приступила к еде.
Нина хотела бы продолжить расспросы, но бефстроганов – сочные кусочки говядины, томленные в соусе из хереса, свежего чабреца, жирных сливок и грибов, – источал такой аппетитный запах, что ее желудок в нетерпении заурчал. Это блюдо словно явилось из детства, и она с аппетитом набросилась на еду.
– Слава богу, что запасов у тебя в морозильнике хватит на целую голодающую страну, – сказала Нина, наливая им обеим немного вина. Не дождавшись ответа, она иронично добавила: – Нина, спасибо на добром слове.
Она попыталась сосредоточиться на еде, но тишина выводила ее из себя. Нина никогда не отличалась терпением. Даже странно: она могла часами сохранять неподвижность в ожидании идеального кадра, но если камеры в руках не было, ей никогда не сиделось спокойно. Наконец Нина не выдержала.
– Хватит, – резко сказала она, и мать подняла на нее взгляд. – Я не Мередит.
– Я знаю.
– В детстве ты была к нам слишком строга. Мер жила рядом с тобой и не особенно изменилась. Я уехала, и знаешь что? Ты больше не можешь ни напугать меня, ни причинить мне боль. Я здесь, чтобы позаботиться о тебе. Если Мередит будет упорствовать с твоим переселением, то я останусь до тех пор, пока ты не улетишь на тот свет, но, черт возьми, я не собираюсь каждый день сидеть за столом под колпаком тишины.
– Чем-чем?
– В детстве мы болтали за ужином. Я точно помню. Мы даже смеялись.
– Втроем, без меня.
– Почему ты никогда не смотришь в глаза мне или Мередит?
– Ну, это ты уже сочиняешь. – Мать отпила вина. – Ешь, а то остынет.
– Я ем. Но мы будем общаться, хочешь ты того или нет. И раз уж ты ничего не смыслишь в светской беседе, начну я. Мой любимый фильм – «Из Африки»[9]. Я обожаю смотреть, как на закате жирафы идут по Серенгети. Иногда ловлю себя на том, что скучаю по снегу.
Мать сделала еще один глоток вина.
– Хочешь, вместо этого буду задавать тебе вопросы о сказках? – сказала Нина. – Почему ты помнишь сказки так детально, или почему ты рассказывала их, только выключив свет, или почему папа…
– Мой любимый писатель – Пушкин. Хотя Ахматова читает мои мысли. Я скучаю… по настоящим белым ночам, а мой любимый фильм – «Доктор Живаго». – На русских словах акцент матери словно растворялся, а голос ее превращался в мелодичный напев.