Падают бомбы. Красно-желтые вспышки пламени видны через щели в дощатых стенах. Где-то кричат. Воздух становится серым от пыли. У Веры щиплет в глазах.
Ольга вздрагивает, но не двигается с места. Она уставилась на больную руку и методично сдирает омертвелые кусочки покрытой пузырями кожи. Раны от этого кровоточат еще сильнее.
– Перестань, – говорит Вера, перехватывая руку младшей сестры.
– Мед, – доносится вдруг чей-то голос.
Сперва это слово кажется Вере бессмыслицей, сейчас она способна распознавать только звуки бомбежки. Рядом кто-то плачет.
– Мед, – слышит Вера снова.
К ней подходит та пожилая женщина с перепачканным лицом. У ее губ, как бывает у заядлых курильщиц, пролегли глубокие складки морщин, а под запавшими глазами темно-фиолетовые мешки. Она достает из кармана юбки маленький пузырек.
– Намажь ее раны медом.
Веру изумляет такая щедрость. Здесь, на Лужском рубеже, мед куда ценнее золота, – его можно обменять и на еду, и на лекарства.
– Почему вы помогаете мне? – спрашивает Вера, нанося немного меда на Олины раны.
Женщина спокойно смотрит на нее.
– Это все, что нам остается, – говорит она и возвращается к скирде.
– Как вас зовут?
– Это неважно, – отвечает женщина. – Следи внимательней за сестрой. Такой взгляд, как у нее, я уже видела. Она не в порядке.
Вера храбро кивает, хоть эти слова ударяют ее, как порыв холодного ветра. Она убеждала себя, что причина в недосыпе и скудном рационе, но теперь замечает в глазах сестры тень безумия. Оле тяжело даются и дни, и ночи здесь: вечные крики, работа без продыху, гибель ровесниц под бомбами. Опасность налетает внезапно, и это хуже всего. Оля начинает терять рассудок. Она разговаривает сама с собой, почти не спит, клочьями выдирает у себя волосы.
– Иди ко мне, Оленька. – Вера привлекает ее к себе, обнимает. Они устраиваются на жестком ложе из старой соломы, от которой идет неприятный запах.
– Я видела папу, – сонно бормочет Ольга, она словно забыла, кто они, где находятся и о ком им нельзя говорить.
– Тсс.
– Расскажи мне сказку, Вера. Про принцесс, которым юноши дарят розы.
Вера смертельно устала, но, поглаживая Олины свалявшиеся космы, она пускает в ход единственный доступный ей инструмент – голос, – даруя покой и ей, и себе. «Снежное королевство – это волшебный город, обнесенный стеной, в нем никогда не бывает темно, а на телеграфных проводах воркуют белые голуби…»
Даже после того, как Ольга засыпает, Вера еще долго сплетает слова в прекрасное полотно, преображая мир вокруг них единственным доступным ей способом. Когда ее глаза тоже начинают слипаться, она целует израненную ладонь сестры и чувствует на губах металлический привкус крови, смешанный со сладостью меда. У нее самой на руках волдыри, которые стоило бы смазать медом, но это даже не приходит ей в голову.
– Спи крепко.
– Мы завтра увидимся с мамой? – спрашивает вдруг Ольга.
– Завтра еще нет. – Вера обнимает ее крепче. – Но уже скоро.
Наступает новый день, ясный и солнечный. Прежде, до прихода немцев, до сыплющихся с неба бомб и все ближе подступающих танков, здесь пели птицы и сосны были зелеными, а не черными. Теперь не осталось и следа былой красоты. Точно смертельная рана, землю пересекает огромная, илистая траншея, на дне которой ковыряются девушки. Между окопами и линией фронта – она совсем недалеко – бегают солдаты. Если немцы прорвутся через Лужский рубеж, Ленинград падет. Это понимают все, поэтому, не обращая внимания на кровоточащие руки и нескончаемые бомбежки, они продолжают копать.
Вера старается сосредоточиться на поварешке, которую держит в руке. Кирка сломалась на прошлой неделе. Сначала ей посчастливилось раздобыть лопату, но Вера не сумела надежно ее припрятать, и ночью ее украли. Теперь она копает обычной поварешкой.
День за днем один порядок действий: вонзить, надавить, повернуть, вынуть. До боли в шее, ломоты в спине, жжения в покрытых волдырями ладонях. Соленая вода не спасает, сколько ни лей, а ни меда, ни той женщины давно уже нет. А сейчас у Веры вдобавок месячные. Само тело словно восстало против нее, но беспокоится она только об Ольге. Та покорно копает землю, но перестала есть и спать. Когда налетают самолеты, она даже не двигается с места, лишь смотрит в небо, приложив ладонь козырьком.
За эти недели на Лужском рубеже Вере пришлось привыкнуть ко многому: спать в грязи, бегать в укрытие, бесконечно копать, смотреть, как умирают люди, перешагивать через трупы и не замечать запаха горящей плоти. Только одного она не может принять – эту новую Ольгу, которая двигается будто слепая и смеется, когда вокруг разрываются бомбы.
Завывает сирена. Женщины рассыпаются кто куда, кричат, толкаются.
Ольга стоит возле траншеи – грязное, оборванное платье, перемазанное лицо. На ее длинных рыжеватых волосах, засаленных и спутанных, повязан выцветший синий платок. В небе уже гудят немецкие самолеты.
Отшвыривая с дороги какие-то обломки, Вера перепрыгивает через кучи земли, кричит:
– Оля, бежим!
– Жужжат как мамина швейная машинка.
Вера оборачивается. Ольга стоит все на том же месте, прикрывает ладонью глаза.
– Беги! – кричит Вера, и тут раздается взрыв.
Миг – и Ольгу отбрасывает взрывной волной, как тряпичную куклу. Она падает по другую сторону траншеи, комья земли разлетаются во все стороны.
Вера кричит, захлебывается рыданиями, скатывается в траншею, ползет наверх, а потом бежит через изрытое поле к сестре, которая лежит в грязи среди каких-то обломков. На груди у нее кусок кирпича – откуда он взялся?..
Из уголка ее рта стекает струйка крови, дыхание вырывается из груди с хриплым бульканием.
– Вера, – выдавливает она, дрожа, – я забыла, что нужно спрятаться…
– Ты должна была меня слушать, – говорит Вера. Она прижимает Олю к груди, будто надеясь своей любовью ее спасти. – Я твоя старшая сестра.
– Вечно… командуешь…
Вера целует ее, пытается стереть с лица кровь, но только размазывает грязь.
– Я люблю тебя, Оля. Не оставляй меня, пожалуйста…
Ольга улыбается и заходится в кашле. Из носа брызгает кровь, смешивается с грязью.
– Помнишь, как мы ходили…
Она умирает, не договорив.
Вера долго сидит рядом с ней на изрытой земле. Пока за Ольгой не приходят солдаты.
Тогда она снова идет копать. Не потому что ей все равно и не потому что не больно.
Просто что ей еще остается?
Глава 22
В августе Веру отпускают домой. Вместе с тысячами одиноких, растерянных женщин, сбившихся в молчаливые группы, она возвращается в Ленинград. Поезда продолжают ходить, но в них почти никогда не бывает мест, и только самым удачливым удается найти куда сесть или хотя бы встать. Снова готовится эвакуация детей, на этот раз с матерями, – но Вера больше не доверяет властям и не собирается следовать их приказам. На прошлой неделе ей рассказали, что у станции Мга немцы разбомбили еще один поезд с детьми. Она не знает, слухи это или правда, но это неважно. Достаточно знать, что такое возможно.
После двух месяцев, когда ей приходилось почти беспрерывно копать и прятаться от обстрелов, Вера стала куда жестче. Ее даже не страшат глухие деревни, через которые пролегает дорога домой. Иногда ей везет, и часть пути удается проехать на попутных грузовиках или подводах, но на везение полагаться нельзя, и почти все расстояние до Ленинграда она преодолевает пешком. Встречая солдат, она пытается расспросить их про Сашу, но никто о нем ничего не знает. Впрочем, она этого и не ждет.
Когда Вера наконец добирается до Ленинграда, то видит, что город изменился не меньше, чем она сама. Все окна затемнены и обклеены бумагой; клумбы и лужайки в парках перерезают траншеи; всюду громоздятся «драконьи зубы» – бетонные надолбы, преграждающие путь танкам. Вокруг города, точно тюремные решетки, расставлены безобразные противотанковые ежи, а по улицам строем перемещаются солдаты. Очень многие выглядят такими же измученными, как и она; они потерпели поражение на одном из фронтов и теперь формируют другой, ближе к городу. В их усталых глазах она различает тот же страх, который поселился и в ней: Ленинград оказался далеко не таким неприступным, как им казалось. Немцы приближаются…
Дойдя до своей улицы, она смотрит на дом. Он не изменился, разве что все окна теперь заклеены. Все так же шелестят листвой деревья напротив дома, а над ними по-прежнему голубое небо – того же нежного оттенка, что и яйца дрозда.
Пока она стоит там, не решаясь сделать еще хоть шаг, ее до дрожи пробирает внезапное чувство, столь же сильное, как страсть или голод.
Ей хочется развернуться и убежать, отложить страшную весть хоть ненадолго, но она знает, что это ничего не изменит, поэтому делает глубокий вдох и ступенька за ступенькой поднимается на свой этаж.
Отворив дверь легким толчком, она видит родную квартиру – такую тесную и захламленную. Еще никогда этот дом, с облупленными стенами и расшатанной мебелью, не казался ей настолько прекрасным.
А вот и мама: в выцветшем платье и застиранной косынке, почти полностью скрывающей седые волосы, стоит на кухне у печки и что-то помешивает. Когда Вера входит, мать медленно оборачивается. Лицо ее расплывается в улыбке, от которой сердце у Веры почти останавливается. Но еще больнее ей делается, когда улыбка сползает с лица матери, сменяясь страхом.
– Мама! – Лева несется к ней, на ходу роняя игрушки. Аня торопится за ним, и оба набрасываются на Веру.
Как же сладко они оба пахнут, какие они чистые… Щеки у Левы мягкие, точно спелые сливы, Вера так бы его и съела. Она обнимает детей слишком долго, слишком крепко и, сама того не замечая, начинает сотрясаться в рыданиях.