Вот и поэтому я почти всегда молчал в стенах странного Дома, — подумал Григорьев. — Поэтому тоже.
А «полковник», не дождавшись ответа, видно, истолковал его молчание по-своему:
— Ничего, — сказал он наконец, и в голосе его зазвучали прежние нотки вялой снисходительности, — ничего, ничего! Это просто у вас под папенькиным-маменькиным крылышком детство затянулось. ИНФАНТИЛИЗМ — слыхали такое слово?
Григорьев молчал.
— Ничего, — заключил «полковник», — повзрослеете! И спеси поубавится, и чувство реальности придет. Конверты, папочки свои бросите, зашагаете ножками, КАК ВСЕ! И к нам будете ходить, — «полковник» шевельнул рукой, указав пальцем куда-то в пол кафе, — и по редакциям. Прогонят вас, а вы — опять на порог. И опять, и опять, чтоб видели, привыкали… Это кажется только, что фанаберия мешать будет, что не избавиться от нее. Иллюзия. Как у старой девы с невинностью. Избавитесь тем же путем! Поначалу больновато пройдет, а как освоитесь, — оцените. Ведь не только печататься начнете. Пойдут нормальные публикации нормальным ходом, позволите себе и для души писать. Обо всем, о чем захочется. Ну, почти обо всем. Хоть о вашей Священной Римской империи…
«Полковник» задумался. Сказал с какой-то новой неприязнью, хотя спокойно:
— И все-таки, черт знает, как эта имперская бодяга у вас проскочила! Под аннотацию: «Герои сборника — наши молодые современники в поисках активной жизненной позиции». Прозевал вас кто-то. Повезло.
Он налил себе еще рюмку водки, поднял ее, разглядывая и чуть поворачивая в пальцах. Выговорил уже своим обыкновенным, не просто спокойным, а безразличным, угасающим голосом:
— Второй раз на везенье не рассчитывайте. Только трудом, только ножками…
И словно отключился от Григорьева.
Появилась в газете рецензия на сборник или нет, Григорьев так и не узнал. Он за «Ленинградской правдой» не следил.
Можно было, конечно, выяснить в странном Доме, напечатана ли она и в каком номере. Но только и в странный Дом после того банкета Григорьев больше не ездил. Решил, что как-нибудь обойдутся тамошние обитатели без него, а он без них.
— Молодец, — сказал Димка, разливая «старку», — молодец, Тёма, что выбрался! Не всё ж тебе пеленки стирать и колясочку толкать. Ну, давай за твою дочку! Хотя, бракоделы вы с ним, — он кивнул на Григорьева, — одних девок производите. Что в них толку, в посикушках?
— Как будто сам племянницу не любишь, — сказал Григорьев.
— Катьку-то? — Димка заулыбался. — У-у!
Была весна 1975 года. Они сидели не просто в очередной димкиной мастерской, а в кабинете начальника диорамного цеха.
— Что такое не везет, — ворчал Димка, — и как с ним бороться. Уж совсем было отпустили в бригадиры, а тут вдруг у этого, — он указал на старинный, в резных завитушках, письменный стол, за которым они расположились, — хлоп, инфаркт. А меня приказом — в исполняющие обязанности. Во, видали титул, — он показал какую-то бумагу: — «И.О. нач. цеха Перевозчиков». Звучит-то как: ИО! Словно икаешь по пьянке.
В кабинете стоял деревянный щит, покрытый белой эмалевой краской. Вверху — надпись ярко-алыми буквами: «ЗА ТОГО ПАРНЯ!». С нерезко увеличенной фотографии в центре щита смотрел грустный человек в пилотке и гимнастерке старого образца, без погон. Текст под фотографией, исполненный черным угловатым шрифтом, сообщал, что Демидов Александр Степанович (1912–1941) был рабочим художественно-технических мастерских, с первых дней войны ушел в армию и погиб смертью храбрых, защищая Ленинград.
— Так наш комбинат до войны назывался — художественно-технические мастерские, — сказал Димка. — Видите, какой шрифт? Я сам подобрал, как в газете военных времен. Запоздали мы с оформлением. Завтра в коридоре его поставим.
Кампанию «За того парня!» объявили к тридцатилетию Победы. Везде отыскивали своих «парней», и темноватые фотографии печальных молодых мужчин в гимнастерках и пилотках висели на заводах, в институтах, даже в школах. По радио и в газетах непрерывно сообщали, как производственные бригады включают в свой состав «того парня» и берут обязательство выполнять за него план. Контролеры в электричках, проходя по вагонам, острили: «Предъявляйте билеты за себя и за того парня!». Сашка Линник рассказывал последний анекдот: «Мильтон тащит пэ-пэ-пьяного. — Чего ты так на-нажрался? — А я за себя и за того па-па-парня!»
— Рабочих наших всех в первые дни призвали, — говорил Димка. — Предприятие-то военного значения не имело, брони не полагалось. Художников, правда, поначалу не трогали. Вроде, хотели сберечь. Но в сентябре, когда фронт к самому городу подкатился, взяли да погнали в народное ополчение. Уже и винтовок не хватало. Им бутылки давали с горючей жидкостью, в танки бросать. Вот такое оружие. С ополчения этого просто никто не вернулся… А к тридцатилетию — указание: подыскать «того парня»! Ну, собрались — директор, секретарь парткома, председатель профкома, секретарь комсомольский. Подняли архивы, составили список. И получилось у них, что только на фронте погибло наших комбинатских за всю войну сорок шесть человек. А выбрать надо одного.
Димка скривился в усмешке:
— Приехал инструктор из райкома, сел с ними вместе, и как начали они павших героев перетряхивать! Первым делом, конечно, все еврейские фамилии повычеркали, всяких Фельдманов, Гуревичей, Шапиро. Заодно и тех русских похерили, у кого фамилии на «ский» — Дубковский, Масловский, — потому что они то ли на еврейские, то ли на польские смахивают. Ну, тут всё само собой. Но вот дальше и украинские фамилии на «ко» повыбрасывали — Ткаченко, Бондаренко, — а это уже интересней!
А дальше — еще интереснее. Получились одни русские фамилии, без подмеса. Ни хрена, продолжают трясти! Сперва социально неблагозвучные откинули — Баринова, Купцова. Потом — просто некрасивые: Пьянкова, Кривошеева.
А дальше — самое интересное! Дотрясли до полной чистоты, десятка полтора вот таких фамилий осталось, — Димка показал на щит, с которого печально смотрел Демидов, — как теперь быть? А есть указание. Назначать на должность «того парня» только тех, кто погиб в сорок первом, ну в крайнем случае, в сорок втором. Вышли в финал человек десять. И тут — последнее условие: должна быть фотография обязательно в военной форме. Так он один и остался. У других карточки нашли только довоенные, в штатском. В войну не успели сняться, бедняги, или пропали снимки… Ой, маразм крепчает! Если б этим ребятам тогда рассказали, как их через тридцать лет сортировать будут! Одно святое оставалось — война, Победа, — и то умудрились обосрать.
— Погоди, — сказал Марик, — а если бы так никого и не нашли, у кого и фамилия, и карточка подходят? Могли бы тогда взять погибшего в сорок третьем — сорок пятом?
— Да говорили, в крайнем случае разрешается, — сказал Димка. — Но фотография чтоб всё равно была в старой форме. Без погон и, упаси боже, без орденов и медалей.
— Понятно, — кивнул Марик.
— А мне что-то не очень, — сказал Григорьев. — Сейчас о начале войны ничего не пишут, как будто не было поражений, а «парни» везде висят погибшие только в сорок первом. Какой тут расчет?
— Расчет на подсознание, — ответил Марик, — там тоже психологи работают. Внушение происходит: если плохо живем, в этом до сих пор сорок первый год виноват.
И Григорьев понял. Сквозь лихой марш, написанный специально к юбилею и загремевший по радио с утра до вечера — «Этот день Побе-еды порохом пропах!..», сквозь мельканье на экранах телевизоров бесконечно повторяемых серий киноэпопеи «Освобождение», где война начиналась сразу с лета сорок третьего, где храбрых солдат и красавцев-офицеров направляли блестящие генералы и маршалы с мудрым Сталиным во главе, — вдруг пробилась жалобная нотка сорок первого. Тайком отмеренная, тайком утвержденная, заискивающая.
— Нда-а, — хмуро сказал Димка, — вот и до тридцатилетия дожили. Все фронтовиков поздравляют, а меня, наоборот, фронтовик… поздравил.
— Случилось что-то? — насторожился Марик. — Неприятности?
Димка хмыкнул:
— Есть тут у нас козел один, рабочий. Пьяница, мудак, но с «иконостасом». Штук семь медалей — «За оборону», «За взятие», да юбилейные. Всё приставал ко мне: дай выгодную работу! Я говорю: «Иди на хрен!» Так он, падла, пошел и настучал на меня. В партком и в группу народного контроля. Про наряды эти самые. Ну, что я другим рабочим выписываю, а они мне потом с получки возвращают.
— Димка-а! — выдохнул Марик.
— Ну чего, чего? — усмехнулся Димка. — Думаешь, начальство не знает, что если б я сам с художниками и рабочими не вкалывал, так в наших диорамах и красоты бы не было? Все всё знают. И никто не скажет. Есть такое, о чем не говорят… Вот, ребенок у знакомых родится, ты же их будешь спрашивать, как он у вас ест да как спит. Не станешь допытываться: «А как вы его делали, в какой позе, кто сколько раз кончил?» Так же и с ящиками нашими. Главное: вот они! Заказчики смотрят и балдеют.
— С кляузой-то с этой обойдется? — спросил Григорьев.
Димка поморщился:
— Вроде замяли… — Помолчал и сказал: — Зря только я, наверное, к директору пошел. Ну, был момент, психанул. Жаловаться стал, что бочку на меня катят. Он посочувствовал: «Работайте спокойно, Дмитрий Николаич, у меня к вам претензий нет». А потом и говорит: «Я понимаю, оклад у вас маленький, без дополнительного заработка никак. Но есть для этого и другие возможности. Почему бы не поучаствовать вам в трудовом соглашении? Дело выгодное и с художественной стороны интересное. С вашим, — говорит, — мастерством…»
— В каком соглашении? — не понял Григорьев.
— Дачи торгашам отделывать, — сказал Димка. — И квартиры. Оформляют так, будто в нерабочее время всё выполняется, из материалов заказчика. А лепят, конечно, по будням, и материалы комбинатские пускают, самые дефицитные. Такое творят: панели резные, росписи, витражи, мебель под Людовика! И сверх официальной оплаты берут портфель денег наличными.
— Криминал же! — воскликнул Марик.