Домой из больницы Григорьев возвращался сквозь опустевший город. Заметил это не сразу, но когда осознал, огляделся… Происходящее показалось фантасмагорией! Вечерние улицы, залитые светом фонарей, были пустынны из конца в конец, с них исчезли прохожие. Больше того — исчезли машины. Громадный стеклянный куб «универсама», ярко освещенный внутри, был совершенно пуст, одни кассирши томились за своими кассами. Позвякивая, прогромыхал тоже ярко освещенный и тоже совершенно пустой трамвай. Что за чертовщина? Как будто нейтронную бомбу над Ленинградом взорвали!
Наконец догадался, вспомнил: в этот вечер показывали заключительную серию «Место встречи изменить нельзя». Он-то со своими делами не смог и предыдущей ни одной посмотреть. На работе сотрудники бурно их обсуждали, восхищались игрой Высоцкого, а он — ничегошеньки не видел. Да ладно, будут повторять, посмотрит когда-нибудь. А сейчас — только бы поправился отец, только бы вышел на волю Димка, только бы улеглась в груди эта острая тревога, предчувствие новых бед.
И он шел сквозь пустой, вымерший город под звук собственных шагов, словно последний человек, оставшийся на свете.
Стелла уже несколько раз успела побывать у Димки, но ее пропускали как родственницу. А Григорьеву только в середине декабря Димка прислал письмо: «Приезжайте в выходной, теперь меня тут знают, пройдете». И в первое же воскресенье Григорьев с Мариком отправились в путь.
Холодная электричка тащилась добрых два часа. Сквозь заиндевевшие, искрящиеся окна почти ничего нельзя было различить. К концу поездки оба закоченели. Когда вышли наконец в солнечный мороз на платформу маленькой станции, показалось, что стало теплее: то ли от солнца, то ли оттого, что начали двигаться.
Григорьев вытащил листок с планом, который нарисовала Стелла. Угрюмый Марик взглянул на рисунок и пожал плечами.
— Да всё понятно, — разобрался Григорьев. — Кружной путь, вон, по шоссе, — он указал на грузовик, пронесшийся мимо с особенно звонким на морозе ревом. — А напрямик — тропинка через поле. Пойдем-ка, Тёма, тропинку посмотрим. Снегопада несколько дней не было. Может, пошагаем.
Так и оказалось. Тропинка, протоптанная в снегу, была узенькой (двоим не разминуться) и неровной. Но она протянулась, местами темнея, местами глянцевито поблескивая на солнце, через всё пухлое, как перина, матово-белое поле. До самого его края примерно в двух километрах от станции — до гряды деревьев, за которой виднелись какие-то постройки.
— Ну, чего ты? — спросил Григорьев насупившегося Марика.
Тот опять пожал плечами.
— Перестань! — сказал Григорьев. — Ты думаешь, мне не тошно? Давай, Димка ждет. Надо идти!
Яростно пошли через морозное слепящее пространство, то и дело в спешке оскальзываясь, оступаясь с тропинки в рыхлый снег. Григорьев шел впереди, тяжело сопевший Марик поспевал сзади. И почему-то хотелось, чтобы эта дорога длилась как можно дольше. Но они пересекли поле и дошли до удивившего их здания за деревьями скорей, чем за полчаса.
Удивило больше всего то, что перед ними оказалась обычная с виду хрущевская пятиэтажка из серого кирпича, только обнесенная двухметровым бетонным забором. Впрочем, ворота в этом заборе — две ржавые железные рамы, затянутые проволочной сеткой, — были распахнуты настежь и никем не охранялись.
Они прошли в ворота и увидели, что пятиэтажка выстроена по типу общежития, с одним центральным входом, а на окнах нет никаких решеток. Во дворе, у бетонного забора, стояли милицейский «уазик» и грузовик-фургон. Людей не было видно.
— Иди ты первый, — попросил Марик.
Возле двери красовалась здоровенная кнопка звонка громкого боя. Григорьев хотел было позвонить, потом просто попробовал потянуть к себе дверь, и та легко открылась. Они вошли с мороза в густое тепло. После снега и солнца электрическое освещение показалось им полутьмой.
— Это кто же к нам пришел? — с издевкой спросил мужской голос.
За вахтенным столиком вальяжно раскинулся молодой офицер милиции в расстегнутом кителе с лейтенантскими погонами. Он держал газету «Советский спорт» и поверх нее насмешливо смотрел на Григорьева и Марика. Всё остальное с порога успокаивающе глянулось обычным заводским общежитием, каких Григорьев навидался по всему Союзу: доска объявлений, большой ящик, разделенный на ячейки с буквами алфавита, — для писем. Только и разницы, что при входе вместо старушки-дежурной — этот мальчишка в форме.
— Разрешите, товарищ лейтенант! — громко сказал Григорьев, зная, как любят милицейские чины армейское обращение. — Мы посетители, к Перевозчикову. Можно его вызвать?
— Посетители?! — изумился лейтенант. — Ка-акие посетители? Вы что, мужики, больные? Соображаете, куда пришли?
От такого удара и Григорьев растерялся.
— Мы к Перевозчикову, — повторил он. — Нам сказали, что его можно увидеть.
Лейтенант загоготал, но вдруг задумался, отложил газету.
— К Перевозчикову? — переспросил он. — Это к художнику. А-а…
— К художнику, — закивал Григорьев, — к художнику! Вот наши документы!
Он поспешно расстегнул пальто и вытащил паспорт. Сзади засопел и зашуршал Марик.
Лейтенант выдвинул ящик стола, с озабоченным видом пошевелил там какие-то бумажки. Потом строго взглянул на закрытые паспорта, которые Григорьев и Марик держали перед собой. Сказал:
— Ясно!
— Так можно его вызвать? — обрадовался Григорьев.
— Кто вам побежит вызывать? — скривился лейтенант. — Я, что ли? Комната семьдесят один, третий этаж, сами к нему топайте!
— Спасибо, спасибо…
Восторг и окрыленность: проскочили! Марик так заторопился, что налетел на Григорьева сзади.
— Э! — остановил их лейтенант и грозно указал на тугой григорьевский портфель: — Вина — нет?
Испуганно, по-детски, колотнулось сердце, но предельно честным голосом ответил:
— Не-ет, нет.
Вина, действительно, не было: в портфеле, завернутые в штаны и в рубашку тренировочного костюма, — чтобы не звякали и для маскировки, — лежали две бутылки «старки».
— Ну идите, — разрешил лейтенант. — Только недолго! — Он подумал: — Сорок минут вам!
На площадке перед лестницей красовался фанерный щит, увенчанный золочеными резными буквами: «ОБЯЗАТЕЛЬСТВА». На щите были наколоты ватманские листы с текстом, исполненным разноцветной тушью и почему-то в церковно-славянском стиле. Явно димкина работа.
Как ни спешили, Григорьев задержался у щита.
— Смотри как у них, — сказал он Марику, — не «социалистические обязательства», а просто «обязательства рабочих и служащих спецкомендатуры».
— Пошли, — торопил Марик, — пошли!
Григорьев успел пробежать только первое обязательство: «В честь 110-й годовщины со дня рождения В. И. Ленина завершить строительство кормохранилища в совхозе "Тельмановец" к 15 апреля 1980 г.»
Зато у висевшей дальше «Доски позора» остановился даже Марик. Она пародировала заводские доски почета: вместо фотографий передовиков красовались карикатурные портреты провинившихся. Под каждым — краткий текст (черной тушью, готическим шрифтом), кто что натворил. Провинности были незатейливые. В основном, пьянство на работе.
Григорьеву приглянулся портретик «рабочего стройбригады Каталкина»: треугольная красная физиономия с острым подбородочком и круглым сливовым носом, вся в складках морщинок. В них прятались хитрые узенькие глазки и кривоватый ухмыляющийся рот.
— Димка рисовал, — сказал Марик.
На лестнице и в коридорах было темно и грязновато. Тянуло вонью кислой капусты с кухни, резью хлорки из уборных. Из комнат, мимо которых они проходили, доносились матерная брань и смех, щелканье доминошных костяшек, музыка из включенных на полную громкость репродукторов.
— Ну и тюрьма! — шепнул Григорьев Марику.
Несколько раз попались навстречу здешние обитатели — испитые, невзрачного вида мужичонки. Они мгновенно прижимались к стенам, уступая дорогу. Только быстрые взгляды их, словно пощипывая, пробегали по Марику и Григорьеву с головы до пят, особенно цепко впивались в портфели.
Нашли семьдесят первый номер. Григорьев постучал. В ответ донеслось неразборчивое, он открыл дверь — и замер на пороге…
В квадратной комнатке вдоль стен стояли три койки буквой «П». И с той, что находилась как раз напротив двери, медленно поднимался навстречу им — Димка. Поднимался с какой-то смущенной улыбкой. Сразу бросилось в глаза, как он похудел и побледнел. Григорьев ожидал увидеть его коротко остриженным, однако волосы у Димки отросли, напротив, длинней обыкновенного (здесь, как видно, постричься было непросто).
— Привет, — тихо выговорил Димка. — Приехали, молодцы, спасибо.
И его заискивающий тон ударил больней всего. Каким угодно ожидали они найти Димку, только не таким — притихшим, с растерянными глазами.
На койке слева, укрывшись драным байковым одеялом в пятнах, лицом к стене храпел второй обитатель. Видна была только его веснушчатая лысина, обрамленная рыжим пухом. Третий сосед отсутствовал.
В комнатке не было никакой мебели, даже тумбочек. На железных спинках коек висели брюки, рубашки, носки. А стол заменяли расстеленные на полу газеты, запорошенные табачным пеплом и заляпанные рыжими пятнами томатного соуса из консервных банок. Сами вскрытые банки, набитые окурками, валялись и на этих газетах, и на подоконнике. Бил в нос кислый дух застоялого табачного дыма, несвежего белья, протухших остатков пищи.
Димка вдруг засуетился, заговорил быстрым шепотом:
— Пойдемте, я вас отведу. Там посидим.
Они спустились за ним по лестнице на второй этаж и пошли по слабо освещенному коридору. Навстречу попался подвыпивший парень. Вытаращился:
— Эй, художник! Это что — к нам еще художников прислали?
— Ага! — на ходу быстро ответил Димка.
— Художник, т-твою мать!! — крикнул им вслед пьяный. — Куда пошел?!
Григорьеву показалось, что Димка согнулся и прибавил шаг.
Наконец, остановились. Димка отомкнул ключом какую-то дверь, вошел и зажег свет. Ослепила мощная лампа без абажура, низко висевшая на шнуре.