— Расстроенный, — объяснил Григорьев. — Утром навещал друга. Он уже в третьей больнице лежит, никак его поправить не могут.
— А что с ним?
— Попал в аварию. Кажется, гематома мозга и, кажется, не рассасывается. А по-настоящему, наши врачи бестолковые ничего не понимают.
— Сочувствую, — покивал доцент. — А я-то уж грешным делом подумал: зазнались.
— С чего это вдруг?
— Ну как же! — доцент заулыбался, а Григорьев сверхчутьем уловил, что сидящая за доцентом Нина прислушивается к их разговору не так, как обычно, пугливо и напряженно, а с интересом. — Вы же теперь писатель!
У Григорьева свалился с вилки только что подцепленный ломтик ветчины.
— Что, разоблачили вас? — посмеивался доцент. — А зачем скрывали? Нет ничего тайного, что не стало бы явным!
Григорьев пожал плечами. Случилось то, что должно было случиться. Тот сборник «молодых» в минувшем 1980-м вышел мизерным тиражом — всего пятнадцать тысяч. Но он продавался в книжных магазинах, поступил в библиотеки. Рано или поздно всё равно попался бы на глаза кому-то из компании «полубогов». Вот теперь, год спустя, это и произошло.
— Нет, нет, вы — молодец! — изливался доцент. — Мы кто? Мы все-таки интеллигенция. Вы, может, и отплевываетесь, когда из наших дверей выходите, а мы всё равно — интеллигенция. Потому что другой в Союзе нет и уже не будет. А в кругу интеллигенции престиж ценится не меньше денег. Так что, поздравляю: блестящий обходной маневр! Из аутсайдеров — раз, и на самый верх! Вы звучание оцените: писатель, писатель, а? Даже на слух престижнее, чем доктор наук, не говоря о кандидате. И то, что скрывали успех, в этом особый кураж.
— Да какой кураж, какой успех, какая престижность!
— Не думали об этом? А подсознание? Или вы и в психологию не верите?
— Верю, — ответил Григорьев. — У меня даже личный психолог есть, мой школьный друг. Мне его одного достаточно. А вы мои рассказы прочитали?
Он явственно ощущал внимание Нины. Она ловила каждое слово. Да что это с ней сегодня?
— Увы, — доцент развел руками, — жду, когда очередь подойдет. У вас просить не осмеливаюсь, раз вы такой конспиратор. Но восхищаюсь вашим творчеством заранее. Почему? Да, говорят, рассказики ваши — из современной жизни. Шапки долой! Тут особое мастерство необходимо. Ибо время у нас с вами такое, что сказать о нем совершенно нечего. Не согласны? Тогда молитесь за здоровье Леонида Ильича! Пока он жив — и надежда жива. Какая? Надежда, что когда он, одряхлевший и всем осточертевший, наконец помрет, придет другой, помоложе, потолковее, и всё пойдет на лад. А как протянет он свои царственные ножки и не изменится ничего, — а ведь не изменится, — вот когда тошнехонько станет!
Включился динамик над внешней балюстрадой, и лезвие металлического женского голоса, объявившего посадку на его рейс, рассекло их с Алей.
— Иди! — сказала Аля. — Опоздаешь.
Он не тронулся с места.
— Характер показываешь?
— Там всё равно сначала много народу, — ответил Григорьев. — Лучше уж здесь постоять, чем в толпе.
Аля молчала, усмехаясь.
Сколько же они пробыли вместе? Почти два года. В его возрасте время уже мелькает, а вот всё, что связано с Алей, кажется, тянулось долго.
— Если торопишься, иди! — сказал он ей.
Чуть не добавил: «торопишься к кому-то». Да это и так было ясно. Не для того она уходит от него, чтобы остаться одной.
А он, может быть, останется в конце жизни один. Такой же одинокий, каким был Димка в их последнюю встречу осенью 1982-го.
Димку в прошлом году после нескольких месяцев скитаний по больницам освободили с химии. («Актировали, — невесело шутил он. — Говорят, и при Сталине доходяг из лагерей отпускали, пусть дома подыхают». — «Типун тебе на язык!» — сердились Григорьев и Марик.)
По-прежнему Димку изводили страшные головные боли. Он работал вахтером — сутки через трое — на маленькой трикотажной фабрике. Совсем не пил. Завел себе наконец магнитофон, подержанный, катушечный.
Сейчас этот магнитофон стоял на пустом столе, вращались катушки. Приглушенно, чтоб не мешать разговору, пели Визбор и Окуджава. Димка рассеянно смотрел куда-то мимо Григорьева и говорил медленно, порой невпопад, словно всё время прислушивался к каким-то своим ощущениям или тоскливо думал о своем. Невыносимо было видеть его таким подавленным.
— Ты хоть женился бы! — вырвалось у Григорьева.
Димка даже не улыбнулся. Только вяло искривил уголок рта:
— Не на ком. Да и… нечем.
— Как? Ты что?! — ужаснулся Григорьев.
— А вот так, — спокойно сказал Димка. — Не мужик я больше. Да, после аварии. Это дело, оказывается, тоже с мозгами связано… Ничего, я теперь оптимист. Знаешь, какая разница между пессимистом и оптимистом? Пессимист говорит: плохо стоит! А оптимист: хорошо висит!
Григорьев растерялся, хотел перевести разговор на другую тему, а в голову, как назло, ничего не приходило. Но тут из магнитофона прорвался голос Городницкого. Димка потянулся, прибавил звук:
Предательство, предательство,
Предательство, предательство,
Души незаживающий ожог!
Димка слушал, чуть кивая и щурясь. А Городницкий яростно кричал:
Рыдать устал, рыдать устал,
Рыдать устал, рыдать устал,
Рыдать устал над мертвыми рожок!..
— Знаешь, — сказал Григорьев, — мне тут книжка попалась про наших летчиков в Испании. Написана по-барабанному, как у нас сейчас историю пишут, но там такие фотографии, особенно групповые… Такие лица на снимках — забыть не могу! Этих ребят невозможно было победить, и их предали. Одних после возвращения запытали и расстреляли в НКВД, других в сорок первом бросили против «мессершмиттов» на тихоходных «ишачках» и «чайках». Поликарпов для них готовил новый истребитель, такой, что любой «мессершмитт» обгонял. Опытные образцы построили, а дальше сорвалось. У нас обо всем — сквозь зубы, намеками. Но я так понял, что поликарповское КБ тоже разгромили. Предательство.
Димка кивнул:
— Нас тоже предали — Тёмку, меня, тебя. Нас тоже никак иначе было не победить. И нас предали.
— Садись, садись, — говорил Сашка Линник. — Ну, к-как тебе у меня — нравится?
— Шикарно! — сказал Григорьев.
Кабинет у Сашки и вправду был хоть куда: просторный, высокий. Стены покрыты светлыми пластиковыми панелями, во всю длину — стол для заседаний с двумя рядами стульев. У стены — массивный письменный стол самого Сашки, над ним — большой портрет Ленина и транспарант с цитатой: «Профсоюзы — школа коммунизма. В. И. Ленин».
Сашка с тех пор, как стал председателем профкома, еще больше заматерел, раздался в плечах. Двигался медленней, прежняя суетливость пропала. И заикался меньше.
— Зачем я тебя п-пригласил-то… — Сашка откинулся в кресле. — Меня, п-понимаешь, намечают в обком профсоюза. Пока завотделом, а там — видно будет.
— Поздравляю!
— П-подожди, — поморщился Сашка. — Такие дела быстро н-не делаются. Место в обкоме для меня освободится весной восемьдесят четвертого, а сейчас, — он даже покосился на свой настольный перекидной календарь, — только сентябрь восемьдесят второго. Мне здесь еще года п-полтора сидеть. И за это время надо на свое место кого-то п-подготовить. — Сашка даже постучал пальцами по столу, чтоб не было сомнений, на какое именно место.
— Готовь! — одобрил Григорьев.
Сашка испытующе поглядел на него:
— Мне, п-понимаешь, не всякий годится. Раз я в обком на отраслевой отдел иду, мне н-на предприятиях нужны свои люди. А уж на собственном бывшем — обязательно. Чтоб было на кого оп-переться.
— Посоветоваться со мной решил? — Григорьев притворился удивленным.
Сашка вздохнул:
— Ты д-дурочку-то не валяй. Всё понял уже. Я т-тебя хочу подготовить.
Повисло напряженное молчание.
— Спасибо за доверие, — осторожно сказал Григорьев. — Только вот, какой с меня профсоюзник?
Сашка досадливо махнул рукой:
— Профсоюзниками н-не рождаются! А я тебе ход наверх открываю. Тебе уж сколько лет, тридцать пять? Что ж ты хочешь, до пенсии ведущим инженером п-просидеть?
— Ну и просижу.
— Тьфу! — Сашка начал сердиться. — Еще писатель называется! Писатель должен психологию п-понимать.
— Что-то меня в последнее время все, кому не лень, психологии учат.
— Чего там учить, — вскипел Сашка, — проще простого! Вот, Фрейд был дурак, он всё из секса н-накручивал. Глупость же, бабы все одинаковы. У одной п-пошире, у другой п-поуже, вся разница! Нет, секс — ч-чепуха. Суть психологии — человеку расти необходимо! И я тебе, может, п-последний шанс даю.
Сашка вынул из ящика стола какие-то бумаги:
— Я т-твое личное дело смотрел. Есть плюсы, есть минусы. Русский, из рабочей семьи, отец фронтовик, у самого изобретений больше д-десятка, хорошо. Разведенный — плохо, но еще полбеды. А вот, б-беспартийный… — Сашка задумался. — Беспартийному на мое место нельзя, а в партию у инженеров очередь. Их по одному на пять рабочих принимают, люди п-по десять лет стоят. Но мы тебя протолкнем! Зацепка есть: был членом к-комитета комсомола.
Григорьев молчал. Сашка поразмыслил еще немного и хлопнул ладонью по своим бумагам:
— Значит, так! Пойдешь в вечерний университет м-марксизма-ленинизма на профсоюзный факультет и одновременно — пишешь заявление в партию.
— Какой вечерний университет? Я половину времени в командировках.
Сашка недоуменно уставился на него:
— Что, ты экзамен там не сдашь? Сдашь к-как миленький. Вот и будешь через год — с профсоюзным дипломом и к-кандидат партии.
— Да не хочу я.
— Не дури! — Сашка наклонился к нему через стол: — Конечно, к профсоюзам у нас, б-бывает, свысока относятся. Не тот, мол, размах, что в партийных органах. А я тебе скажу: п-по партийной линии сам бы не пошел. — Он доверительно понизил голос: — Вот, смотри, Андропов из КГБ в секретари це-цека перепрыгнул. Значит, после смерти Брежнева генсеком станет. Представляешь, к-какая в партийной системе чистка пойдет? — На сашкином лице отразился восторженный ужас: — Нет, профсоюзы — это з-золотая середина!