Въ дикiй колоколъ, бедный языкъ богатаго храма
Богородицы, что близъ зимней Волги – убитый медведь…
И въ гробу мои губы разлепятся: “Мама, мама,
Божья Мать, я намерзлась въ мiру, какъ тепло умереть.”
И нетленныя кости мои
подъ камнемъ
все, кому выпало лютой зимой занедужить,
Будутъ такъ целовать,
обливать слезами,
любить!..
…Я не знаю, сколь мне назначено – сдюжить.
Сколь нацежено – стыть.
***
– Я всеми бабами была!.. Всеми!..
– Зима дороги замела… Время…
– А мужики!.. Сколь ребер, сколь тяжких…
– Скусила нить. Утерла боль рубашкой.
– А ты их помнишь?..
– Помню.
– Всех?!..
– Глыбы.
У рта встает мой волчий мех
Дыбом.
– А ну-ка, баба, вот Он – Твой!.. Грозно?!..
И – шелест, вой – над головой:
“Поздно”.
СВЯТАЯ НОЧЬ
…Ночь. Зима. Звезд карнавал. Бубенцы. На конской сбруе –
Серебро. Гостей назвал – и съезжаются, ликуя,
И валят за валом вал: в вышитых тюльпан-тюрбанах,
И дары в ладонях пьяных, и огонь на ятаганах!.. –
Кто лукум в пурге жевал, кто-то – меж горбов верблюда
Так заснул… а сеновал всей сухой травой играл:
Пахло сеном. Пахло чудом.
Гости жарких, дальних стран, призамерзли вы в метели?!..
Бальтазар, качнись ты, пьян, – в травной выспишься постели…
О, Каспар, а я блинов напекла!.. Мешок лимонов
Приволок… таких даров не держать рукам спаленным…
Кони ржут. Тележный скрип арфой, музыкой струится.
В нежных струнах мертвых лип звуки спят – живые птицы.
Инеем осолена, в звездно-вышитом хитоне
Спит береза, спит одна – меж сугробовых ладоней…
Мельхиор, уйди, пусти… Что в кувшинах?.. масло, вина?..
Что мне кажешь из горсти – камень яростный, невинный
Иль последнее “прости”?..
Так!.. пришли вы поглазеть… Приползли… текли, как реки,
Чтобы видеть, чтобы зреть… Чтобы выдохнуть: “Вовеки…”
Тише… мать с ребенком спят. А слоны в снегу храпят,
А верблюды сонно дышат, бубенцы коней не слышат…
Отдохните!.. Вот вам плат да с кистями, вот перина,
Вот подушки половина… Колокольчики гремят…
Рассупоньтесь… Туфли – прочь, Солнцем вышиты, звездами…
Путешественники, – ночь, Ночь Священная над нами…
Вы лишь бревнышки в печи, бель березовых поленцев, –
Спите, спите, три свечи, разостлавши из парчи
В изголовье полотенце…
Ты же… что не спишь, Таор?!.. Жмешь под мышкою бутылку…
Зришь – в двери – меж звезд – костер, прислоня ладонь к затылку…
И твой друг, Вооз, не спит… Как кулак пылает – слитком…
Вглубь меня – до дна – глядит: то ли песня… то ли пытка…
Брось ты так глядеть… идем. За руку тебя хватаю.
Сыплется златым дождем ночь глухая, Ночь Святая.
Что же ты, мой царь, смолчал. Что глазами все раскликал.
Ну – идем на сеновал, в царство шепота и крика.
Лестница. Шатает. Тьма. Запах кашки, горечавки.
Боже! Я сойду с ума от великой, малой травки.
Как ладони горячи. Хруст. И боль. И шелест. Боже,
О, молчи… – как две свечи в церкви, мы с тобой похожи.
В сена дым мы – обними!.. крепче!.. – валимся камнями:
Не людьми, а лошадьми, в снег упавшими дарами.
Ты сдираешь тряпки прочь с ребер, живота и лона:
Ты горишь, Святая Ночь, ярче плоти раскаленной.
Губы в губы входят так, как корона – в лоб владыки.
И в зубах моих – кулак, чтобы дух не вышел в крике.
Милый! Милый! Милый! Ми… сено колет пятки, груди…
Поцелуй меня костьми всеми. Бог нас не осудит.
Бог – сегодня Он рожден. Спит под Материным боком.
А слоны Ему – как сон. Ты же мне приснился: Богом.
Мягким хоботом слона и верблюжьею попоной…
Плеском – в бурдюке – вина… Колокольцем запаленным…
И лимонною короной на тюрбане… бирюзой
По исподу конской сбруи… И – сияющей слезой
На излете поцелуя…
Так целуй меня, целуй! Бог родился и не дышит.
На исходе звездных струй наши стоны Он лишь слышит.
Видит танец наших тел, золотых, неумолимых, –
Значит, так Он захотел: мы – лишь сон Его, любимый!
И, рукой заклеив стон, и, биясь на сеновале, –
Мы всего лишь Божий сон, что уста поцеловали!
Мы – его дитячий чмок у нагой груди молочной,
Снега хруст – и звездный ток, драгоценный, непорочный…
И, гвоздикой на губе, и, ромашкою нетленной, –
Вспоминаньем о косьбе – ты во мне, а я в тебе:
Боже, будь благословенна ночь!.. – душистый сеновал,
Праздник, бубенцы, деревня, гости, печь, вино, навал
Звезд – от смерда до царевны – в саже неба; смоль икон,
Золотой зубок лампадки – и твой рот, и смех, и стон,
Тело, льющееся сладко нежным мирром – на меня и в меня, –
и, Святый Боже, –
Взгляд, глаза, кресты огня – на щеке, груди, на коже:
Глаза два – вошли навек и навылет!.. – тише, глуше:
Так, как в ночь уходит снег, так, как в жизнь уходят души.
ВЕНЕРА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ
Так устала… Так вымоталась, что хоть плачь…
Дай, Господи, сил…
В недрах сумки копеешный сохнет калач.
Чай горький остыл.
Здесь, где узкая шпрота на блюде лежит,
Как нож золотой, –
Сознаешь, что стала веселая жизнь –
Угрюмой, простой.
В этом городе, где за морозом реклам –
Толпа, будто в храм, –
Что останется бабам, заезженным – нам,
Исплаканным – нам?..
Эта тусклая джезва?.. И брызнувший душ…
Полотенце – ко рту…
И текущая грязью французская тушь –
Обмануть Красоту…
И неверный, летяще отчаянный бег
В спальню… Космос трюмо –
И одежда слетает, как горестный снег,
Как счастье само…
И во мраке зеркал – мой накрашенный рот:
Сей воздух вдохнуть.
И подземный пятак из кармана падет –
Оплачен мой путь.
И на бархате платья темнеющий пот
Оттенит зябкий страх
Плеч худых – и, как солнечный купол, живот
В белых шрамах-лучах…
И, когда просверкнет беззащитная грудь,
Сожмется кулак, –
Я шепну: полюби меня кто-нибудь!
Это – просто же так…
Пока грузы таскаю, пока не хриплю,
Отжимаю белье,
Пока я, перед зеркалом плача, люблю
Лишь Время свое.
ЗАПАДНАЯ СТЕНА
ФРЕСКА ПЯТАЯ. БОСИКОМ ПО ВОДАМ
***
Синее небо.
…ах, васильковый покой!..
Ах, на облаках ангелочком застыну!..
…банная шайка,
тяжкой Боговой рукой
Опрокинутая на потную дворницкую спину.
ПИРУШКА НИЩИХ В КАБАКЕ
Мы Петровку, Столешников убирали ночьми…
Я – девчонка нездешняя – меж чужими людьми.
Это все были дворники. Не лопаты – крыла
Взмах. Ночные работники. Я газеты им жгла.
Чтобы крошево мусора все с асфальта сгрести,
На коленях промучиться да на брюхе ползти.
Да ручонками жалкими крючить в кучи тряпья –
Все, что выхаркнешь, жадина, ты, Столица моя…
Я стояла коленями в шоколадной грязи.
Я была – поколением, что лишь: Боже, спаси.
В сальной кепке мальчишеской, сигаретой дымя,
Я молилась: Пречистая, не сведи же с ума.
Неподъемные ящики. Мыловаренье мышц.
Вот твои деньги, пащенок, вот твой хлеб, вошь и мышь.
А когда полночь грохала обземь – рюмкой курант,
Метлы куцые охали: “Ну, айда в ресторант!..”
И валили мы кучею на Казанский, в буфет.
В блюда самые лучшие целил наш пистолет.
Дай блинов подгореленьких!.. Ледяное яйцо!..
Дай нам роскошь, Америку… сэндвич… что-то еще?!..
Дай холодную курицу. Вся в пупырках нога.
Дай холодную улицу, где – буранная зга.
И несли мы в бумажечках снедь в заплеванный зал,
Спали где Карамазовы средь голодных зеркал.
Черным кругом вставали мы, не стащил чтоб никто
Яблок страшное зарево и штормовки манто.
И так ели и пили мы, над едой наклонясь, –
Как бросали бутыли мы в Вавилонскую грязь,
Как, нагнувшись над урною, наизнанку – ее…
Боже, жизнь Твоя бурная. Боже, имя Твое.
И в стаканы граненые разливал дворник Флюр
Водку темно-зеленую, как мадам Помпадур.
И огни те стеклянные мы вздымали, смеясь,
Молодые и пьяные, в прах поправшие грязь.
МАТЬ ИОАННА РЕЙТЛИНГЕР
Грачи вопят. Мне росписи кусок
Закончить. Закурить. Заплакать.
Я знаю: мир неслыханно жесток.
Сожжет, как в печке ветхий лапоть.
Чужбины звон. Он уши застит мне.
Я с красками имею дело,
А чудится: палитра вся в огне,
А гарью сердце пропотело.
Худые ребра – гусли всех ветров –
Обуглясь под юродской плащаницей,
Вдохнули век. Парижа дикий кров
Над теменем – бескрылой голубицей.
Ковчег плывет от мира до войны.
Потуже запахну монашью тряпку.
Мне, малеванке, кисточки нужны
Да беличьи хвосты и лапки.
Середь Парижа распишу я дом –
Водой разливной да землей мерзлотной.
Я суриком сожгу Гоморру и Содом,