Пристывшего
Ко Кресту.
А коли и Он не услышит хрипенье Сошедшей-с-ума, –
Я руки вздыму еще выше,
Я Временем стану сама.
БЛУДНИЦА
Черный город Вавилон. Крыши – костяные спицы.
Ало-розовый шифон Вавилонския Блудницы.
Золотой, кровавый шелк, зубы разноцветней бреда.
Зубы, мой великий волк. Я в ночи на Звере еду.
Серьги тяжкие в ушах: полумесяцами – злато.
Будто хамский падишах, в нищей я ночи богата.
Груди приподнимут газ легкий, ледяной, – поземка…
Я – не для ушей и глаз. Я – отчаянья поденка.
Зверя я из рук кормлю. Он живой же… есть же хочет…
Зверя – я одна люблю. Он мне плачет и хохочет.
Руку в яростную пасть я ему кладу – и плачу…
Как чудовищу пропасть без любви такой горячей?!..
И опять сажусь верхом на загривок. И накидка,
Черная, как грязи ком, золотой расшита ниткой.
И опять – в снега и грязь, в сырость, оттепель, огнища,
Над богатыми смеясь, подавая яшму нищим,
Вырывая из ушей золотые дольки, цацки,
И швыряя их взашей в гадкую толпу – по-царски, –
Изгаляясь и хрипя о любви – верхом на Звере,
Все страданья претерпя, все великия потери, –
О, такая – кто же я?!.. Кто же, кто же я такая?!..
А из церкви – Ектенья все поет, не умолкая:
Ты юродка, воробей, птаха-плаха, птенчик милый,
Приручительша зверей в боевом зверинце мира,
Просто с Города-Китай, просто нищенка с Таганки,
Просто выгнал тебя Рай с золотой своей гулянки.
***
Меня не оплачет никто.
Я же – оплачу всех.
Похитьте в дырах пальто.
Скрадите мышиный мех.
Укутает горла плач
парчовый простора плат.
Никто не придет назад.
Всех, сердце мое, оплачь.
РАССТРЕЛ
Нас всех расстреляли. Хрипим, волчий хор.
Барсучее хорканье взорванных нор.
Нас – к стенке, изрытой кольем и дубьем;
Мочой да вином препоясан Содом.
Взашей нас – во мышьи, во песьи дворы.
Нам – за спину руки. Глядят две дыры.
Сургучное Царское слово – закон.
На крошево ситного – стая ворон
В сияющих сводах небесных хором.
К нам зычно воззвали, за что мы умрем:
Ублюдки, до скрута кишок изгалясь,
Плюя гнилью яда в подбрюшную грязь,
В лицо нам воткнули, как пики, грехи!
Железные крики! Раздули мехи
Кудлатого снега!.. залузганных щек…
И визг был последний:
– …прощает вам Бог!..
Мы сбились кучнее. Сцепились в комок.
Любви без границ не прощает нам Бог.
Добра не прощает. Сухого куска,
Святого в промасленной тайне платка.
И взора прямого. И гордой груди.
И скул, что до кости размыли дожди.
И крепкой хребтины: приказ – перебить
Лопатой. И грязную, нежную нить
Нательного крестика…
Песню – допел?!
Молчать! Морды – к стенке! Вот будет расстрел!
Расстрел всем расстрелам! Царь боен! Князь тьмы!
…И падали, падали, падали мы –
Простые! – живые! – в рубахах, в портах,
И наг яко благ, Божья сукровь во ртах,
И выхлесты ругани дикой, густой,
И срамный, лоскутьями, снег под пятой –
То красный, то синий, а то золотой –
Палач, плащаницей во гробе укрой… –
Крест-накрест, на друга простреленный друг,
Сцепляя кандальные высверки рук,
Спиленными бревнами, ствол на стволы,
Ложились,
орали,
вопили из мглы, –
А небо плыло, дорогой изумруд,
А небо кричало: – Стреляй!.. Все умрут!,. –
А снег утирал его – влет – рукавом,
Заляпанным салом, свечою, дерьмом,
Закапанным водкою, кровью, яйцом, –
Да как же прожить с этим Божьим лицом?!
Заплаканным вусмерть от тысяч смертей.
Захлестанным тьмою Пилатьих плетей.
Загаженном… – Бог, Ты исколот, распят.
Воззри, как рыдает последний солдат –
Малек лопоухий, он лыс и обрит,
Кулак в пасть втыкает, он плачет навзрыд,
Он небу хрипит: лучше б я расстрелял
Себя! Лучше б землю с подметками жрал!..
Убей меня, небо, небесным копьем!..
Нас всех расстреляли. НАС: С БОГОМ ВДВОЕМ.
УКРОЩЕНИЕ БУРИ
Ой ты, буря-непогода – люта снежная тоска!..
Нету в белом поле брода. Плачет подо льдом река.
Ветры во поле скрестились, на прощанье обнялись.
Звезды с неба покатились. Распахнула крылья высь.
Раскололась, как бочонок, – звезд посыпалось зерно!
И завыл в ночи волчонок беззащитно и темно…
И во церкви деревенской на ракитовом бугре
Тихий плач зажегся женский близ иконы в серебре…
А снаружи все плясало, билось, выло и рвалось –
Снеговое одеяло, пряди иглистых волос.
И по этой дикой вьюге, по распятым тем полям
Шли, держася друг за друга, люди в деревенский храм.
– Эй, держись, – Христос воскликнул, – ученик мой Иоанн!
Ты еще не пообвыкнул, проклинаешь ты буран…
Ты, Андрей мой Первозванный, крепче в руку мне вцепись!..
Мир метельный, мир буранный – вся такая наша жизнь…
Не кляните, не браните, не сцепляйте в горе рук –
Эту вьюгу полюбите: гляньте, Красота вокруг!..
Гляньте, вьюга-то, как щука, прямо в звезды бьет хвостом!..
Гляньте – две речных излуки ледяным лежат Крестом…
Свет в избе на косогоре обжигает кипятком –
Может, там людское горе золотым глядит лицом…
Крепче, крепче – друг за друга!.. Буря – это Красота!
Так же биться будет вьюга у подножия Креста…
Не корите, не хулите, не рыдайте вы во мгле:
Это горе полюбите, ибо горе – на Земле.
Ибо все земное – наше. Ибо жизнь у нас – одна.
Пейте снеговую чашу, пейте, милые, до дна!..
Навалился ветер камнем. В грудь идущим ударял
Иссеченными губами Петр молитву повторял.
Шли и шли по злой метели, сбившись в кучу, лбы склоня, –
А сердца о жизни пели средь холодного огня.
ПЛАЧ МАГДАЛИНЫ
Снег сыплет – лучезарный и святой,
Снег сыплет – жесткий, колющий подглазья…
Я прядью в золотых власах – седой –
Плачу за красоту и безобразье.
Горит стола пустынная доска
Под воблою засохшими локтями.
И напролом через меня – тоска
Идет заиндевелыми путями.
Ну что ж! Я вся распахнута тебе,
Судьбина, где вокзальный запах чуден,
Где синий лютый холод, а в тепле –
Соль анекдотов, кумачовых буден…
Где все спешим – о, только бы дожать,
До финишной прямой – о, дотянуть бы!.. –
И где детишек недосуг рожать
Девчонкам, чьи – поруганные судьбы…
И я вот так поругана была.
На топчане распята. В морду бита.
А все ж – размах орлиного крыла
Меж рук, воздетых прямо от корыта.
Мне – думу думать?! Думайте, мужи,
Как мир спасти! Ведь дума – ваше дело!
А ты – в тисках мне сердце не держи.
А ты – пусти на волю пламя тела.
И, лавой золотою над столом
Лиясь – очьми, плечами, волосами,
Иду своей тоскою – напролом,
Горя зубами, брызгая слезами!
Я плачу! Это значит – я плачу
Безмолвным состраданием гигантским
Долги за тех, кому не по плечу
Их отплатить в забоях, в копях рабских!
На всех фронтах, где гибнут, матерясь!
В исхлестанных насилием подвалах!
По всей земле, куда я прямо в грязь
Разрытую, рыдая и крестясь,
В гробах сребристых
милых опускала…
Какой там снег подобен хрусталю?!
Веревкой мокрой бьет – и бьет за дело!
Я плачу! Это значит – я люблю!
И слезы жадно так текут по телу,
По высохшим изюминам грудей,
По топорищу звонкому ключицы,
По животу, что – шире площадей
И шрамами бугристыми лучится,
По всем таблеткам, питым наяву,
По всем бутылкам, битым – эх! – на счастье…
Я плачу! Это значит – я живу.
И слезы – жемчуга округ запястий!
И, здесь одна безумствуя, гостям
Не вынеся с едой кровавой блюда,
Слезами теми я плачу смертям,
Которые со мной еще пребудут.
ПОХИЩЕНИЕ ПАВЛИНА
Я украду его из сада, где птицы и звери,
Некормленые, молятся, воют, кряхтят.
Я разобью замки, решетки, железные двери.
Я выпущу наружу волчат и котят.
Пускай смотрители на рубище мое глаза пялят,
Пытаются в меня стрельнуть из обреза, из ружья…
Я сделана из брони, чугуна и стали.
Из железных костей – глухая грудь моя.
Я, люди, уже давно неживая.
А звери и птицы – живые, да!
Поэтому я вас, их убийц, убиваю.
Поэтому я прыгнула в клетку, сюда.
Иди, павлин, ко мне… какой ты гордый!..
Похищу тебя, а не цесарку, не журавля,
Не старого моржа со щеткой вместо морды,
Не старого марабу в виде сгнившего корабля.
Разверзни, павлин, хвост…
…розовые, синие, золотые!..
Красные, изумрудные, вишневые… кровавые огни…
Хвост полон звезд; они мигают, святые,
Они рождаются на свет одни – и умирают одни.