Вернувшись в хижину, я сразу направился в мастерскую и стал соскабливать с полотна краску. Скоро холст был почти чист, за исключением еле заметных следов.
Я нанес новый цвет. Малиновый. Распределил его по холсту и стал царапать ножом, создавая сложное переплетение оттенков.
Работа меня поглотила. На полотне стаю что-то проступать – нечто, похожее на предостережение. И в этот момент рука остановилась.
Что это было? Цвет? Форма? Тени? За этими вопросами стояло нечто большее: сама абстракция.
Я смотрел на полотно. Полотно смотрело на меня. Позыва выскабливать краску больше не возникало. Я даже не пытался пошевелить рукой.
Смеркаюсь. В комнате стало зябко. Малиновое полотно испускаю некое тепло.
Я не чувствовал потребности скоблить.
– С цветом все в порядке, – проговорил я.
Спустился в гостиную, словно бы ползком. В очаге горел огонь. Ярко полыхали поленья. На полотне были горячие цвета, но отнюдь не походили на цвета пламени.
Размышляя об этом, я заснул у очага.
Из окна лился солнечный свет. День выдался ясный. Температура поднялась, началась капель.
Я переоделся для пробежки и вышел на улицу. Дрова в очаге прогорели, и в доме было не теплее, чем снаружи.
Я побежал. Обычное утро – такое же, как и любое другое. Снег сохранил мои вчерашние следы. Я бежал, глядя на свои отпечатки в снегу, и быстро достиг конца маршрута.
Вернувшись в хижину, я увидел припаркованную чуть поодаль знакомую машину.
Когда я поднимался на крыльцо, распахнулись двери, и из автомобиля вышли двое мужчин.
5
Меня терпеливо дожидались. Я принял душ, вернулся в гостиную. Открыл баночку пива. Детективы видели мои перемещения и тем не менее оставались на террасе, словно не решаясь меня побеспокоить. Когда мы встретились взглядами, младший едва заметно кивнул.
Я вышел на улицу, лишь когда в очаге весело заплясали языки пламени. Поленья пощелкивали в огне, но воздух в комнате оставался прохладным. В середине зимы пришлось бы включить обогреватель, прежде чем огонь начал бы согревать воздух.
Температура в хижине и на террасе была примерно одинакова.
– Простите. Нам очень неприятно, что приходится вас беспокоить.
Полицейские меня ничуть не беспокоили. Даже напротив, было немного приятно видеть знакомые лица.
– У Койти Оситы есть младший брат, который его повсюду разыскивает. Он обладает, если можно так выразиться, братским чутьем. А вами он словно одержим – проявляет, можно сказать, ненормальный интерес.
– Мы однажды виделись.
– Он об этом упомянул.
Говорил в основном старший – тот, что помоложе, притих и стоял рядом.
– Интуиция – на редкость правильная штука, как показывает практика. Родственники зачастую оказываются правы, поэтому мы хотели бы проверить, так ли это в нашем случае.
– А я тут при чем?
– Мы хотим с вашего согласия взять дом под наблюдение, на некоторое время.
– Я не хочу, чтобы в доме находились посторонние. И мне не нравится, когда вокруг снуют люди, иначе я бы не поселился в горах. Наблюдайте сколько угодно, но чтобы я вас не видел.
– Вы уверены?
Им хотелось посмотреть, как я отреагирую на слово «наблюдение». Потому что если бы они действительно хотели устроить засаду на Койти Оситу, они бы все равно ее устроили, и я бы ни в жизнь не догадался.
Полицейскому нечего было добавить. Он стоял на пороге и с тупым видом разминал шею.
Я посмотрел на грязный снег вокруг хижины. Если новый не выпадет, то старый еще больше потемнеет и окончательно исчезнет. Впрочем, люди говаривали, что в здешних краях и весной нередки снегопады. Одной снежной ночи будет достаточно, чтобы скрыть всю грязь, тогда окружающий мир снова забелеет ослепительной, чрезмерной белизной. Я снова и снова соскребал с холста краску. А что, если еще попробовать? Наверно, останется чистое полотно, которое смело можно будет назвать «весенним снегом». Сейчас же холст был покрыт толстым слоем малинового.
– Наверно, когда всю зиму так просидишь, в город и выйти не захочется – слишком шумно. Боюсь, такая жизнь не про меня.
– Я не люблю людей – раньше не любил.
– Посмотреть на ваши картины – так вам и натура не нужна, и пейзаж. Впрочем, я не специалист в таких вещах.
– Во всяком случае, рисую я всегда один.
– Койти Осита накупил всяких художественных принадлежностей. Не знаю, что он собирался рисовать. Мне известно лишь, что он был вашим горячим почитателем.
Я поднес к губам сигарету, и следователь дал прикурить от одноразовой зажигалки. У него была потрескавшаяся кожа на пальцах – так бывает у людей, которые работают с водой.
– Даже если Осита к вам не приходил, он за вами наблюдает. Чую я, мы с вами разговариваем, а он где-то здесь, поблизости.
– В таком случае было опрометчиво с вашей стороны сюда приезжать. Вы же выдаете себя с головой.
– Ну, если бы мы имели дело с заурядным преступником, тогда да.
– Думаете, его привлекает опасность?
– Нет, он вообще не принимает опасность за таковую. Когда мы его арестуем, еще придется попотеть – нашу пташку так запросто за решетку не упечешь. Все зависит от результатов психиатрической экспертизы.
Признают Оситу виновным или не признают – все одно отправят его в клинику, где он и погибнет. Если не телом, так душой. А если дать ему самую малость времени, он, может быть, обретет то, что даст ему силы продержаться.
Я не потому заставлял Оситу рисовать, чтобы он стал нормальным. Наверно, я это делал для себя. Наблюдая за подопечными – Оситой и Акико, – я хотел увидеть, как рисуют сердцем.
Звенела капель и на балконе образовалась лужица воды. Когда в нее падала очередная капля, водная гладь шла рябью и скоро снова выравнивалась, походя на лист прозрачного стекла. Казалось, процесс этот бесконечен.
– Грустно становится, когда арестуешь преступника, а за решетку его засадить не можешь – все равно что на волю отпустить. Всегда присутствует вероятность, что он возьмется за старое. Мы опасаемся, что на данный момент опасность грозит вам.
– Неужели?
– Нам надо отловить Оситу, пока он еще что-нибудь не натворил.
С трудом верилось, что полицейских волнует моя безопасность. У меня был весьма внушительный страж в лице адвоката, а «легенда» стражей порядка вероятнее всего была состряпана с расчетом заполучить информатора из «неблагоприятной среды».
– Мы будем поблизости, но вы не будете знать о нашем местоположении.
Я молча кивнул, наблюдая за лужицей талой воды.
Вернувшись к машине, полицейские завели мотор и спешно скрылись.
Гостиная согревалась. Я скинул халат, натянул любимый свитер и поднялся в мастерскую.
На мольберте алел холст. У меня не было потребности соскабливать краску и новых цветов добавлять не хотелось.
Простояв у полотна где-то с час, я спустился в гостиную, подкинул в огонь пару поленец, чтобы пламя не погасло, и вышел на улицу.
Завел легковушку и поехал в город.
Через некоторое время я заметил, что за мной следует другая легковушка. Я не знал точно, кто это, полицейские или нет: в салоне сидел только водитель.
С начала оттепели немного подморозило, и снег заледенел. Теперь он снова стал таять и приобрел консистенцию шербета. Местами, там, где я никогда не пробуксовывал, теперь было скользко, и временами руль вырывало из рук. Я старался не гнать.
Я зашел в придорожную закусочную, заказал карри с говядиной и в ожидании заказа почитывал газету. Никого похожего на шпиков я не приметил.
Я быстро поел и поехал в город. Закупившись в супермаркете овощами и консервами, зашел к ножовщику и приобрел точильный камень взамен старого, истершегося.
Вернулся в хижину. Следом по-прежнему ехал двухместный автомобиль, хотя и старался держаться вне зоны видимости. Весь оставшийся день я затачивал нож.
Им я наносил краску на холст. В отличие от мастихина нож не гнулся, зато с его помощью я наточил несколько сотен деревянных стеков. Инструмент был добротный, хотя лезвие и потускнело. Не знаю, подошел ли бы нож с не подпорченным лезвием для моих целей: ложилась ли бы краска на полотно? Пока не попробуешь – не узнаешь. В то же самое время мне нужен был настолько острый нож, чтобы им можно было сделать ровный разрез на холсте – если рука случайно дрогнет. Тупой нож больше походил на металлическую палочку.
Я смочил камень водой: он тут же впитал влагу. Я на какое-то время оставил его отмокать в воде, а потом принялся затачивать нож.
По ходу дела я сбрызгивал камень водой, и он становился совершенно гладким – мне даже казалось, что сталь не заточится. Впрочем, поверхность лезвия вскоре начала блестеть.
Я работал где-то с час. С одной стороны лезвие уже сверкало и в то же самое время было туповато.
Еще час я затачивал вторую сторону.
Лезвие стало поострее. Через полчаса я его снова проверил. Теперь оно было остро отточенным – даже и не узнать, будто от другого ножа. Я взял кусочек древесины и чисто разрезал его надвое.
А я все точил словно одержимый. Кромка лезвия стала истончаться, смягчилась и совершенно отпала. Я точил и точил. Казалось, нож стал на размер меньше.
Солнце стало садиться.
Когда я коснулся лезвия, оно словно за что-то зацепилось. Это, я где-то читал, было явным признаком хорошей заточки.
Я отложил точильный камень, вернулся в хижину и подкинул в огонь поленце. В очаге тлели угли, но полено быстро разгорелось, живо заплясали языки пламени.
Я повертел нож в руках. Приложил лезвие к подушечке большого пальца и слегка провел. Кожа разошлась без малейшего сопротивления.
Взбежав на второй этаж, я выдавил на палитру черной краски, зачерпнул ее ножом и шлепнул на полотно. Черный стирается лишь черным. Черный способен пронзить человеческое сердце. Я с головой ушел в работу. Теперь полотно с кроваво-красным пятном в центре было испещрено черными шипами.
Когда я отер нож скипидаром, перевалило за полночь. Лезвие потускнело – на следующий день снова придется затачивать.