– Какой части? Где были ранены? – спросил генерал, и Петя отвечал с такой аффектацией, словно был готов по первому его слову броситься в огонь и воду.
При этом Петя через каждые два слова называл его "ваше превосходительство", хотя уже полагалось говорить "господин генерал".
Заря-Заряницкий потрепал прапорщика по погону и, другой рукой обняв дочку, с умилением стал целовать ей пальчики. Видно, она была его любимицей.
Генеральша была по-утреннему в кружевном пеньюаре, в бумажных папильотках, с заплаканными глазами и очень густо напудренным лицом.
Пришли из гимназии Шура и Мура, они были в темно-зеленых форменных платьях, черных будничных передниках и с салатными бантами в косах.
Они бросили свои клеенчатые книгоноски на подзеркальник в передней, и сразу же гулкая квартира наполнилась их свежими голосами.
Они принесли городские новости: бросили работу трамвайщики по всей Ришельевской; от Александровского участка до Городского театра стоят пустые вагоны; бастуют рабочие порта, заводов Кранцфельда и Гена, электрической станции.
– Чего же они хотят? – сухо спросила Ирен.
– Иди спроси у них, – ответила Мура.
– Они хотят "Долой смертную казнь!", "Долой войну!", "Мы требуем перемирия на всех фронтах!", "Долой корниловцев, смерть Корнилову!" – сказала Шура.
– Я тебе запрещаю говорить подобные вещи! – крикнула генеральша.
– Это не я говорю, а так у них написано на флагах. За что купила, за то и продаю.
Вскоре вернулась домой из госпиталя, в косынке с красным крестом и в дорогой замшевой куртке, красавица Инна. Она подтвердила, что бастует электрическая станция и вечером придется сидеть без света.
Генерал несколько раз громко говорил по телефону, куда-то сообщал о своем прибытии, и невозможно было понять, приехал ли он в отпуск или просто бежал из действующей армии от солдатского самосуда.
К вечеру собрались гости, те самые, которых Петя видел на даче. Но только теперь, при зареве свечей, отражавшихся в черных стеклах окон и лаковой крышке рояля, они были мало похожи на гостей, собравшихся за чайным столом, а скорее на каких-то заговорщиков.
Даже у Шуры и Муры были сумрачные, озабоченные лица.
– Это что? Конец, гибель?
– Фронта больше не существует.
– Пропала Россия.
– Бог не допустит.
– Но что же нам делать?
– По-моему, Россию может спасти только одно: немедленно открыть фронт и сдать Петроград немцам, чтобы они задушили революцию.
– Сдать Питер?
– А что вы думаете? И дурак будет Корнилов, если не сделает этого.
– Позвольте! Господа! Но ведь это измена!
– Изменой будет, если мы допустим, чтобы солдатня перебила кадровое офицерство и пустила матушку Россию под откос.
– Ну, это вы, знаете ли…
– А вашего душку Керенского на фонарь.
– Это вы чересчур. Я против таких крайних мер. Душке Керенскому надо просто дать – пардон, мадам, – коленом под зад. А на фонарь – Ленина-Ульянова и всю его компанию. И чем скорее, тем лучше.
– Я не спорю. Но зачем такая нервозность?
– Затем, что армия бежит.
– Как! И Румынский фронт?
– Да вы что, с луны свалились? По тридцать верст в сутки драпаем.
– А Щербачев?
– Что Щербачев! Я даже не знаю, где у него сейчас находится штаб фронта.
– В Яссах!
– Не может быть!
– Скажите спасибо, что еще не в Кишиневе.
– А румыны?
– Что румыны! Вы же знаете, что это не нация, а профессия.
– Но все-таки.
– Румынской армии не существует. А если и существует, то лишь для того, чтобы при содействии немцев оттяпать у нас Бессарабию.
– Никогда!
– И даже очень скоро.
– Во всяком случае, штаб одной из наших дивизий уже с божьей помощью находится в Оргееве.
– Так это же почти рядом с Одессой?!
– Не рядом, но все же…
– Позвольте! Выходит, что неприятель на носу.
– Если на вашем, то мы еще успеем пообедать.
– Старо! Не обкрадывайте старика Багратиона.
– Нет, кроме шуток, где же выход?
– Как хотите, господа, а выход один: Центральная рада.
– Это еще что за птица?
– Украинское правительство.
– Что? Самостоятельная Украина? Гоп, мои гречанитси? Только не это.
– А Совдепы лучше?
– Только не самостийная Украина. Сегодня Украина. Завтра Финляндия. Послезавтра Кавказ. Потом Туркестан. А там Курская республика, Тульская республика… Так мы, господа, всю Россию профукаем. Сумасшествие!
– А социалистическая республика не сумасшествие? Все что угодно, но только не это.
– Социализм – это гибель цивилизации.
– Только открыть немцам фронт! Если мы сами не в состоянии справиться с большевистской солдатней, то пусть их приведет в христианский вид Вильгельм Второй.
Если бы Петя не был в невменяемом состоянии влюбленности, он бы, наверное, ужаснулся тому, что он слышит.
Но смысл страшных слов о гибели России, о необходимости открыть фронт, о том, что лучше Вильгельм, чем революция, почти не доходил до его сознания, а если и доходил, то в каком-то странно искаженном виде.
Впрочем, временами к нему возвращалась способность мыслить, и тогда он понимал, что все то, что он слышит, не только ужасно, но просто преступно, что он, как русский офицер и патриот, не должен этого даже слышать.
Но Ирен была рядом. Он касался ее плеча. Свечи отражались в рояле. Время исчезло. Ничего в мире не существовало для Пети, кроме страстного меццо-сопрано красавицы Инны, которое, заглушая звуки аккомпанемента, заставляло дрожать черные оконные стекла:
Сияла ночь! Луной был полон сад.
Сидели мы с тобой в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Их сердца дрожали.
Потом Ирен и Петя снова сидели в ее комнате, но только теперь поменялись местами. Она сидела на скамеечке, а он на стуле. И она положила голову ему на колени, туго обтянутые бриджами.
– Я вас люблю, – сказала она шепотом и посмотрела на Петю так, что у него потемнело в глазах.
Он понял, что теперь она уже больше не шутит.
Потом она открыла ящик столика и вынула маленький дамский револьвер с никелированным барабанчиком и дулом и перламутровой ручкой.
– Его подарок, – сказала она со странной улыбкой.
Петя понял, что это подарок жениха.
Дверь была полуоткрыта. Из глубины квартиры в темную комнату проникал слабый свет колеблющихся свечей, и Петя видел, как блестят ее глаза и никелевые части револьверчика.
– Как хорошо! – с глубоким вздохом блаженства сказала она. – Лучше уже никогда не будет. Хотите, умрем вместе? Сначала я, потом вы. Вы меня, а потом» себя. Нет, нет, ни за что! – вдруг воскликнула она с ужасом, бросила револьвер в стол и захлопнула ящик. – Не слушайте меня. Я сошла с ума. Нам совсем не надо умирать. Мы будем долго, долго жить. Правда?
Она схватила его голову и прижала к груди. Он слышал, как у нее стучит сердце.
– Теперь идите.
Она взяла Петю за руку и вывела по темному коридору в переднюю. Осторожно сняла дверную цепочку и щелкнула американским замком.
– Иди, – шепнула она.
Петя стал спускаться по темной мраморной лестнице, освещенной снаружи слабым светом звезд.
– Подождите!
Она выбежала со свечой и догнала его.
– Я влюблена в вас, как кошка. Вы понимаете это? – сказала она совсем тихо и, обняв его свободной рукой за шею, сильно потянула к себе.
Они поцеловались.
Фуражка упала с Петиной головы.
– А теперь ступай спать. И не приходи, пока я не позову. Через две недели. Мы должны сперва проверить свои чувства. И знай: я не играю больше. Я тебя безумно люблю. Так случилось. Пока об этом никто не должен знать. Дай слово.
– Даю.
Она тихонько заплакала.
Багрово-лазурное, копьевидное пламя свечи вытянулось, метнулось по стене лестничной клетки, расписанной под искусственный мрамор, бросило тени от темной электрической арматуры в виде тюльпанов.
Дверь щелкнула. Петя остался один, в темноте.
"Кто же я теперь: жених или не жених? И что со мной происходит?" – думал Петя, идя по темному, тревожно-пустынному городу в лазарет.
Он забыл у Заря-Заряницких свой костыль, но заметил это, уже ложась в постель. Спал он глубоко и сладко до позднего утра, а когда проснулся, то сразу вспомнил, что случилось вчера, и его охватила жажда деятельности.
15АННА ЧЕТВЕРТОЙ СТЕПЕНИ
Нужно было, не откладывая, что-то предпринять, устроить, обдумать.
Еще никогда Петя не казался самому себе таким рассудительным.
Перед ним сразу же встало множество затруднений и вопросов. Став женихом, он посмотрел на себя со стороны. Положение, в котором он находился, не только неприятно поразило его, но в первую минуту просто ошеломило.
Он совершенно трезво постарался взглянуть на вещи и нашел, что все очень плохо.
В самом деле. Что он собой представляет? Ничего. Офицер военного времени. Даже, в сущности, не вполне офицер, так как "прапорщик не офицер, курица не птица". Нищий молодой человек, без средств к существованию, без перспектив, без надежд на будущее.
Ему даже негде жить, кроме лазарета, так как отец снимает угол. Следующая ступень нищеты – попросту ночлежка.
Может ли Пете чем-нибудь помочь нищий, старый отец?
Быть может, тетя?
Но что в состоянии сделать для него Татьяна Ивановна? У нее своя судьба, своя неблагополучная и тоже, по-видимому, довольно бедная семья.
У Пети в кармане нет ни копейки. Не в переносном, а в буквальном смысле слова. Кроме того, не сегодня-завтра его вызовут на медицинскую комиссию, осмотрят – и пожалуйте обратно на позиции.
Теперь уже Петя не питал никаких иллюзий насчет своей раны. Он ясно понимал, что рана давно уже зажила и он здоров. Боже мой, как быстро! А раньше казалось, что это затянется по крайней мере на полгода.
При мысли снова попасть на фронт, где каждую минуту он может так глупо и бесполезно погибнуть от собственных солдатиков или от немецкого бризантного снаряда, не дотянув нескольких дней до мира, Петя чувствовал самый настоящий, низменный страх за свою шкуру, который невозможно было преодолеть.