Я запираю входную дверь и подкладываю поленьев в печь. Когда Оливер присаживается на диван, замечаю, что он все еще держит в руке холщовый мешочек с травами, который я дала ему. Я была уверена, что Оливер выбросит этот мешочек, но он его сохранил.
– Спасибо, – говорит он, и я останавливаюсь у подножия лестницы, раздумывая и вертя кольцо с лунным камнем.
– А я могу тебе верить? – спрашиваю я.
«Слишком поздно ты его об этом спрашиваешь». Конечно, ведь я уже разрешила ему остаться. Позволила своему сердцу биться сильнее, позволила себе поверить, что Оливер может быть другим, не таким, как все. Что он может ощущать внутри себя такую же пустоту, как и я. Интересно, если он ответит «нет» – найду я сил заставить его уйти? Нет, наверное.
Оливер смотрит на меня своими бездонными глазами, и моя голова начинает кружиться, становится легкой, и в ней не остается ни одной мысли. Такое ощущение, что я стою на качающейся корабельной палубе, и нет ни компаса, ни звезд над головой, чтобы направить меня к берегу.
– Я не знаю, – отвечает он наконец, и у меня пересыхает в горле.
«Парень умер. Умер, умер, умер» – эти слова прочно засели у меня в голове, они пустили корни в моем черепе, протянули колючие ветки с ядовитыми цветками, отравили мои мысли.
Внутри меня и внутри дома собирается буря. Темнеет в дверном проеме, тьма выползает изо всех углов, растекается из-под старых скрипучих кроватей.
Вернувшись в комнату, я чувствую себя одиноко, неуютно под собственным одеялом. Потолок чердака кажется мне слишком крутым и шероховатым, похожим на хрупкие кости, которые легко ломаются, рассыпаясь на куски. Я заставляю себя закрыть глаза, но вижу перед собой только мотылька, вспоминаю его белые, как зола, крылышки, приближающиеся навстречу мне из тьмы. Мотылек охотится за мной.
Оливер вернулся из леса.
В ночь, когда бушевала снежная буря, что-то случилось. Что-то плохое.
«Когда видишь бледную бабочку, – не раз говорила бабушка, глядя на меня своими похожими на черные луны глазами, – знай, что смерть неподалеку».
Книга заклинаний лунного света и лесная аптека
Уилла Уокер рыдала, рыдала и рыдала. Всю свою жизнь.
Она родилась в 1894 году, зимой, под Луной Тельца. Беспокойный ребенок, она плакала даже тогда, когда летние звезды перестроились на небе, танцуя над ее самодельной деревянной колыбелью. Ее мать, Адалина Уокер, думала, что с малышкой что-то не так – то ли больна она, то ли предвестница чего-то дурного.
Когда Уилле исполнилось шестнадцать, она стояла на берегу озера Щучья пасть и плакала, роняя слезы в воду. И ее слезы переполнили озеро, затопили берега, а само озеро сделалось бездонным.
Ночная тень Уиллы была опаснее большинства других ночных теней. Ее слезы – стоило им это позволить – могли бы заполнить океаны. Утопить людей, вызвать разливы рек и затопить лес.
С тех пор никому не известна глубина озера Щучья пасть, а мать Уиллы заставила дочь всегда носить при себе носовой платок и промокать им каждую скатившуюся по ее щеке слезинку. Только так мир был спасен от нового потопа.
Уилла дважды влюблялась, и дважды ее сердце было разбито.
Умерла она на вторую ночь Праздника костров, вскоре после своего двадцать третьего дня рождения. Причина смерти Уиллы неизвестна.
Две щепотки травы шлемника
Порошок мелиссы и корня св. Иоанна
Нектар из молочка чертополоха
Один конский волос, обожженный с обоих концов
Смешать в деревянной ступке. Пить или положить под язык.
Нора
Меня это не должно заботить.
Мне должно быть все равно, что Оливера уже не было на диване, когда я спустилась вниз, – как наутро после того, как я нашла его в лесу.
Тем не менее я стою на крыльце и смотрю на цепочку глубоких следов на свежевыпавшем снеге, которые уходят, петляя между двух стоящих возле дома сосен, а затем сворачивают в сторону озера. У меня возникает ощущение дежавю, все повторяется: такими же волнами падает снег, и мне кажется, что это со мной уже случалось однажды… нет, дважды, время слегка смещается назад, а затем рывком возвращается на место.
Тик, тик, тик. Щелк!
Я стою, вцепившись руками в холодные деревянные перила крыльца, и смотрю на уходящие вдаль следы на снегу.
Второй раз Оливер ушел из дома, пока я спала, и, возможно, мне следовало бы рассердиться. Но я не злюсь, вместо этого мне становится тревожно за Оливера, а еще, что уж там, меня разбирает любопытство. Хочется узнать, куда он пошел. Я не могу с уверенностью сказать, как давно Оливер ушел, но когда я потрогала его подушку, наволочка все еще хранила запах земли и леса, хотя и давно уже остыла.
Фин спускается по ступенькам крыльца и начинает принюхиваться.
Над горизонтом висит бледный, мутный шар утреннего солнца. Может быть, не надо мне идти по следам Оливера, не стоит разбираться, куда он ушел. Но я засовываю руки в карманы куртки и спускаюсь по ступенькам крыльца.
«Парень умер». Возможно, Оливер решил уйти посреди ночи и попытаться дойти по дороге до города. Если так, ничего у него не получится. А мог он и еще куда-нибудь уйти, кто его знает. Особенно если у него есть секреты, которые он пытается спрятать от всех, и при этом как можно глубже.
Фин счастливо скачет по снегу, идет по следам Оливера. Когда мы выходим на берег, следы сворачивают налево, на юг.
В воздухе серебрится ледяная пыль. Утреннее небо кажется бархатным, похожим на домотканую ткань – неоднородную, с вкраплениями темных пятен – облаков. На фабричной ткани таких дефектов не бывает. Следы Оливера приводят меня к маленькой пристани, где вмерзшие в лед деревянные причалы дремлют в ожидании весны. Спят каноэ, повернувшись к небу выпуклыми днищами.
Летом этот берег озера заполнен туристами. С визгом носятся по причалам дети, прыгают в воду или едят тающее на солнце мороженое – апельсиновое, вишневое, арбузное. Оно стекает с пальцев и капает на их загорелые ноги. Нормальные дети с нормальной жизнью, которой у меня никогда не было. Летний воздух здесь всегда пахнет кремом от загара и дымом костра, а дни стоят такие светлые, что в ослепительном солнце не может, кажется, выжить никакая тьма, никакая тень.
Но сейчас ангар лодочной станции заколочен на зиму, на нем висит табличка «Закрыто», стуча на ветру по выкрашенной изумрудно-голубой краской двери – бум, бум, бум. Стук напоминает мне дятла, ищущего жучков в стволах елей.
– Привет! – окликает меня знакомый голос, и я разворачиваюсь к озеру.
Старый мистер Перкинс стоит в снегу на одном из причалов в своих высоких зеленых резиновых сапогах и желтом дождевике с накинутым капюшоном – он одет так, будто сейчас весна, дождливая, но теплая.
– Доброе утро, – отвечаю я.
Когда бабушка была еще жива, они с мистером Перкинсом часто сидели на причале по вечерам, болтая о прошедших годах, о том, как все было, прежде чем сюда начали приезжать туристы. Когда ты мог, придя домой с берега, притащить прилипшую к подошве крупинку золота, а рыбы в нашем озере было как грязи. Теперь мы с мамой время от времени приходим на пристань, чтобы проведать мистера Перкинса, особенно зимой. Приносим ему термос с горячим яблочным чаем с корицей, горячий, прямо из духовки, тыквенный пирог и баночку меда.
Но сегодня я пришла без пирога.
Мистер Перкинс кивает мне. В руках он держит метлу, которой сметает нападавший на причал снег. Странное для зимы занятие, но, впрочем, Флойд Перкинс и не был никогда нормальным человеком.
– Причалы начинают тонуть под снегом, – поясняет он. – А моя снежная лопата сломалась.
Мистер Перкинс указывает на метлу, словно она – совершенно естественное решение этой проблемы, а затем добавляет, глядя прищурившись на небо:
– Этот чертов снег и не думает прекращаться. Все почти так же плохо, как в тот год, когда твоя двоюродная бабушка Елена начала кидать кубики льда из своего окошка.
Мистеру Перкинсу известны почти все истории об Уокерах. Да он и сам был здесь в ту зиму, когда Елена Уокер начала каждое утро выбрасывать из своего чердачного окошка кубики льда – это было особое заклинание, вызывающее снег. Между прочим, такое заклятие только Елена и могла сотворить. Так вот, зима в том году растянулась на целых восемь месяцев, после чего мать Елены, Изольда, запретила дочери впредь вызывать снег и повесила замок на холодильник, чтобы та не могла больше замораживать в нем кубики льда. До сих пор не могу сдержать улыбку, представляя Елену с ее курчавыми, огненно-рыжими волосами, на которые с неба падают снежинки.
– Лес, похоже, рассердился, – замечаю я, кивая в сторону гор, над зазубренными северными склонами которых низко стелются облака. Нет, к нынешним зимним бурям Елена Уокер со своим заклятием никакого отношения не имеет, тут что-то другое. На озеро постепенно опускается тьма – предвестница, что вскоре что-то должно произойти. Я засовываю руки в карманы куртки, топаю ногами, чтобы разогреть их.
– Да, этому лесу характера не занимать, – соглашается мистер Перкинс, едва заметно улыбаясь. – Лучше его не злить.
«Одиноко стоящее дерево может накопить ненависть только в своей коре и изъеденных насекомыми листьях – так начинается написанное от руки примечание на полях в книге заклинаний. – Но целый лес способен сплести такую густую сеть злобы, так прочно укоренить ее, что никто не сможет целым и невредимым пройти через такое место».
Эта мысль, возможно, пришла ко мне запоздало. Суровое, жесткое напоминание, что лесу верить нельзя. Деревья могут плести заговоры. Они наблюдают. И они просыпаются.
Я отвожу взгляд от гор и спрашиваю:
– Вы сегодня утром здесь никого не видели?
Мистер Перкинс вытирает вспотевший лоб, затем прикладывает к нему руку козырьком и смотрит вокруг, напоминая капитана, который высматривает землю посреди бескрайнего синего моря.