Сюзи размышляет.
– Ну… тот парень, который умер… он мог просто с дерева свалиться и шею себе сломать. Или пошел прогуляться, споткнулся, упал да и замерз насмерть.
– Все может быть, – соглашаюсь я. – Только вот если это был несчастный случай, почему его хранят в такой тайне? Почему администрация лагеря не говорит прямо о том, что случилось?
– Кто знает. Может, они решили прежде всего поставить в известность родителей того парня. Или не хотят поднимать шум до приезда полиции. Я, в общем-то, не знаю, как там у них принято поступать в таких случаях.
Ее тон вновь кажется мне равнодушным, бессердечным. Можно подумать, что люди в лагере каждый день умирают. Как будто это был заурядный случай, о котором и говорить-то ни к чему.
Однако по выражению лица Сюзи я понимаю, что это не так. Смерть волнует ее, и ей хочется об этом поговорить, очень хочется. Просто она прикидывается, будто ей нет до этого никакого дела. Притворяется, что ничего страшного не произошло. Это, вероятно, помогает Сюзи не думать, что она крепко застряла в горах, а где-то рядом ходит убийца.
– Можем мы больше не говорить об этом? – добавляет Сюзи, и я окончательно убеждаюсь, что права. Она боится. Возможно, так и должно быть. Возможно, нам с ней обеим есть чего бояться.
– Конечно, – говорю я.
Но это не означает, что я перестану об этом думать. Что ощущение опасности перестанет разъедать меня изнутри. И я не буду больше беспокоиться и нервничать, не стану дважды перепроверять все замки-запоры на ночь перед тем, как мы сегодня уляжемся спать.
– Меня здесь вообще не должно быть, – едва не плача бормочет Сюзи.
Крыша дома скрипит и стонет под натиском крепнущего ветра.
– Ну, дорогу рано или поздно расчистят, – говорю я, пытаясь немного обнадежить Сюзи. Но сама-то я знаю, что зима пришла в наши горы всерьез и надолго, и пока расчистят дорогу, может еще месяц пройти, а то и больше. Снежные бури случаются теперь почти ежедневно, скатываясь с гор на озеро, все больше снега скапливается на крышах домов и на единственной ведущей отсюда дороге тоже. Мы в ловушке. Мы окружены со всех сторон. Мы в снежном плену.
Сюзи проводит пальцами по длинным волнистым волосам, прижимается лбом к высоко поднятым коленям, словно играющая в прятки девочка. Словно если она не видит темноту, то и тьма ее саму не сможет увидеть.
Ей здесь не место.
– Дождаться не могу, когда смоюсь отсюда, – говорит Сюзи, поднимая голову и глядя в окно. Не знаю, что она при этом имеет в виду, откуда хочет смыться – с озера Щучья пасть или из Фир Хэйвена, где живет, и навсегда покинуть наши суровые края. – Ненавижу холод, и эти горы ненавижу, и все-все-все. Как только школу закончу, так сразу и уеду, – она смотрит на меня так, словно только что поделилась своей величайшей тайной. – Мои родители ничего этого не знают. Но я не хочу закончить как все, кто залип здесь навсегда.
Подобные слова я слышала уже не раз. Отчаяние, планы побега – все это обычные темы для разговоров в школе Фир Хэйвена, особенно среди выпускников, которым остались считаные месяцы до окончания школы. Почти все они говорят, что хотят уехать на восток или на юг, в Калифорнию, где никогда не бывает снега, или вообще за океан, как можно дальше отсюда.
Но на самом деле почти все они останутся здесь. Найдут себе работу на лесопилке или одной из ферм по выращиванию рождественских елей, разбросанных по всей долине. Застрянут. Залипнут. Забудут свои мечты, чтобы уехать далеко-далеко отсюда.
Наверное, надо бы сказать Сюзи, что я верю ей, и она уедет, но вот только я что-то не уверена в этом.
Так что я ничего не говорю и вместо этого ставлю на печь кастрюлю с водой – кипятиться. И добавляю еще несколько поленьев в топку.
– А ты уедешь отсюда после того, как закончишь школу? – спрашивает Сюзи, и ее вопрос на самом деле пугает меня, потому что мне начинает казаться, что она заботится обо мне, пусть даже и немного. Я тяжело сглатываю, не зная, как к этому отнестись. Об этом меня еще никто никогда не спрашивал. Ни мама, ни даже бабушка. Они не спрашивали потому, что Уокеры никогда не покидают озеро Щучья пасть. Надолго не покидают, во всяком случае. Чем дальше мы уезжаем, тем сильнее становится боль внутри нас, и мы начинаем задыхаться. Вот, например, когда моей маме было девятнадцать, она уезжала на целый год. Путешествовала по Аляске, встретила там моего безымянного отца, забеременела, а затем возвратилась домой с раскаянием в глазах. По крайней мере, именно так рассказывала мне эту историю бабушка. Мама думала, что сможет сбежать из наших лесов. Но Уокеры всегда возвращаются, всегда. Я думаю, что мама ездит на океанское побережье продавать там мед именно потому, что эти поездки создают у нее иллюзию побега. Дают возможность постоять на берегу, глядя в океанскую даль и на мгновение почувствовать себя свободной, прежде чем возвратиться на озеро Щучья пасть.
Возвратиться ко мне, своей дочери, которая держит ее привязанной к этому месту. К своей обузе. А для меня каждый раз острый нож в сердце, когда мама уезжает. Да, она обещает вернуться, но я не до конца верю ее обещаниям. Всегда опасаюсь, что вот на этот раз она уедет навсегда и больше никогда не вернется. Признаюсь честно, хотя это стыдно, но иногда я сама хочу этого – чтобы она осталась где-то далеко и не возвращалась.
Возможно, это даже легче – жить одной. Отгородиться от всего, как стеной. Одиночество – это значит, что тебе некого терять. И никто не разобьет тебе сердце.
– Нет, – отвечаю я наконец на вопрос Сюзи. – Я не хочу уезжать.
Мне бежать никуда не нужно, я не похожа на маму. Мне ни к чему уезжать отсюда – я не хочу видеть ни пальмы, ни выжженные солнцем пустыни, ни переливающиеся морем огней ночные города. Мое место здесь, у озера, а там я не выживу, я это знаю. Я лесное существо, и не смогу жить нигде больше, как только рядом с лесом.
– Но ты могла бы… – говорит Сюзи. – Могла бы выбраться отсюда. Например, навестить меня там, где я буду жить. В Париже например.
Ее глаза расширяются от одной мысли об этом, будто подумать – это уже сделать дело наполовину. Сюзи только подумала о Париже – и сразу чувствует на губах вкус свежего маслянистого круассана.
Я невольно улыбаюсь и отвечаю, качая головой:
– Не представляю, что бы я делала в твоем Париже.
– Как что? На завтрак мы с тобой ели бы пирожные, а на обед – мороженое и влюблялись бы, в кого захотим. Даже пришлось бы французский подучить, чтобы понимать, что эти иностранные парни будут нам на ушко нашептывать. И потеряем там счет времени. Забудем, кем мы были когда-то.
Я смеюсь и присаживаюсь рядом с ней на диван. Сюзи фыркает, щеки у нее раскраснелись. Мне нравится ее мечта, ее воображаемый мир, в котором мы можем идти куда угодно, делать что угодно и быть кем угодно.
– Хорошо, – соглашаюсь я, поскольку мне нравится эта игра. Мне хочется верить, что Сюзи права и нам по плечу все, о чем она говорит.
На минуту я сама становлюсь девушкой, навсегда покинувшей свой лес. Девушкой, у которой есть подруга, уговорившая ее вылезти поздно ночью из окна своей спальни и сбежать далеко-далеко отсюда. Настоящая, вечная подруга. Та, с которой можно хоть на край света пойти. Подруга, которую ты никогда не потеряешь, что бы ни случилось.
– Сегодня же вечером собираем вещи, – подмигивает мне Сюзи, продолжая нашу игру. – И шляпку, правильную шляпку не забудь. Не можем же мы ехать в Париж без правильных парижских шляпок, верно?
– Согласна, – говорю я. – И туфли.
– И солнечные очки.
Я киваю и снова смеюсь.
– Да, а еще нам с тобой новые имена понадобятся, – говорит Сюзи, поворачиваясь ко мне. – Тоже для маскировки. Не можем же мы допустить, чтобы кто-нибудь узнал в нас двух девчонок из маленького захолустного городка.
Само собой.
– Агата Валентайн, – говорит Сюзи, и ее глаза начинают влажно блестеть от смеха. – Так меня зовут.
– Нет, слишком похоже на вымышленное имя частного детектива, – качаю я головой.
– Или на имя наследницы компании, выпускающей поздравительные открытки.
Я покатываюсь со смеху.
– А ты будешь… Пенелопа Баттеркап, – говорит мне Сюзи, поднимая брови. – Дочь богатого воротилы, который занимается разведением скаковых лошадей. Именно ваш чистокровный Лютик выиграл недавно дерби в Кентукки и опозорил тем самым Бельмонта Стейкса.
– Моя предыстория выглядит заковыристее, чем твоя, – замечаю я, не переставая хихикать.
А у Сюзи уже текут слезы от смеха, и я начинаю думать, что мы с ней подхватили «домашнюю лихорадку». Это когда ты, начав смеяться, никак не можешь остановиться, и все тебе кажется невероятно забавным, хотя и не должно бы.
– Наследница поздравительных открыток и королева скаковых лошадей, – продолжает Сюзи. – Нас будут наперебой приглашать на самые лучшие парижские вечеринки, – снова фыркает она.
Какое-то время мы сидим, утирая слезы, и хихикаем. А когда успокаиваемся, в доме вдруг повисает звенящая тишина.
Воздух неподвижен. Я вдруг понимаю, как нелепо было смеяться непонятно над чем, когда нас засыпает снегом, когда мы в ловушке и Оливер пропал, а другой парень умер. Мне становится неловко, и я встаю с дивана, потирая ладони о штаны.
Мы забыли, где мы, забыли, что нам по-прежнему есть чего бояться.
На печке начинает закипать кастрюля с водой, и я отношу ее на кухню, чтобы заварить нам чай. Сюзи кладет подбородок на колени, и я вижу, как угасает на ее лице улыбка – это к ней возвращаются мысли об этой комнате, доме в лесу, в который постоянно пробирается холод. А еще где-то здесь умер человек. Я вижу, как от этих мыслей зарождается страх в глубине светло-карих глаз Сюзи, и понимаю, каким далеким для нее становится с каждой секундой Париж. Невообразимо далеким.
До конца дня мы с ней молчим. Боимся заговорить и вновь оказаться во власти пустых, глупых мечтаний. Вместо этого я сажусь у окна рядом с входной дверью и ищу взглядом фигуру, движущуюся среди деревьев, ищу Оливера. Но он не появляется. Мелькнул олень, и то уже под самый вечер, когда начали сгущаться сумерки. Олень спустился к озеру, несколько раз ударил копытом лед – напиться, наверное, хотел – но что-то спугнуло его – птица, возможно – и он стрелой метнулся назад в лес.