Чувстве, которое я не должна игнорировать.
Чувстве, которое я не хочу испытывать.
– Нет, – говорю я наконец, и Оливер останавливает на мне свой взгляд, а у меня перехватывает дыхание. – Ты можешь спать на чердаке.
Его глаза теплеют, и комната у меня перед глазами начинает покачиваться, а кухонные часы принимаются слишком громко отсчитывать секунды. Фигура Оливера расплывается, и я вспоминаю, как он стоял за деревьями, наблюдая за мной у костра. Он следовал за парнями из лагеря потому, что беспокоился обо мне. Я не знаю, что мне чувствовать по этому поводу или что сказать, только сердце мое сильно, до боли, колотится под ребрами.
Я отвожу взгляд от Оливера, боюсь, что дом вот-вот расколется на части, а часы на стене перестанут тикать.
– С тобой все хорошо? – спрашивает Оливер, касаясь моей ладони.
Но когда я встречаюсь с ним глазами, все слова куда-то испаряются, я могу только лишь утвердительно кивнуть. Отлично я себя чувствую. И вообще все отлично. У меня больше нет ощущения, будто моя голова сейчас расколется и все мои мысли выплеснутся на пол. И дом больше не грозит обрушиться, его стены не собираются качаться и валиться внутрь. И время течет плавно, как надо.
Я в полном порядке.
Оливер отпускает мою руку, и я направляюсь к входной двери, чтобы запереть ее, а подойдя, чувствую, как беснуется вьюга. И не с гор она прилетела, нет.
Эта буря родилась из ярости и злобы, сплетенных в сердцах парней.
Я зажигаю свечу – теперь это стало для меня почти ритуалом – и иду к лестнице. Дом больше не качается. Тиканье часов не отдается громовым эхом у меня в ушах.
Не произнеся ни слова, Оливер следует за мной.
Может, теперь его место здесь, со мной, в этом доме.
По-настоящему мне еще не принадлежал никто и никогда.
Моя кровать на чердаке осталась разобранной, подушки смяты с прошлой ночи. Поднявшись наверх, Оливер останавливается у входа и обводит взглядом мою комнату, стопки книг на полу, а Фин тем временем проскальзывает мимо него и с низким довольным вздохом укладывается на прикроватный коврик.
– Я буду спать на полу, – говорит Оливер, рассматривая Фина, свернувшегося в клубок и прикрывшего нос хвостом.
– Да нет же, здесь много места, – отвечаю я, поспешно поправляя одеяло и подушки. Но Оливер все еще не спешит проходить дальше в мою спальню, вид у него такой, словно он в любую секунду может повернуться и убежать вниз. – И вовсе тут нет ничего страшного, – добавляю я, приподнимая бровь. – Это кровать, только и всего. Место для сна.
Он робко улыбается, затем проходит через комнату к окну и смотрит сквозь него на белую заснеженную поверхность озера, а я тем временем снимаю с себя свою куртку и свитер. Интересно, что сказала бы мама, узнав, что в моей комнате был парень. У меня никогда в жизни никого похожего на бойфренда не было. И подруги, которая оставалась бы у меня ночевать, тоже. Думаю, мама только улыбнулась бы, довольная, что у нее растет нормальная дочь, а не такая девчонка, какой хотела меня видеть бабушка.
– Почему они называют тебя ведьмой? – спрашивает Оливер, продолжая смотреть в окно.
Я сижу на краешке кровати, и его вопрос застает меня врасплох.
– Потому что не знают, как им еще назвать меня, – отвечаю ему, начиная заплетать волосы в косичку – ровную тугую косичку, как учила меня бабушка. Каждый вечер перед сном учила, пока я не освоила этот искусство.
В бледном лунном свете силуэт Оливера кажется слегка размытым.
– А ты… ведьма? – спрашивает он, оборачиваясь ко мне.
Я выпускаю косичку из рук и принимаюсь теребить пальцами краешек покрывала. Вот так прямо – что называется, в лоб – об этом меня еще никто никогда не спрашивал. Впрочем, в тоне Оливера нет ни тени злобы, даже любопытства, пожалуй, не чувствуется, но есть что-то другое. Что именно? Спокойствие. Да, спокойствие. О том, ведьма ли я, Оливер спрашивает так, словно интересуется, какой цвет я больше всего люблю. Или какое у меня второе имя. Любимая книга какая.
– Моя семья древнее, чем ведьмы, – отвечаю я, оставив в покое покрывало и сложив руки на коленях. Я говорю ему вещи, которыми не делилась ни с кем и никогда. – Древнее, чем сам наш мир.
– Но ты умеешь делать… разные вещи, – говорит Оливер, и в голосе его чувствуется напряжение, будто он только сейчас подобрался к тому, что ему больше всего хотелось бы знать. – Например, тот мешочек с травами, который ты мне дала…
– Это была не настоящая магия, – отвечаю я, отводя глаза в сторону и чувствуя себя очень странно оттого, что говорю с ним о таких вещах – о магии и о том, кто я такая на самом деле. О таких вещах я никогда ни с кем не говорила – кроме Уокеров, разумеется.
– Это было просто лекарство.
Бабушка часто рассказывала мне о тех временах, когда наши предки разговаривали с Луной, спали под деревьями и не боялись ничего на свете. О том, как они одним движением пальцев творили волшебство, и это было для них так же естественно и просто, как масло на хлеб намазать.
Но старинные традиции были утрачены. Заклинания забыты – во всяком случае, те, что не были записаны в книге. Самая древняя, изначальная магия в ее чистом виде была утрачена Уокерами. Причин тому было много, но главная заключалась в том, что время безжалостно разрушает, размывает все – даже кажущееся незыблемым и вечным. До наших дней у Уокеров сохранилась только ночная тень – последнее волшебство, напоминающее о том, кто мы есть и кем были когда-то. Последнее, что в нас осталось от настоящих ведьм.
Со временем Уокеры начали использовать травки и слабенькие привороты, которые пришли на смену мощным темным заклинаниям.
«Луна благосклонна к нам, – говорила бабушка. – Но мы разучились этим пользоваться».
Оливер выходит из луча лунного света и идет к кровати.
– Значит, ты не можешь исправить, что уже сделано? – спрашивает он.
– Например?
– Например, мертвого оживить.
Я тяжело сглатываю и впиваюсь ногтями в край матраса. Я понимаю, о ком он сейчас спрашивает.
– Макса? – уточняю я и ожидаю ответа, но слова, кажется, застряли у Оливера в горле. – Нет, никого из мертвых я оживить не могу. И никто не может.
Такая магия была подвластна когда-то совершенно другому типу ведьм, не нам, но со временем и эта древнейшая форма колдовства почти полностью исчезла. И, добавлю, исчезла она неспроста, есть на то причины.
Дело в том, что мертвые никогда не должны возвращаться оттуда, где они побывали.
После того, что они там видели.
Оливер идет через комнату – от его шагов с пола поднимается пахнущая лавандой пыль, он садится на дальнем краю кровати, прижимает ладони к вискам, и у меня неожиданно замирает сердце. Он надеялся, что мне, быть может, под силу все исправить и вернуть к жизни Макса. Но я не могу, и от этого начинаю чувствовать себя совершенно никчемной. Не та я ведьма, не та. Неправильная. Не такую ведьму он надеялся найти во мне.
Внутри меня зарождается знакомое чувство страха, ощущение, что никакая я не Уокер. Так, только по фамилии разве что. Но колдовать по-настоящему я не умею. И даже ночной тени у меня нет.
– Как он умер? – спрашиваю я. Пытаюсь понять, знает ли он хоть что-то. Или помнит. Может, скажет наконец? Но мне страшно оттого, что я не уверена, хочется ли мне услышать ответ.
– Я не знаю, – говорит Оливер, а когда он поднимает на меня глаза, я вижу в них отражение леса. Вижу темное, затянутое облаками небо и медленный ход времени. – Мне хотелось бы вспомнить, – с ноткой беспокойства в голосе продолжает Оливер. – Но такое ощущение, будто мои воспоминания подменили чем-то холодным, словно я снова оказался в лесу и ничего не вижу вокруг, – его голос дрожит от избытка чувств, и я понимаю, что он говорит правду. О других вещах Оливер, возможно, и лжет, но только не об этом, не сейчас.
– Иногда наш мозг хочет, чтобы мы что-то забыли, – говорю я, и мой собственный голос кажется мне слишком грубым, шершавым, словно галька на берегу озера. Сидящая внутри меня боль растет, усиливается. У меня самой есть вещи, о которых мне хотелось бы забыть.
Как, например, тот день, когда умерла бабушка и оставила меня одну. Точнее, оставила меня с мамой, которая не хочет видеть меня такой, какая я есть.
– При этом становится не так больно, – добавляю я.
Оливер печально смотрит на меня, и я очень хорошо понимаю его. Мне хочется протянуть руку и накрыть ею ладонь Оливера. Прикоснуться к его щеке, к груди. Хочется утешить и сказать, что все будет хорошо. Но момент уже упущен.
– Моя бабушка любила повторять, что наш сон смывает, как вода, события прошедшего дня, – произношу я слова, которые очень часто утешали меня саму. – Что сон – лучшее лекарство почти от всех неприятностей.
Я откидываю одеяло и забираюсь в постель. Оливер обходит кровать с противоположной стороны, медлит немного, а затем ложится рядом со мной, и я начинаю гадать, о чем он сейчас думает. Дышит Оливер тяжело, прикрыв глаза, словно хочет не видеть меня. Словно я мешаю ему, словно я та, кому нельзя доверять.
Я задуваю свечу на прикроватном столике, и в мгновение ока комната погружается в темноту – невообразимо глубокую темноту. Даже слабенький лунный свет не проникает больше в окно. Матрас прогибается, когда Оливер кладет голову на подушку и смотрит на потолок с подвешенными над моей кроватью странными предметами – веточками, кусочками коры и пучками травы. Я чувствую смущение: это какие-то детские вещицы. Вещицы, собранные маленькой девочкой, которая все еще верит в удачу и плюшевые сны.
Внезапно мне приходит в голову, что мой дом полон незнакомых, в общем-то, мне людей. Парень, которого я нашла в лесу, и девушка, которая всего лишь несколько дней назад только фыркнула бы, попроси я у нее карандаш на уроке. Фыркнула и не дала бы. Честно говоря, мне нравится, что здесь Оливер и Сюзи: с ними дом кажется наполненным жизнью.
А я впервые за долгое-долгое время не чувствую себя одинокой.