– Я нашла парня, – уточняю я. – А часы были спрятаны у него в кармане.
– И ты думаешь, что он что-то сделал тому парню, который умер?
Я поджимаю губы, мне не хочется отвечать на этот вопрос.
Мистер Перкинс наклоняется вперед, дрожат его сложенные на коленях, узловатые от артрита руки.
– Много старателей умерло в этих горах за долгие годы, – говорит он, не мигая глядя на бушующее в камине пламя. – Однажды срубленное дерево упало на палатку, в которой спал золотоискатель, и раздавило его. Несколько раз старатели проваливались на реке сквозь лед и тонули. Другие заблудились в лесу, замерзли, и их тела обнаружили только весной, когда стаял снег. Но чаще всего люди убивали друг друга из-за участка или при попытке украсть добытое золото. Здешние леса опасны, конечно, – кивает он мне, зная, что я отлично его пойму, – но люди все же опаснее.
И я его понимаю. Людских сердец действительно стоит бояться больше, чем деревьев.
Мистер Перкинс откидывается в своем кресле назад, его глаза затуманиваются, как у человека, ушедшего с головой в свои мечты или воспоминания.
– Поговаривают, что некоторые из них до сих пор слоняются вблизи озера или по лесу. Потерянные, не понимающие, что они уже мертвы.
Внезапно я чувствую озноб, несмотря на стекающие у меня по вискам капли пота. Вспоминаю парней возле костра, то, как они говорили о голосах, которые слышатся им то в хижине, то среди деревьев. Но это не голоса мертвых старателей, нет. Это что-то еще. Кто-то еще.
Макс.
– Те первые поселенцы были суеверными, – добавляет мистер Перкинс, ходя вокруг да около, но не решаясь приступить к главному. – Приносили жертвы деревьям, горам, – он постукивает пальцем по подлокотнику своего кресла, и лицо у него становится очень серьезным. – Они думали таким образом умаслить тьму, что обитает в густом лесу. Для этого старатели бросали в озеро самые ценные свои вещи, давая воде поглотить их. Верили, что озеро – это центр всего, бьющееся живое сердце дикой природы.
– И как, помогало это? – спрашиваю я, чувствуя себя маленькой девочкой, которая просит рассказать ей на ночь сказку. – Умаслили они лес?
Мистер Перкинс почти полностью закрывает глаза, обдумывая мой вопрос.
– Возможно. Ведь кто его знает, где оно там кончается, это бездонное озеро, – он с трудом выбирается из кресла, идет к окну и смотрит сквозь него на замерзшее озеро, на пустые летние домики, на лагерь на том берегу. – Но нельзя, – добавляет он, – нельзя винить только густой лес во всем плохом, что случается.
Я засовываю руки в карманы и тоже смотрю в окно, на море зеленых колючих деревьев. Оно тянется далеко-далеко, насколько хватает глаз, а за ним стеной встают горы, чьи заснеженные вершины теряются в темных облаках. Дикое, суровое место. Место, где происходят плохие вещи.
Парень пропадает.
Парень умирает.
Кто виноват?
Внезапно сквозь облака пробивается утреннее солнце и на короткое время проникает своими лучами во все окна хижины мистера Перкинса. Освещает в его доме каждый темный угол, в солнечных лучах становится видна каждая висящая в воздухе пылинка, все книги на полках, каждая картинная рамка и кружевные ленты качающейся под потолком паутины.
Идя сюда, я на что-то надеялась, хотя и не вполне была уверена, на что именно. И задала неправильные вопросы, на которые у мистера Перкинса нет и не может быть ответа. Будь жива бабушка, я пошла бы к ней, и она обняла бы меня своими полными руками и начала бы напевать вполголоса мелодию, пока я не успокоюсь и не усну. А затем, пробравшись в мой сон, нашептала бы мне ответ на все, о чем мне нужно знать. И я проснулась бы с чистым сердцем, чувствуя себя свежей и обновленной, словно заново родившейся на свет. И мне хотелось бы петь и смеяться.
Но бабушка умерла, мамы рядом нет, а есть у меня только старый мистер Перкинс.
Я одна.
– Спасибо, – мрачно говорю я и сквозь накатывающие из камина волны жара иду к входной двери и открываю ее. Я чувствую себя подавленной, никчемной и плывущей по течению. Я Уокер, которая не знает, что ей делать дальше. Кому верить.
Но прежде чем я успеваю выйти на холод, мистер Перкинс подходит ко мне, покашливая.
– Тебя преследует мотылек, – говорит он.
Я поднимаю взгляд и вижу кружащего у крыши крыльца костяного мотылька.
У меня замирает сердце в груди. Я стою и боюсь пошевелиться.
– Последнее время я часто вижу его, – тихо говорю я, чувствуя, как меня до костей пробирает холод. Это правда, которой нельзя избежать.
– И ты знаешь, что это означает? – спрашивает мистер Перкинс, стоя в дверном проеме.
Я стискиваю зубы, затем с трудом разлепляю челюсти и произношу, чувствуя тяжесть каждого слова:
– Смерть приближается.
– Это означает, что у тебя совсем мало времени, – говорит мистер Перкинс, и у него вновь начинают дрожать руки.
Я сглатываю и хмуро смотрю на мистера Перкинса. У него такое печальное лицо, будто это я сейчас гораздо ближе к смерти, чем он. Нас с ним разделяет стена ледяного, обжигающего воздуха.
– Будь осторожна, – говорит наконец мистер Перкинс и переводит взгляд на камин. Говорить больше не о чем. Моя судьба уже предрешена.
Смерть идет за мной.
Смотрю, как мотылек улетает прочь от дома мистера Перкинса в сторону леса и исчезает там в лучах солнца, пробивающихся сквозь густую чащу.
– Оставь меня в покое, – шепчу я сквозь зубы, но поздно. Мотылек уже исчез.
Смерть не торопится. Она уже здесь.
Оливер
Из моей куртки исчезли карманные часы.
Нора нашла их. Теперь она знает.
Я стою у окна, мое сердце сжимается, и я знаю, что ничто теперь больше не будет как прежде. Она ушла из дома. Сбежала при бледном свете зари. А я ей лгал. Сказал, что не знаю, как умер Макс. Что не помню этого. Но у меня в кармане лежали его часы.
Теперь она никогда больше мне не поверит.
Волк тоже исчез, а когда я спускаюсь вниз, то нахожу Сюзи по-прежнему спящей на диване. Она негромко похрапывает и что-то бормочет во сне. Выхожу из дома, потому что мне здесь не место. Не сейчас, во всяком случае. А может, места здесь для меня никогда и не было. Я просто обманывал сам себя. Думал, что имею право спать в ее доме, на чердаке, ощущая идущий от ее подушек запах жасмина и дождя, ощущая ее ладонь в своей руке. Думать, что я могу здесь оставаться и моя память не найдет, не настигнет меня под этой крышей. Что я буду здесь, и тьма меня не тронет. Тьма, всегда тьма. Она стучится, ищет способ проникнуть в меня.
На снегу остались отпечатки сапог Норы и лап волка, но я не иду по ним.
Я направляюсь вдоль озера, тяжело шагая, каждый вдох болью отдается у меня в груди.
Я должен был сказать ей правду – но правда, которую я знаю, выглядит размытой, нечеткой, ее невозможно отделить ото лжи. Слишком много темных пятен до сих пор остается в моей памяти после той ночи. Ненадежная вещь мой разум, очень ненадежная.
Но когда я очнулся в лесу, часы уже были в кармане моей куртки.
А это может означать только одно.
Я дохожу до лагеря, прохожу мимо столовой – все уже там. Завтракают. В свои хижины они вернутся только после обеда, чтобы покурить украденные сигареты и съесть шоколадные батончики, припрятанные под матрасами от вожатых. Но вожатые здесь – те еще лентяи. Они едва обратили внимание на мое возвращение и на то, что я почти сразу же вновь исчез. После возвращения из леса я провел на своей койке один день, и никто из них не заговорил со мной, не позвал в главный офис для разговора с начальником лагеря. Никого не интересует, где я был в ту ночь, когда умер парень. Им это уже все равно.
А может, другие парни уже рассказали им свою лживую версию. Сказали, что я вновь сбежал. Что я в горы направился.
Прошлой ночью вновь бушевала метель, и теперь я пробираюсь сквозь снег к четырнадцатой хижине и проскальзываю внутрь.
Комната по-прежнему ничем не примечательна, как и в прошлый раз, когда я был здесь. Но на этот раз я пытаюсь отыскать какие-то следы, что-то, что может объяснить, заполнить темные провалы в моей памяти.
Нечто, что поможет сложить вместе отдельные кусочки головоломки.
В хижине пахнет сырой землей. Я направляюсь к койкам, настраиваясь на то, чтобы вспомнить события той ночи. Пока я помню кладбище. Джаспер, Ретт и Лин. И Макс. Макс тоже там был, и все мы пили. Пили и смеялись. Над чем смеялись? Не помню, но этот смех до сих пор звенит у меня в ушах. Колокол, который не хочет умолкнуть.
Я взбираюсь по деревянной лесенке и ложусь на свою койку. Подо мной койка Лина. У противоположной стены койки Джаспера и Ретта. Эта хижина рассчитана на четырех человек.
Но где же тогда спал Макс? Ясное дело, что не с нами – но где тогда?
В другой хижине?
Переворачиваюсь на спину и зажмуриваю глаза. Почему мой мозг отказывается вспоминать? Что в нем стерто? Правда о том, что случилось. Что я сделал.
В моей груди ширится пустота. Я все разрушил. Я солгал Норе. Теперь мне нечего больше терять.
И не к чему возвращаться.
Некому верить. И мне не верит никто.
Снова открываю глаза и лежу, уставившись в низкий потолок. Он усыпан маленькими ножевыми метками – точки и надрезы сливаются в слова, рисунки и бессмысленные символы. На меня смотрит вырезанная на дереве голова кролика. Ниже грубо нацарапаны несколько деревьев – целый маленький лесок. Весь набор ругательств, само собой. А еще имена, напоминающие о тех парнях, кто спал до меня на этой койке.
Мне попадается на глаза одно имя, которое трудно заметить, потому что оно находится там, где потолок соединяется со стеной, образуя угол. Буквы имени вырезаны глубоко, словно в гневе. Бессонной ночью, когда особенно остро и неприятно ощущается близость деревьев. Когда слишком холоден воздух. Когда ты чувствуешь себя слишком далеко от дома.
Вот это имя: Макс Колфилд.
Макс спал здесь. В этой хижине. На этой койке.