Я сажусь, протягиваю руку, скольжу кончиком пальца по углублениям букв. Макс спал здесь.
Вспышки лунного света мелькают перед глазами, я вспоминаю прикосновение снега к коже. Думаю о Норе, о том, как ее рука прижималась прошлой ночью к моей ладони, но тут же спешу прогнать это воспоминание прочь. Мой мозг играет со мной шутки, непрестанно возвращая меня мыслями к ней. А я пытаюсь сейчас вспомнить кладбище, смех. Но сам я вместе с ними не смеюсь. «Они никогда не были моими друзьями», – подсказывает мне память. Они смеются надо мной.
Они дразнят меня.
Я сползаю по лесенке вниз, отхожу в сторону от койки, на которой когда-то спал. Но эта койка не всегда была моей.
Я приехал в лагерь в самом конце лета, когда воздух уже становился прохладным, а все давно были расселены по хижинам. Я был новичком. Аутсайдером.
Это место никогда не было моим.
Неприятности у Макса начались еще до моего появления в лагере. Теперь я начинаю вспоминать об этом – урывками, отдельными волнами, всплывающими из глубин моей памяти. Эти волны окатывают меня соленой водой и пеной. Ладно. Итак, Макс попался на том, что пробирался в хижины вожатых и рылся в их вещах. Поймали его, когда он своровал у одного из вожатых его утренний кофе с виски. Наказание за это последовало суровое: Макса отселили в хижину позади столовой, и он был там один, без соседей.
Та хижина стояла в окружении хижин, в которых жили вожатые, и Макс уже не мог так же легко, как прежде, совершать свои набеги. Теперь я вспоминаю, что, когда приехал в лагерь, все говорили, что мне досталась прежняя койка Макса.
А Макс меня за это ненавидел, будто это по моей вине он лишился той койки в четырнадцатой хижине.
Я делаю еще шаг в сторону от коек, и мои пятки ударяются о тяжелую деревянную дверь.
В тот вечер они заставили меня идти с ними на кладбище. Они смеялись, передавали друг другу бутылку виски, а я напряженно застыл, готовый к драке. Готовый к тому, что они навалятся на меня.
Мы никогда не были друзьями.
А Макс – он ненавидел меня сильнее всех.
Нора
– Алло! – окликаю я, входя в дом.
Так, словно я здесь чужая. Домушница, которая взламывает замки и залезает в приоткрытые окна.
Фин быстро вдыхает воздух, принюхивается.
Прохожу на цыпочках в гостиную, оставляя за собой комочки тающего снега.
В это время кто-то спускается с лестницы.
– Черт, как ты меня напугала! – восклицает Сюзи.
– Я думала, что в доме никого нет, – у меня опускаются плечи, а мой тон невольно выдает неуверенность, которую я чувствую, ища признаки того, что Сюзи что-то скрывает от меня.
– Только я здесь, – Сюзи переходит на кухню и опирается о покрытый белой керамической плиткой разделочный стол. Она еще не окончательно избавилась от вчерашнего похмелья. И под глазами у нее темные круги.
– Оливер ушел? – спрашиваю я.
– Да, наверно, – кривит рот Сюзи. – В твоей комнате никого, – она потирает себе виски, а затем добавляет, подняв на меня налитые кровью глаза: – Я ходила наверх, только чтобы посмотреть, не спишь ли ты еще. Ничего не трогала, не думай.
– Все в порядке, – отвечаю я и иду к печке. Огонь в ней пылает вовсю – очевидно, Сюзи уже подбросила в него дровишек. В голове у меня начинает тяжело пульсировать, яркие вспышки огня режут глаз.
– Где ты была? – спрашивает Сюзи.
– Так, нужно было просто выбраться из дома, – отвечаю я. Не знаю, почему я лгу, почему не хочу сказать ей, что ходила повидаться с мистером Перкинсом. Что нашла в куртке Оливера часы, принадлежавшие Максу. И что Оливер, как мне кажется, совершил нечто очень плохое.
Впрочем, нет, я знаю, почему не говорю Сюзи ничего. Потому что не уверена, что могу доверять ей.
Зато уверена, что она знает о Максе гораздо больше, чем говорит. И вообще обо всем знает гораздо больше.
Сюзи несколько раз моргает, кажется, ей надо бы еще поспать.
– Что-то не так? – спрашивает она. Сюзи чувствует, что что-то не так.
Но если разобраться, очень многое не так. Меня преследует костяной мотылек. В кармане Оливера оказались часы умершего парня. Случилось что-то очень плохое, но я не могу сказать, кто злодей, а кто просто испуган так же сильно, как я сама.
Я нервно верчу на пальце кольцо с лунным камнем.
– Ты была с ними в ту ночь? – спрашиваю я каким-то странно охрипшим голосом.
– Когда? – хмурится Сюзи.
– В ту ночь, когда умер Макс. А Оливер пропал.
Сюзи хмурится сильнее, у нее даже морщинки в уголках рта появляются.
– Нет, – отвечает она, отрываясь от кухонного стола. – Когда они уходили, я спала в койке Ретта.
– Но тебе известно, что они ходили на кладбище?
Сюзи складывает на груди свои костлявые руки и встает в защитную позу.
– Нет. И вообще, о чем ты толкуешь?
Из неряшливого пучка на голове Сюзи выбивается длинная прядь и падает ей на лоб.
– Ну хорошо. А когда они вернулись, ты должна была понять, что что-то случилось? – продолжаю настаивать я. – Заметить хотя бы, что с ними нет ни Макса, ни Оливера.
Сюзи делает вид, что пытается вспомнить, развеять сонный туман, окутавший ее мозги. Под ее правым глазом я вижу черное пятнышко: это размазалась во сне тушь – единственная косметика, которую она прихватила с собой.
– А почему ты спрашиваешь об этом? – неожиданно жестко отвечает Сюзи. Тон ее напоминает скрежет камня о камень. На оскалившихся белых зубах искрятся отблески огня.
«Спрашиваю потому, что меня преследует костяной мотылек, – хочется сказать мне ей. – Потому что боль у меня в висках никак не проходит».
Потому что нечто плохое приближается ко мне. Где-то за пределами моего зрения маячат черные пятнышки роковой судьбы, похожие на размазавшуюся тушь Сюзи.
Мы с Сюзи какое-то время смотрим друг на друга не дыша, ища правду. Высматриваем ложь в предательских морщинках вокруг глаз, которые всегда выдают ее.
«Никогда не доверяй тому, кто слишком часто моргает» – такое предупреждение записано в книге заклинаний.
– Я не знала, что кто-то пропал в ту ночь, – безразличным тоном говорит Сюзи, не дождавшись моего ответа. – Не следила никогда, кто где спит в этих хижинах.
Во мне вскипает гнев, начинает колотить своими крыльями мне под ребра. Теперь я совершенно уверена, что Сюзи что-то знает, но не хочет сказать. Я делаю шаг навстречу ей и говорю:
– Но ты же слышала, как парни говорят об этом? Что кто-то умер?
Сюзи поднимает плечи, поджимает губы.
– Да, слышала, наверное, – отвечает она. – Но, если честно, не обратила на это особого внимания. Меня гораздо больше волновало, что я застряла в этом лагере из-за снежной бури.
– Парень умер, а тебя беспокоило только то, что ты там застряла?
Она опускает руки и неожиданно жестко спрашивает:
– Ты думаешь, я имею к этому какое-то отношение?
– Просто хочу знать, что произошло тогда.
– И предполагаешь, что я лгу?
– У меня нет никаких оснований считать, что это не так.
Понимаю, что мои слова больно жалят, но не могу остановиться. Мне уже все равно, что обо мне подумает Сюзи. По-моему, я теряю контроль над собой. Похоже, я перестаю различать, что происходит передо мной на самом деле – мне кажется, что все от меня что-то скрывают, и от этого мне хочется кричать. Это мой лес, это место, где я всегда жила, но при этом я понятия не имею, что происходит. Костяной мотылек преследует меня, и все это началось с той ночи, когда я нашла в лесу Оливера. Я Уокер, которая не способна видеть правду.
Сюзи взмахивает рукой и сбивает на пол одну из маминых банок с медом. Банка с громким стуком разбивается, летят осколки стекла, а по половицам начинает растекаться липкая янтарная жидкость. Сюзи смотрит на нее с таким видом, словно готова извиниться, но затем поднимает на меня глаза и говорит:
– А зачем мне лгать?
Медовые лужицы медленно растекаются по полу, заполняют, словно жидкая грязь, все углубления и трещины в досках.
– Чтобы обмануть меня, – отвечаю я наконец, и звон у меня в ушах становится еще громче. – Чтобы выставить меня идиоткой. Потому что люди любят делать так, чтобы ведьма Уокер выглядела полоумной.
«Такие люди, как ты», – мысленно уточняю я. Люди, которые только притворяются милыми, но говорят чудовищные вещи за моей спиной. Люди, которые собираются в группы, куда нет доступа никому со стороны. Которые любят наблюдать, как другие страдают из-за сплетен.
На секунду у Сюзи отвисает челюсть.
– Я думала, мы с тобой подруги, – говорит она тонким, ломающимся голосом, похожим на звук рвущейся бумаги. Говорит так, словно может проскользнуть в трещину между половицами и исчезнуть. Совсем как мед.
Но я отказываюсь сочувствовать ей.
– Раньше мы с тобой никогда не были подругами, – замечаю я, и в моем голосе сквозит горечь. Я не вхожу в круг ее подруг, не принадлежу ее миру. Впрочем, не мое, быть может, и то место, где я сейчас нахожусь, дом Уокеров. Я затерялась где-то в сереньком тусклом нигде. Ни здесь, ни там. Я недостаточно нормальна, чтобы иметь друзей и подруг, но недостаточно сильна, чтобы называть себя настоящей ведьмой.
– Ты в школе никогда со мной не заговорила, ни разу. И ни разу не улыбнулась мне, – теперь слова легко льются из меня. – Тебе сейчас просто удобно быть со мной. Потому что никого другого у тебя под рукой нет, и пойти тебе некуда. Ты… используешь меня.
Эти слова вылетают из меня раньше, чем я успеваю пожалеть о них. Раньше, чем я успеваю ощутить их огромную тяжесть.
Сюзи плотно сжимает свои полные губы.
А гнев, который я испытывала, моментально тает, и я чувствую себя опустошенной – совершенно, полностью опустошенной.
Сюзи бросается в гостиную, хватает с дивана свой рюкзачок и идет к двери. Когда она, не взглянув на меня, проходит мимо, я чувствую застарелый, слегка затхлый запах ее розовых духов, которые Сюзи нанесла на кожу много дней назад. Дойдя до двери, она остана