– Мотылек? – переспрашивает он.
– Это предвестник смерти, – готовым в любую секунду сорваться голосом говорю я. – Появление мотылька означает, что смерть близка, что она приближается…
Я стираю со щек слезы, и мне ужасно хочется, чтобы Оливер протянул руки, обнял меня, а я могла бы уткнуться ему в грудь. Мне хочется закрыть глаза, чтобы стало темно-темно, и слышать только звук его дыхания. Но Оливер ничего такого не делает, и я опускаю глаза, чувствуя, что меня подташнивает. Мне кажется, что комната каким-то странным образом перекосилась, и не знаю, как долго я еще смогу продержаться, чтобы не опрокинуться. Не разлететься на тысячи кусков. Стеклянная девушка, сделанная из осколков стекла. Девушка, которая плачет стеклянными слезами.
Я встаю с кровати, чтобы почувствовать твердый пол под ногами, и, зацепившись за него как за якорь, иду к окну.
Медленно подходит Оливер, встает рядом, а я тем временем пытаюсь понять, кто же он на самом деле. Пытаюсь увидеть, что он прячет глубоко, недосягаемо для всех внутри себя.
– Скажи мне правду, – говорю, умоляю я, и каждое произнесенное слово режет меня словно нож. – Расскажи мне, что случилось на кладбище, на озере. Признайся, если это ты убил Макса.
Мой вопрос прозвучал так резко, что у Оливера расширяются глаза, а мое сердце готово разорваться. В мыслях вспыхивают искорки страха.
Оливер открывает рот, готовится что-то ответить, а меня вдруг охватывает ужас перед тем, что он собирается сказать. В чем он может признаться. Я яростно трясу головой и придвигаюсь ближе к нему. Очень, очень хочется взять свои слова назад и никогда не произносить их. Я не хочу знать, что он сделал. Я не хочу, чтобы комната перевернулась вверх ногами после того, как с его губ слетит правда, когда его признание упадет на пол и разлетится на мелкие осколки, словно тонкое стекло.
– Подожди, – говорю я, поднимая руку, чтобы остановить его. Я тяжело дышу, и он тоже, а секунды раздуваются вокруг нас, словно готовый лопнуть воздушный шар. – Ничего не говори.
Оливер выглядит растерянным.
– Если ты скажешь мне, – чуть слышно срывается с моих губ, – то все изменится, я знаю, – я невольно замолкаю. – Если ты скажешь мне, то слов назад уже не вернешь.
Он еще на шаг приближается ко мне, загадочно светятся в темной комнате его прекрасные зеленые глаза.
– А я не хочу бояться тебя, – говорю я.
Это самая худшая разновидность страха из тех, что не дают тебе уснуть. Такой страх въедается до мозга костей. Даже костяные мотыльки сторонятся таких вещей. Таких воспоминаний. Таких ужасных поступков. Макс мертв, а Оливер ушел в лес, и все парни были той ночью на озере. Все они были там, и, возможно, гибель Макса не была несчастным случаем, возможно, все они так или иначе причастны к ней и на всех них лежит вина.
И нет никакой возможности как-то исправить то, что уже случилось.
– Теперь ты больше не боишься меня? – сделав глубокий вдох, спрашивает Оливер.
– Нет.
Он смотрит на меня таким взглядом, от которого мое сердце начинает таять, растекаться и перехватывает дыхание в груди. Оливер выглядит сейчас незваным гостем, чужаком там, куда его не звали. Я чувствую пронзающий его страх – он читается в его взгляде, ставшем диким, словно лес за моим окном.
В его взгляде скользят отчаяние, беспокойство, словно каждая секунда ведет обратный отсчет – тик, тик, тик. Что-то нарастает, шевелится внутри него, что-то такое, от чего нам обоим не убежать.
Оливер наклоняется и прижимается к моим губам своими губами.
Его пальцы находят мою шею, нежно, словно снежинки, касаются моих волос, и я целую его в ответ. Я целую Оливера раньше, чем мое сердце успевает подкатить к горлу. Раньше, чем я успеваю расколоться и превратиться в осколки, которые были когда-то девушкой. Целую парня, который был в самом сердце Чащи и возвратился оттуда живым, который пахнет дикими ветрами, дующими зимой над озером. Парня, который больше похож на лес, чем на человека.
Прижимаю ладонь к его плечу, груди, нащупываю бьющееся под ребрами сердце. Касаюсь тех мест, притронуться к которым сотни раз мечтала до этого. Мне необходимо знать, какой он, Оливер – настоящий, реальный, или лес сотворил его не из плоти, а из чего-то еще, камней и почвы, например. Поначалу Оливер целует меня нежно, затем все сильнее, и его руки начинают так крепко сжимать меня, что на моих ребрах синяки останутся, наверное. Возможно, это происходит с ним по той же причине, что и у меня: Оливеру до боли нужно убедиться в том, что я настоящая. Почувствовать, что на вкус я как воспоминания, как зима, как лес, который едва не убил его.
Мы оба ищем, за что нам уцепиться: за силу притяжения, за кончики пальцев, за губы – лишь бы это сделало нас настоящими, реальными. Чтобы это укрепило нас, прежде чем правда вобьет свой клин между нами.
Я чувствую на своих губах его теплые губы, чувствую, как его руки скользят по моей шее, зарываются в волосы. Я вижу совсем близко перед собой темные бездонные глаза Оливера и погружаюсь в них, еще горячее отвечая на его поцелуй. Его прикосновения похожи на лунный свет, расплывающийся у меня под кожей.
Бешено бьющиеся сердца.
Оливер кажется мне знакомым, хотя этого не должно быть. Он не мой, чтобы держать его у себя, однако это я нашла его и вернула назад.
Стены медленно отклоняются, убегая от нас, выгибается и уплывает прочь потолок, валит снег за окном, а моя маленькая деревянная кровать расплывается у меня перед глазами, словно жидкая акварельная краска на бумаге. Чувствую, как замедляет бег мое сердце, как само время замирает каплей росы на кончике листа, ожидая, когда она, набухнув, сорвется, упадет и разлетится на мелкие брызги, ударившись о землю.
Моя комната расширяется, и я вдруг чувствую, что совершенно определенно уже испытывала все это раньше, чувствуя прикосновение губ Оливера и сама целуя его в ответ.
Я отрываюсь от его губ.
Мои легкие горят огнем.
Прижимаю ладони к груди Оливера, чтобы удержать равновесие, чтобы не опуститься на пол и удержать ускользающее от меня мгновение.
Происходит то, чего я не понимаю.
Словно просыпаясь, Оливер медленно открывает свои изумрудные глаза, и я знаю, что могу утонуть в них, если только позволю себе это. Я могу исчезнуть, раствориться. Все это похоже на взятую из книги историю. Румяные щеки и бесконечные поцелуи, а еще закаты, которые длятся и никогда не кончаются. Историю, в которой нет ни сердечной боли, ни смерти. Нет слез, рекой текущих у твоих ног.
Но я не в такой истории, нет.
Оливер сглатывает, медленно отводит руки от моих волос.
– Поздно уже, – негромко говорит он. – Тебе нужно поспать.
Но при этом Оливер продолжает пристально смотреть на меня, не отводя взгляд.
Слова рождаются у меня в горле, рвутся наружу, они уже у меня на губах, но я удерживаю их, потому что это неправильные слова. Опасные. Хрупкие, ломкие, которых не вернуть, не забрать назад. А еще сон все сильнее затягивает меня в свою черную нору.
Оливер выглядит таким же уставшим, как я: в нем тоже тьма, которой необходим отдых.
– Тебе тоже, – говорю я.
– Я спать не буду, – говорит он, слегка прикрыв глаза. – Сторожить останусь.
Чувствую покалывание тонких иголочек на коже – ощущение, которому я не могу доверять. Но и не обращать на него внимания мне нельзя, я это точно знаю.
«Мы за километр можем почувствовать приближение душевной боли, – говорила бабушка, – но не знаем, как свернуть в сторону с ее пути».
Метель снаружи утихает, только редкие снежинки продолжают кружить за окном, и я заползаю в постель, благодарно опускаю на подушку голову. Ложусь я не раздеваясь: на тот случай, если придется внезапно проснуться, сбросить с себя одеяло и кинуться прочь из дома.
Другими словами, на тот случай, если сюда явятся парни.
Книга заклинаний лунного света и лесная аптека
Генриетта Уокер пришла в этот мир жаркой летней ночью во время Земляничной луны. Она была младшей из четырех девочек в семье. И самой громкой.
Она громко топала по комнатам и лестницам, и по дороге, ведущей к озеру. Кричала на деревья, чтобы напугать сидящих в ветвях птиц, и шлепала, не снимая одежды, по мелководью. Генриетта прямо из земли вытаскивала и ела морковь и редиску, входила в дом из огорода, не снимая своих заляпанных грязью сапог. Она не расчесывала свои спутавшиеся волосы и не чистила забившуюся под ногти грязь. Некоторые говорили, что она больше похожа на енота, чем на девочку.
Но когда Генриетта проходила под дубом, что растет возле старого кладбища, с его веток ей под ноги сыпались желуди, а когда она заходила в озеро возле берега, Генриетту окружали головастики – вились у ее ног и шныряли под пальцами. Генриетта была настоящим чудом – и для своих сестер, и для всего, что встречалось ей на пути. А еще ее никто не понимал по-настоящему.
В середине зимы, когда все вокруг занесено снегом и стоят самые долгие ночи в году, Генриетта пела, выйдя на берег озера, и лес затихал, слушая ее. Даже птицы прекращали щебетать, когда она пела. И мужчины в таверне на другом берегу озера, собравшиеся за кружкой пива после трудного дня, проведенного за промыванием золота в Черной реке, выходили на берег, чтобы послушать пение Генриетты.
Когда внутри Генриетты выросла ее ночная тень, она могла укрощать дикий лес и заставить замолчать любого человека.
Она была шумной, как никто другой.
Умерла Генриетта в самую тихую, спокойную ночь в году, когда не было ни ветерка, ни парящих над домом птиц. Она вышла в сад, легла возле куста розмарина и уснула навеки.
Ладан для сжигания.
Каштаны для еды.
Лаванда для купания.
Колокольчики, предупреждающие ночных ворон о том, что им нужно вернуться в свое укрытие.
Нора
Я стою на краю озера.