Фин лежит у моих ног – я наклоняюсь и глажу его густую шерсть. В ответ он один раз бьет по полу своим хвостом.
– Со мной все в порядке, – заверяю я волка, и он, облегченно вздохнув, опускает голову на лапы, словно может наконец позволить себе уснуть, зная, что я проснулась.
Слегка пошатываясь на ослабших ногах, иду на кухню и залпом выпиваю стакан воды, затем еще два: мой организм этого требует. Горло саднит. Опираясь на кухонный стол, прислушиваюсь, затем окликаю:
– Оливер?
Голос у меня хриплый и звучит слабо, чуть слышно.
Может быть, он возвратился в лагерь. Или вышел собрать сухого хвороста на растопку. А может быть, впал в отчаяние, что я никак не просыпаюсь, и пошел звать на помощь кого-нибудь из лагеря, умеющего оказывать первую медицинскую помощь. Но куда бы ни ушел Оливер, это означает, что я дома одна.
Прикидываю, не вернуться ли мне в гостиную и не улечься ли снова на диван, чтобы снова погрузиться в сон.
Но на мне все та же футболка, в которой я уходила на озеро. А вот фуфайка и джинсы, которые были тогда на мне, исчезли. Должно быть, их снял Оливер, когда принес меня домой. Само собой, я промокла тогда насквозь и вся моя одежда тоже.
Я иду к лестнице и медленно поднимаюсь наверх, крепко сжимая перила побелевшими костяшками пальцев.
В моей комнате на чердаке что-то изменилось, и мне требуется какое-то время, чтобы сориентироваться. Кровать исчерчена тенями, не горит ни одна свеча, холодный ветер гуляет по углам. Окно открыто, поднято в раме, тонкие занавески раздвинуты и колышутся на ветру, словно водоросли под водой.
На полу уже намело снега.
А в окне я вижу Оливера, который стоит снаружи, на крыше.
Он не вернулся в лагерь, он все еще здесь.
Достаю из шкафа и надеваю на себя свой самый плотный свитер, толстые шерстяные носки, тапочки на резиновой подошве и вылезаю через окно на заснеженную крышу.
Мышцы у меня ослабли, и от холода я едва не валюсь с ног. Я чувствую себя легкой, как птица, – даже несильный ветер способен унести меня прочь.
Услышав меня, Оливер поворачивается.
– Что ты делаешь? – сердито спрашивает он, шагая мне навстречу. – Тебе нельзя выходить на улицу. Здесь слишком холодно.
– На свежем воздухе хорошо, – возражаю я, моргая. Оливер отрицательно трясет головой. – Ну, не сердись, просто дай мне постоять здесь немножко.
Мне нужно почувствовать, что я стою на своих ногах, что у меня бьется сердце, что я дышу. Что я живая, одним словом.
Оливер подхватывает меня под руку и помогает подойти ближе к краю крыши, откуда лучше всего видно озеро и звезды, проглядывающие кое-где сквозь затянувшие небо облака.
– Я часто приходила сюда, когда была маленькой, – все еще дрожащим голосом говорю я. – Моей маме это ужасно не нравилось, она боялась, что я могу свалиться вниз и сломать себе шею. Но я все равно сюда вылезала, – я улыбаюсь, несмотря на холод. – Здесь тихо, – добавляю я. – И небо отсюда ближе кажется.
Оливер смотрит на небо, но уголки его рта при этом опускаются вниз, словно он не видит того, что вижу я. Словно он видит только тени. Только мрачный, зазубренный силуэт леса.
– Я боялся, что ты можешь никогда не проснуться, – говорит Оливер таким тонким голосом, какого я у него еще никогда не слышала. Говорит так, будто все еще видит, как я тону в озере и мои волосы качаются под водой, словно водоросли. А затем он вытаскивает на лед мое безжизненное, обмякшее тело, и это воспоминание никак не отпускает его.
Возможно, теперь я – его находка. Девушка, которую он выудил из озера и принес домой.
– Уокеров трудно убить, – отвечаю я и даже слегка посмеиваюсь, но тут же сожалею об этом, потому что произнесла странную вещь. Неправильную. Нельзя так говорить. Поддеваю снег носком тапочки и скидываю его с крыши вниз, на землю. – А ты сюда зачем вылез? – спрашиваю я, чтобы отвлечься от мыслей о смерти. От того, каково это – тонуть в ледяной воде. А ведь я могла тогда уйти на дно, и никто меня не нашел бы. Никогда. Если бы Оливер не проснулся так вовремя и не вытащил меня из озера, сбылось бы предсказание, вестником которого был костяной мотылек. И стала бы я просто крошечной заметкой в книге заклинаний лунного света. Еще одной Уокер, нашедшей свой конец в этих горах. «Умерла слишком юной, – написали бы обо мне. – Не успев даже влюбиться». Или только-только начавшей влюбляться.
Оливер смотрит сейчас на деревья, где среди веток видны сплетенные из прутиков гнезда. Птицы, которые построили эти гнезда, бросили их и улетели зимовать на юг. А вернувшись сюда по весне, они начнут строить новые гнезда, начнут новую жизнь – не стоит возвращаться в старые гнезда, не стоит цепляться за прошлое.
– Следить, не появятся ли остальные, – отвечает Оливер. – Я сюда каждую ночь приходил.
Он выглядит встревоженным: плечи напряжены, глаза смотрят вдаль, ища движущихся среди деревьев парней, идущих сюда, чтобы вздернуть ведьму на ближайшем суку и заставить ее замолчать навеки. В точности то же самое местные жители когда-то творили с моими предками. А Оливер здесь, чтобы защищать меня.
Я засовываю ладони в рукава свитера, чтобы они не мерзли. Слушаю удары своего сердца: один, два… десять…
Сбиваюсь со счета. Время измеряется не секундами, а дыханием в легких.
– Я уронила с пальца кольцо бабушки, когда упала в озеро, – тихо говорю я наконец. Кольцо мне больше не принадлежит, его отобрал у меня холод.
– Я знаю, – говорит Оливер и впервые за все время смотрит на меня. – Ты говорила об этом во сне.
Хотелось бы знать, о чем еще я говорила? Что еще разболтала в бреду такого, что не предназначалось для его ушей?
– И как долго я проспала? – кашлянув в кулак, спрашиваю я.
– Три дня, – Оливер делает тяжелый длинный выдох, словно вспоминая часы и ночи, которые он просидел возле меня, ожидая, что я начну подавать признаки жизни. – Несколько раз ты, правда, просыпалась, но в себя не приходила.
– Переохладилась, наверное, – говорю я, представив себе, как Оливер кормит меня супом, а я бормочу в это время что-то бессмысленное. Когда я нашла Оливера в лесу, он был на грани смерти, промерз до костей, и я тогда заставила его снять с себя всю одежду и сесть у огня. Что ж, теперь можно считать, что мы с ним квиты.
– Спасибо тебе, – говорю я. – Спасибо, что вытащил меня из озера. И за то, что позаботился обо мне.
Его неподвижные, словно сонные глаза останавливаются на мне, а челюсть сжимается.
– Ты могла умереть в той воде, – говорит Оливер, и я понимаю, почему он так смотрит на меня и почему так напрягаются мышцы у него на руке, когда я говорю.
– Знаю, – безучастно отвечаю я, но сердце мое бешено пускается вскачь, вспомнив холодную, готовую поглотить меня бездну озера.
– Зачем ты туда пошла? – с нажимом спрашивает он, поворачиваясь ко мне, продолжая поддерживать меня под руку, чтобы я не упала.
Я трясу головой, потому что не знаю, что сказать. Потому что бабушка проникала в мои сны и нашептывала мне о том, что озеро помнит. Потому что я считала себя смелой. Потому что думала, будто озеро выдаст мне свои тайны. Потому что я Уокер.
– Я нашла на льду оборванную цепочку, – говорю я наконец в качестве объяснения. – Цепочку от часов, которые нашла в кармане твоей куртки.
Лицо Оливера застывает, как если бы сердце в его груди сделалось черным, будто сорочьи крылья.
– Ты все еще думаешь, что это я его убил?
Я не отвечаю и вырываю свою руку: боюсь сказать ему, что думаю. Боюсь сказать, что он мог убить того парня, даже если этого не помнит. И одно это может разрушить буквально все.
– Я не хотел быть там в ту ночь, – говорит Оливер, осторожно произнося каждое слово.
– Но ты там был, – возражаю я.
Он трясет головой и вновь переводит взгляд на небо, на убывающую Луну, выглянувшую из облаков и размывающую звезды своим ореолом. Пожирающую их.
Оливер прикусывает губу, и следующие его слова звучат горько, сдавленно:
– Того, что было, назад не вернешь.
Порыв ветра налетает на озеро, поднимает с его поверхности белые снежные вихри.
– Если это был несчастный случай, как говорят другие, тогда никто не виноват, – пытаюсь я предложить неплохой, на мой взгляд, вариант, способный, кажется, все уладить.
– Ты не понимаешь, Нора, – тяжело сглатывает Оливер и вновь переводит свой взгляд на меня. – Это не был несчастный случай. Они знали, что делают.
У меня в груди образуется ледяной ком.
– Кто? – спрашиваю я.
– Все они.
– Они все хотели, чтобы Макс умер?
Оливер молчит – как глухая полночь, как партизан молчит, – и тогда я спрашиваю:
– Теперь ты помнишь, что случилось?
Может быть, он именно поэтому стоит у меня на крыше, следя, не появились ли парни? Потому что к нему память вернулась? Потому что теперь он помнит каждый миг того, что произошло тогда на озере с Максом и остальными?
Оливер медленно и осторожно разжимает руки.
– Теперь все равно уже поздно. Мы не можем отменить, что сделано.
Его грудь высоко поднимается при каждом вдохе, темные бездонные зеленые глаза так несчастны, что меня, я чувствую, снова притягивает к нему. И хотя я читаю на его лице сомнение, и страх, и гнев, хотя я знаю, что есть вещи, о которых он не хочет говорить, – я могла бы приподняться на цыпочках и прижаться губами к его губам. Могла бы развеять его мысли и затаившееся в глубине его глаз беспокойство. Могла бы взять и стереть все, что мучает его. Успокоить. Ведь я же Уокер, и я должна уметь делать это. Ведь простая же, по сути, вещь: берем память, берем смерть и все исправляем.
Вот только неспособна я на такое и изменить ничего не могу. Потому и не наклоняюсь вперед, не целую его при свете желтоватой Луны. Я просто стою и смотрю на Оливера, и жду, когда он заговорит. А когда он делает это, его слова для меня как уксус и соль на открытую рану, которая никогда не заживет.
– Я не хочу причинять тебе боль, – вот что говорит Оливер, и внешние уголки его глаз опускаются вниз.