– Откуда, черт возьми, ты знаешь мое имя? – спрашивает он неожиданно дрожащим голосом. От шока у него даже нижняя челюсть отвисла.
Потому что я ведьма, за которую они меня принимают. А это значит, что меня следует бояться.
Вновь смотрю на Оливера, который дышит так глубоко, что у меня от этого кружится голова.
– Прошу тебя, – говорю я и слегка улыбаюсь. На секунду мне кажется, что Оливер готов улыбнуться мне в ответ, его взгляд смягчается, а глаза становятся нежно-зелеными, как листва на восходе солнца. – Пойдем со мной.
Он приоткрывает рот и расслабленно опускает плечи.
Но тут у него за спиной каркает Джаспер.
– Она точно пытается охмурить тебя, чувак. Не позволяй ей прикасаться к тебе.
– Я знаю, что ты меня не помнишь, – говорю я Оливеру, не обращая внимания на Джаспера. – Зато я тебя помню. И знаю, что если ты останешься с этими парнями, случится что-то очень нехорошее, – я сглатываю и повторяю: – Пойдем со мной, пожалуйста.
Знаю, что Оливер ничего не понимает, что все мои слова для него бессмыслица, но я медленно – чтобы не испугать – протягиваю руку и касаюсь его скулы, его шеи, надеясь, что он вспомнит. Ведь где-то в его голове должна сохраниться память о том, как я касалась его раньше. О том, как он смотрел на меня такими же вот глазами и наклонялся вперед, чтобы прижаться к моим губам своими губами. Должна, должна была сохранить все это его память.
– Чувак, – писклявым голосом говорит Ретт. – Не давай ей к себе прикасаться. Она, быть может, прямо сейчас тебя околдовывает, прямо сейчас крадет твою душу. Если так пойдет, к завтрашнему утру свое собственное имя вспомнить не сможешь.
Но я не свожу своих глаз с Оливера, мысленно заставляю его вспомнить, вспомнить, вспомнить, и он наконец тоже прикасается ко мне – хотя, надо признать, не ласково и нежно. Нет, он довольно грубо хватает мою руку и твердым, быстрым движением отводит ее в сторону от своей щеки. Затем он меня отпускает.
– Убирайся отсюда ко всем чертям, ведьма! – говорит Ретт, и в этот момент мое сердце обрывается и проваливается куда-то вниз, в живот. Ретт перелезает через изгородь и направляется ко мне, размахивая на ходу руками так, словно я птица, которую он хочет вспугнуть так, чтобы она тут же улетела назад, в свой лес, в свое гнездо. Мне холодно. Я чувствую себя маленькой и одинокой. – Давай-давай, а не то мы привяжем тебя к дереву и подожжем. Посмотрим, на самом ли деле ведьмы горят так же хорошо, как об этом в кино показывают.
И я знаю, что Ретт в самом деле вполне способен на это. Что все они трое способны на ужасные вещи. Они ворвались в мой дом и утащили меня в лес – не удивлюсь, что и привязать меня к дереву им ничего не стоит. Привяжут, хворостом обложат и подожгут – просто для того, чтобы посмотреть, повалит ли у меня черный дым изо рта и ушей, когда я начну гореть. Тем более что сейчас они пьяны. Ну, и глупы, конечно, как всегда.
– Оливер, – вновь шепчу я, отступая на шаг назад, дальше от парней и чувствуя, как разрывается мое сердце, как мечется между прошлым и будущим мой потерявший счет времени разум. Я знаю то, что в этом времени еще не случилось, но может случиться, если Оливер выйдет на неокрепший лед озера.
Ветер свистит в деревьях, небо скрылось за пеленой падающего снега. Буря крепчает.
– Я же тебе говорил, что она чокнутая, – замечает Джаспер, причем достаточно громко, чтобы я тоже это услышала. Отступаю еще на шаг назад и еще, не сводя при этом глаз с Оливера. Мне хочется, чтобы он что-нибудь сказал, крикнул парням, чтобы те остановились, прекратили, чтобы оставили меня в покое. Мне хочется, чтобы он пошел со мной. Но Оливер стоит молча. Все его чувства ко мне, все слова, которые он говорил, – все теперь забыто. Упорхнуло, забилось в самые темные уголки его памяти.
Оливера, которого я знала, больше нет. Исчез тот Оливер.
Ретт следит за каждым моим движением, и на мгновение мне кажется, что он может броситься, схватить меня за руку и потащить назад, на кладбище. Поступить со мной как с вещью, которая действует ему на нервы.
Поэтому я поспешно ухожу по снегу вокруг озера и иду до тех пор, пока не перестаю видеть парней за снежной пеленой. Клянусь, я буквально слышу, как трещит, разрываясь, мое сердце.
Останавливаюсь я, почти дойдя уже до пристани, и прижимаю ладони к глазам, чтобы сдержать выступающие слезы. Не так все должно было повернуться, совсем не так.
Не так должна заканчиваться эта история.
Глубокий шрам чувствую на своей душе, и эта рана никогда не заживет. Задерживаю дыхание до тех пор, пока у меня не начинает болеть грудь, пока не начинают гореть легкие, ища глоток свежего воздуха. У меня над головой все сильнее разыгрывается буря, а я делаю долгий глубокий выдох, чувствуя пробегающий у меня вдоль спины холодок, проникающий в стороны и крепко прихватывающий каждое ребро. Я всегда боялась того, что я не настоящая Уокер. Боялась закончить как моя мама, став циничной и страшащейся быть тем, кто она есть. Я всегда думала, что мне хочется быть одной, совершенно одной в этих лесах. Там, где ничто не может причинить мне вред, где никто не посмеет назвать меня лунатичкой. И зимней ведьмой не назовет, и сумасшедшей, и дикаркой тоже.
Но я ошибалась. Оказывается, мне вовсе не хочется быть одной. Не хочется спать в своей темной комнате и никогда вновь не почувствовать прикосновение рук Оливера. Не хочется, чтобы в моей жизни никого, кроме меня самой, не было. Без Оливера жить. Без моего бешено бьющегося в груди сердца, без того, чтобы знать, что точно так же бьется еще чье-то сердце в чьей-то груди.
Без этого моя жизнь кажется мне жалкой и никчемной.
Я Уокер, которая нашла свою ночную тень. Я Уокер, которая хочет, чтобы ее называли не только ведьмой. Считали не только девушкой, которой следует опасаться. Я хочу быть Уокер, которой можно довериться всем сердцем, которая будет вновь и вновь искать и находить то чувство, что копится во мне при каждом удобном случае. Да, я хочу быть любимой.
Любимой.
Любимой.
Любимой.
Безрассудно, глупо. Без причины, без оглядки, без постоянного опасения все испортить.
Я хочу его.
Я опускаю прижатые к глазам ладони и сквозь снежную бурю иду назад, к кладбищу. Иду, потому что у меня нет иного выбора. Потому что я должна увести Оливера оттуда, спасти его, не дать ему утонуть. И неважно при этом, помнит он меня или нет. Я от него все равно не откажусь, ни за что. Потому что я – Уокер. Потому что моя история вот так заканчиваться не должна.
Я успеваю сделать всего лишь несколько шагов – что называется, глазом едва успеваю моргнуть, – как вижу идущую вдоль берега сквозь метель фигуру. Парень.
Я моргаю еще раз.
Это он.
Я останавливаюсь, и у меня начинает жужжать в голове.
Сомнение и страх овладевают мной. Хочется плакать.
Оливер подходит ко мне, и время замедляется. Он поднимает свою голову, и мое разбитое сердце возвращается на свое место, срастается в единое целое.
Взгляд Оливера вначале шарит по земле, затем перескакивает на меня. Мы смотрим друг на друга, и я вижу, как пристально Оливер всматривается в мое лицо, как он старается вспомнить. Ищет забытые моменты прошлого, но не может их найти, потому что, глядя ему в глаза, я знаю, что он не помнит меня. Не помнит девушку, которая привела его из Дремучего леса в свой дом, уложила спать рядом с собой. Оливер поднимает свою руку, и я замираю, затаив дыхание. Не моргая слежу за ним. Думаю, что он хочет прикоснуться к моей шее, моему лицу, моей ключице, но его пальцы осторожно, едва заметно касаются моих волос. Я закрываю глаза, а он убирает назад свою руку.
Когда же я вновь открываю глаза, Оливер что-то держит в своих пальцах. Это маленькая веточка с зеленым колючим листиком на конце. Предвестница весны.
– Лес к тебе липнет, – говорит Оливер, не зная, что повторяет слова, которые я сказала ему в первый раз, когда он вытащил из моих волос такую же веточку. И было это наутро после того, как я нашла его и мы отправились в лагерь.
В моем горле стоит комок, по моему лицу расплывается улыбка.
Оливер держит в своей руке листик, застрявший у меня в волосах, когда я проснулась среди деревьев, раскинув по земле свои волосы. И может быть, может быть, Оливер вспомнит обо мне хоть что-нибудь. Вспомнит то, что не дает ему сейчас покоя.
Оливер прищуривает глаза, на мгновение выглядит так, словно ему обидно и больно от того, что он никак не может разобраться в тенях своих забытых воспоминаний. В вещах, которые еще не случились.
– Быть может, мы с тобой уже встречались когда-то? – спрашивает он, опуская свои брови. Волосы курчавятся у него за ушами, а вокруг нас падает снег.
Мне вновь очень хочется прикоснуться к нему пальцами, но я позволяю себе только кивнуть в ответ, опасаясь, что иначе Оливер может убежать прочь.
– Думаю, что да, – отвечаю я.
– И мне кажется, что тогда ты мне нравилась, – говорит он.
У меня по щекам начинают течь слезы, тяжелые, сладко-соленые. Слезы, которые я не в силах остановить.
– Думаю, что и ты мне нравился тоже.
Оливер протягивает руку вперед и стирает слезинку с моей щеки кончиком своего пальца. Затем стирает слезы с моего подбородка. Слегка улыбается, и я чувствую, что у меня сейчас могут подкоситься ноги.
Я больше не могу сдерживаться, я подаюсь вперед и прижимаю свои ладони к его груди. Оливер не пытается отпрянуть, и я чувствую ровный стук его сердца – тук, тук, тук. Оливер жив, жив. Раньше я никогда не слышала, как бьется его сердце – теперь слышу. Легкие Оливера дышали, да. И глаза моргали, и кожа могла стать то теплой, то холодной, а вот сердце у него в груди никогда не стучало, словно не могло вспомнить, как это делается. Но теперь оно пульсирует под моими ладонями, и от этого пробегает дрожь по всему моему телу.
Дыхание морозным облачком слетает с губ Оливера, и он придвигается ближе ко мне – теперь нас разделяет всего несколько сантиметров. Оливер берет меня за руку. Сам он на самом деле не помнит ничего, но знает, что помню