КАРПЕЛЬ: «Хуже, товарищ командующий».
БАЙКАЛОВ: «Брось этого чертова “товарища командующего на каждом слове!»
КАРПЕЛЬ: «7 сентября в Аяне высадился генерал Пепеляев – до 700 штыков отборного офицерского состава. Они в походном порядке перешли Джугджур и уже подходили к Нелькану. С остатками армии Коробейникова передо мной сосредотачивалось более 1000 штыков, с пулеметами, и я считал благоразумным отступить… Пепеляев взял бы нас как наседок на яйцах».
БАЙКАЛОВ: «Откуда сведения о численности и вооружении?»
КАРПЕЛЬ: «Часов за двадцать до прибытия головных частей Пепеляева пришли два его перебежчика…»
Память плохо сохраняет устную речь. Диалоги в мемуарах обычно сочиняются задним числом, но это не значит, что все в них – ложь. Суть разговора Байкалов передает верно, изменились слова, интонация, оттенки.
КАРПЕЛЬ: «В Нелькане была старая брандвахта. Мы выкачали из нее всю воду, собрали в деревне все смазочные и жировые материалы, брандвахту залепили и законопатили… Постоянно высаживаясь в холодную шуговую воду, все же спустились».
БАЙКАЛОВ: «Обожди. Нелькан ты, конечно, спалил до последнего дома?»
Карп ЕЛЬ: «Товарищ командующий, мы после спохватились, когда уже было поздно, и вырвали немало волос…»
БАЙКАЛОВ: «За это, конечно, по головке не погладим – вырвем все остальные волосы».
Он дает понять, что не был особенно встревожен падением Нелькана, хотя для него это было как гром с почти безоблачного неба. О Камчатке, которую белые избрали «землей обетованной», приходилось забыть. Молчание официальных лиц продлилось неделю, что говорит о растерянности, если не о шоке. Лишь 12 октября в «Автономной Якутии» появилось краткое сообщение с характерной для информации о военных неудачах витиеватой формулировкой: «Нельканский гарнизон отступил для организации прочной и организованной защиты».
Еще через три дня в Якутске состоялся митинг. На нем сказитель-олонхосут, поэт и председатель ЦИК ЯАССР Платон Ойунский именовал Пепеляева «наемником японской буржуазии», «стервятником царизма», «кровожадным волком колчаковщины», который «рыскал от Урала до Байкала», а Байкалова – «обожаемым вождем», под чьим руководством трудовой народ «ударит по черепу Пепеляева».
Минувшей зимой трупы расстрелянных советских работников и сочувствующих красным русских поселенцев повстанцы свозили на один из островов на Алдане и бросали непогребенными. Жители соседнего села Петропавловское рассказывали, что якуты издевались над трупами, но глумление, как его описывали очевидцы, выглядит странно: «На ноги им надевали рукавицы, на руки – торбаса (меховые сапоги. – Л. Ю.), на голову – штаны, а на место штанов – пальто».
Это необычное надругательство над мертвым врагом – не столько попытка сделать его смешным и, следовательно, не страшным, сколько идеологическое высказывание. С помощью одежды, находящейся на теле не там, где ей положено быть, наглядно демонстрировалось, что коммунисты с их противоестественными законами – не люди, а выходцы из демонического, изнаночного мира. Там, как всегда в потусторонних сферах, порядок жизни противоположен действующему в мире людей: солнце восходит на западе и заходит на востоке, верх оборачивается низом, правое – левым, добро – злом. Чтобы явить подлинную природу этих существ, обувь и рукавицы на них менялись местами, а пальто, надетое вместо штанов, по идее должно было быть еще и вывернуто наизнанку.
Звериные имена («волк», «стервятник»), которые Ойунский давал Пепеляеву с трибуны митинга в Якутске, преследовали сходную цель – по сути своей они сродни заклятью, призванному вернуть генерала в его истинное обличье.
Известие о падении Нелькана застало Строда в Вилюйске, и едва ли он был этим сильно огорчен: появление Пепеляева открывало перед ним перспективы более заманчивые, чем неизбежная демобилизация. Гражданская война заканчивалась, остаться в Красной Армии на командной должности у него как у анархиста надежды не было, зато теперь он опять мог жить с чувством, о котором Каландаришвили, год назад отправляясь в Якутию, говорил соратникам, Строду в том числе: «Возможно, в боях тело будет изранено, и эти раны напомнят о себе в облачную погоду или при смене времени года, но те же раны напомнят нам и о красивейших, светлейших наших днях. Они возвысят и отличат нас от тех, кто увяз в трясине жизни».
В середине октября Строд с последним пароходом вернулся из Вилюйска в Якутск, мало изменившийся за время его отсутствия. Богатые домовладельцы с центральных улиц разъехались или были расстреляны, их дома заняли чужие люди. О ремонте постояльцы не помышляли, крыши «поломались или проломились, трубы развалились». Во многих зданиях одну половину занимало какое-нибудь учреждение, а вторую превращали в мусорную яму и нужник. Часто дома стояли голые, без оград и дворовых построек. Сараи, заборы, дощатые тротуары сгорели во время «дровяного кризиса» при осаде города Коробейниковым. Тогда же ревком не от хорошей жизни позволил разобрать на дрова «памятник трехсотлетней эксплуатации народа» – три башни и остатки крепостных стен Якутского острога XVII века.
Советских дензнаков было мало, в городах роль денег играли чай, табак и золото с Ленских приисков. Обменный курс изумлял приезжих: за фунт табака давали шесть золотников золотого песка, за кирпич чая – десять. Стоимость всех продуктов, кроме наиболее доступного – мяса, выражалась в золотом, чайном или табачном эквиваленте. Особенно дороги были сладости. Среди обвинений, предъявляемых сотрудникам ГПУ народной молвой, было и такое: «Употребляют сахар».
Процветала проституция, автор фельетона в «Автономной Якутии» ставил на вид властям, что вечером, на улице, проститутки атаковали его «с решительностью дезертиров на пароходе “Полярный”». Имелись в виду красноармейцы, прибывшие из Иркутска для борьбы с повстанцами, но бежавшие вверх по Лене на этом пароходе.
В Народном театре ставилась пьеса Леонида Андреева «Савва». Когда-то запрещенная цензурой, она входила в рекомендованный Москвой репертуар, благо главный персонаж, психопатический бунтарь, мечтал взорвать чудотворную икону в монастыре и «уничтожить все старые дома, старые города, старую литературу, старое искусство». В середине последнего акта на галерке что-то громко треснуло, но зрители в партере не обратили на это внимания. Пьесу доиграли, тогда только пронесся слух, что наверху кто-то застрелился. Смерть стала делом настолько обыденным, что соседи самоубийцы не подняли шума, чтобы без помех досмотреть спектакль, и спокойно сидели рядом с мертвецом. Когда публика покидала зал, автор газетной заметки подслушал чью-то реплику: «Раньше бы старушки плакали, полиции уйма. Теперь – ничего. Унесли, и кончено».
Сообщение о начале похода Пепеляева большинство горожан встретило с тем же равнодушием, с каким соседи этого самоубийцы – его смерть. Северный фатализм наложился на развившуюся за годы Гражданской войны апатию, да и генерал находился где-то далеко на востоке. Если читать «Автономную Якутию», кажется, что в Якутске пятая колонна пепеляевцев состояла, главным образом, из барышень, мечтающих заполучить в кавалеры какого-нибудь капитана или поручика. Герой фельетона сообщает эмигрировавшей в Китай землячке: «Многие из ваших приятельниц начинают бальные платья готовить, чтобы было в чем мазурку танцевать, ведь господа офицеры к дамскому туалету весьма требовательны».
После падения Владивостока заместитель командующего 5-й армией Чайковский из Иркутска радировал Байкалову, что похода Сибирской дружины вглубь Якутии ожидать не стоит, так как белые лишились своей базы. А когда стало известно, что в Нелькане они голодают, ревком ЯАССР решил обратиться к Пепеляеву с предложением капитулировать, гарантируя «неприкосновенность личности и имущества» всем сложившим оружие. В переводе с уклончивого казенного языка это означало, что их судьбу решат вышестоящие инстанции, а на месте никого не расстреляют.
Парламентерами назначили якутов Дьячковского и Федорова[22]. Им как представителям коренного населения предстояло вручить послание ревкома Пепеляеву и устно сообщить об «отрицательном отношении» якутского народа к его «авантюре». Сопровождать «мирную делегацию», а заодно присматривать за не очень-то надежными парламентерами (Дьячковский был амнистированным повстанцем) доверили только что вернувшемуся с севера Строду. История с «убийством красноармейца Гомартели» закончилась для него оправданием и не сказалась на его репутации.
«Командовать экспедицией поручено было мне», – пишет Строд, умалчивая, что и сам был уполномочен вести переговоры с Пепеляевым[23]. В 1930 году, когда вышла его книга, это могло вызвать неприятный вопрос, почему выбор пал именно на него. Строда не раз обвиняли в чересчур дружеских отношениях с «контрреволюционерами», и ему не хотелось давать повод для новых подозрений.
Чтобы пройти девятьсот верст до Нелькана, требовалось около месяца. За это время, по расчетам Байкалова, положение Сибирской дружины станет невыносимым, значит, у Особой Нельканской экспедиции, как официально именовалась миссия Строда, будут шансы договориться с Пепеляевым о капитуляции.
Строду разрешили взять с собой сорок человек из оставшихся при нем бойцов и включили в состав экспедиции привезенных Карпелем в Якутск перебежчиков Наху и Вычужанина. Они олицетворяли собой то, о чем говорилось в ревкомовском послании – милость к сдавшемуся врагу. Якобы по собственной инициативе эти двое сочинили обращение к добровольцам Сибирской дружины, но малоправдоподобно, чтобы без чьей-то авторитетной подсказки они додумались именовать недавних товарищей «наемной кучкой приверженцев навеки отжившего строя», уверять, что якуты и русские при советской власти «живут легко и свободно», и «советская власть не мстит никому».
Подготовка экспедиции заняла полтора месяца – сушили сухари, шили палатки, мастерили печки из листов кровельного железа. «Нужно было предусмотреть много мелочей», – замечает Строд, памятуя прошлогоднюю зимнюю войну с повстанцами. Ни палаток, ни печек с трубами у красноармейцев тогда не было, в морозы ночевали у костров, во сне получали ожоги или, что еще хуже, сжигали одежду и валенки. Бывали случае, когда после этого целые отряды насмерть замерзали в тайге.