ружил. Поэтому рискнул потревожить Мелкого еще раз:
— А где же красные звезды?
— Звезд я рисовать не умею, — сообщил Мелкий. — Мне их Дашка потом нарисует.
Я, в это время пытавшаяся изобразить дракона, согласно кивнула. Дедушка с облегчением вздохнул и уже собрался уходить, но, видимо, ему в голову пришла какая-то мысль.
— Женя, — уточнил он, — а в садике ты тоже рисуешь такие картинки?
— Конечно! Только я их там оставляю. А ты хочешь посмотреть? — с радостью спросил Мелкий.
— Еще бы, — ответил дедушка. — А скажи, когда рядом с тобой, например, в садике, нет Эльзы, как ты рисуешь звезды?
— Никак, — вздохнул Мелкий, — тогда я рисую только фашистские знаки. Но иногда я приношу рисунки домой, и она потом пририсовывает.
Дедушка продолжал задумчиво смотреть на рисунок, испещренный свастиками. Видимо, он представлял, как реагируют воспитательницы на рисунки нежного белого мальчика пяти лет с хорошей немецкой фамилией. Помолчав еще некоторое время, он сказал:
— Я считаю, тебе пора научиться самому рисовать звезды. Начнем прямо сейчас.
Дедушка всячески поощрял нашу страсть к рисованию. Его совершенно не расстраивало то, что мы оба явно не обладали никакими художественными задатками. Дедушке просто нравилось, что мы этим увлечены. Он много и с удовольствием рассказывал нам о живописи, показывал альбомы, пытался объяснить основные принципы композиции, рисунка и палитры. Дедушка был страстным любителем живописи и долгие годы работал учителем рисования.
После семи лет лагерей дедушка с бабушкой были отправлены на вечное поселение в одну из деревень благословенного сибирского края. Бабушка работала врачом за все, а дедушка учителем за все. Помимо математики (дедушка закончил матфак) он преподавал немецкий, черчение и рисование. Ему нравилось работать учителем. Однако именно уроки рисования неизменно его расстраивали. Дело было в отсутствии каких бы то ни было наглядных пособий. У дедушки была книжка «Беседы об искусстве на уроках рисования». С черно-белыми иллюстрациями. В школьной библиотеке не было ничего. «Как дети могут понять, что такое живопись, если я показываю им черно-белые, Нина, черно-белые репродукции Левитана размером с тетрадный лист!» — жаловался он бабушке. Бабушке было нечем его утешить.
Потом мы переехали в город. Дедушка стал завкафедрой романо-германских языков в местном университете и расстался со школой. В нашем доме стали появляться альбомы по искусству. Альбомы были страшным дефицитом и предметом культа. Достать их было практически невозможно. А уж альбомы с хорошей полиграфией, где репродукции по цветовой гамме хотя бы отдаленно напоминали оригинал... У нас были именно такие альбомы. Их привозили из-за границы мама и ее подруги. Они работали преподавателями русского языка для иностранцев и все время ездили в долгие командировки — в Индию, Сирию, Монголию и Китай. Именно оттуда мама привозила альбомы для дедушки. Дедушка предпочитал Северное Возрождение и «малых голландцев». Однако совершенно особое место в его сердце занимали гравюры Дюрера. Когда мама привезла альбом гравюр Дюрера, дедушка был совершенно счастлив. Альбом стоял на самой верхней полке, и по вечерам дедушка его осторожно перелистывал.
Поощряя нашу страсть к рисованию, дедушка покупал нам раскраски. Раскраски мы очень любили, потому что это была такая специальная книжка, где можно было рисовать поверх изображения. С другими книжками такого делать было нельзя, это мы поняли еще в глубоком детстве, а вот в раскрасках — сколько угодно. Я могла совершенно спокойно пририсовать сказочному принцу шесть зрачков: в тот момент дедушка читал нам ирландские саги, и описание внешности Кухулина меня совершенно заворожило, а так как я не смогла найти ни одной картинки, где у героя было бы по шесть зрачков в каждом глазу, мне пришлось нарисовать ее самой. Дедушке нравилось, что мы дорисовываем раскраски, и он время от времени специально просил дорисовать то или иное изображение.
В тот день, когда я задумалась, что же я буду дарить дедушке на день рождения и Новый год (дедушку угораздило родиться тридцать первого декабря), у меня случилось озарение. Три вещи создали в моей голове законченную композицию: новый набор фломастеров, новый набор карандашей и дедушкин альбом гравюр Дюрера. Я поняла, что подарю дедушке подарок, который наверняка его обрадует, — я решила раскрасить для него Дюрера. Работы предстояло довольно много: альбом был толстым, а картинки для раскрашивания очень мелкими — но для дедушки я была на это готова. К тому же впереди у меня был целый месяц. «В крайнем случае, — подумала я, — можно привлечь Мелкого».
Мелкого я привлекла уже через неделю, когда поняла, что катастрофически не успеваю. Я могла заниматься подарком только тогда, когда бабушки и дедушки не было в непосредственной близости. К тому же Дюрера еще надо было достать с верхней полки, а потом вернуть на место. Это было непросто. Сначала нужно было подвинуть стол, потом поставить на него стул, потом на эту конструкцию влезть... Но понемногу работа продвигалась.
В тот день, когда я вернулась из школы, дверь мне открыл Мелкий. Лицо у Мелкого было очень расстроенным, на кухне о чем-то разговаривали бабушка с дедушкой.
— Мы забыли убрать его на место, его дедушка нашел, теперь никакого сюрприза не получится, — выпалил Мелкий.
Я даже не успела расстроиться, как в коридоре появилась бабушка и попросила нас подождать ужина в своей комнате.
— Но... — начала я.
— Дети, только на несколько минут, — прервала меня бабушка.
Мы с неохотой отправились к себе.
Детская была рядом с кухней, а бабушка и дедушка разговаривали достаточно громко, так что до нас доносились обрывки разговора.
— Теперь у меня нет Дюрера, — печально констатировал дедушка.
— Зато теперь у тебя есть внуки, — решительно прервала его бабушка, — так что сейчас ты должен пойти к ним и объяснить разницу между гравюрой и раскраской. И не забудь, что они делали тебе подарок.
Дедушка вздохнул и пошел к нам. Он зашел в нашу комнату с Дюрером в руке, положил его на стол и сказал:
— Ну, дети, в целом мне понравилось...
Колбаса
В моей жизни было всего два человека, которые всегда говорили правду, — Ленин и моя тетушка. Про Ленина я знала из книжек. Книжек о его жизни у меня было много. Из них явственно следовало, что Ленин был героем, и рассказывалось, как нужно вести себя, чтобы героем стать. Героем стать очень хотелось, но этому препятствовало несколько вещей. Самой непреодолимой из них была необходимость всегда говорить правду.
Я очень завидовала Ленину, потому что, судя по рассказам, у Ленина никогда не возникало необходимости не только врать, но и что-либо утаивать. Моя жизнь была намного более сложной. Например, что было делать, когда тебе задавали, как говорил Мелкий, неправильный вопрос? «Кто, — спрашивала бабушка, — посоветовал Мелкому есть муравьев?» На вопрос, поставленный таким образом, невозможно было ответить. Лично я не советовала Мелкому это делать — я просто сказала правду, когда он спросил, полезные ли муравьи. Откуда я могла знать, что ему придет в голову их есть? А как можно было ответить на вопрос дедушки «Кто разбил пепельницу?», если пепельницу разбила кошка, а почему кошка вообще ею заинтересовалась, он не спрашивал (интерес кошки был связан с экспериментом Мелкого, в ходе которого ему потребовалась валерьянка)?
Кроме того, правда требовала жертв, пойти на которые не всегда решались даже взрослые. Однажды мы с бабушкой купили сервиз. На нем были синие розы и золотые каемочки. Сервиз стоил дорого, но нам очень его хотелось. Когда мы пришли с ним домой, все обрадовались. Даже дедушка, который был к посуде равнодушен. Когда вечером мы пили чай из новых чашек, дедушка спросил, сколько сервиз стоил. Бабушка назвала цену, но эта цена была неправильной. Я знала, почему она так сделала, — дедушка бы расстроился. А она этого не хотела.
Однако тетушка всегда говорила правду. Эту ее особенность приходилось учитывать. Когда я училась рисовать снежинки, я сначала приносила рисунки бабушке или дедушке. Они внимательно рассматривали кривоватые результаты моего вдохновенного труда и всегда находили улучшения по сравнению с предыдущими вариантами. И только в тот момент, когда мне казалось, что у меня получилось нарисовать идеальную снежинку — почти прямую, раскрашенную так, чтобы разные цвета не наползали друг на друга, что было очень сложно сделать, поскольку у меня не было беличьей кисточки, а краски, похожие на маленькие засохшие куски грязи, всегда очень плохо ложились на сероватые листы моего альбома, — я с замираньем сердца несла ее тетушке. Тетушка оценивающе смотрела на рисунок и выносила вердикт. «Кривовато», — говорила она, и я, вздохнув, отправлялась практиковаться дальше.
Именно поэтому тетушке всегда было сложно читать нам сказки. Когда мы просили «Карлсона», она предлагала нам «Детей капитана Гранта» или «Секреты лабиринта Гаусса». Конечно, эти книжки тоже были интересные, но совершенно по-другому. Тетушка не понимала сказочной логики, она казалась ей неправильной, поэтому она не получала от сказок удовольствия. А слушать чтение человека, которому не нравится то, что он читает, было неинтересно.
Когда вечерами я делилась планами на взрослую жизнь с папой и рассказывала ему о том, что когда-нибудь уничтожу все оружие, кроме, конечно, лука со стрелами и шпаг, и научусь разговаривать с дельфинами, папа спрашивал о подробностях первой операции и предупреждал о возможных сложностях второй. После того как мы вместе разрабатывали подробные планы, он улыбался, желал мне спокойной ночи и говорил: «Все-таки ты у меня типичнейший потомственный филолог!» Когда, ночуя у тетушки, я разговаривала с ней о том, что произошло в школе, что мне приснилось и чем я планирую заниматься, когда вырасту, тетушка вздыхала, гладила меня по голове и говорила: «Маруся, ну какая же ты сказочница!» Это значило, что я увлеклась и, вместо того чтобы ограничиться информацией, что, когда вырасту, полечу в космос, поведала о том, что, когда окажусь на Марсе, непременно приручу единорога.