— И что, у Кости телефон до сих пор молчит? — спросила Алиса, убедившись, что на часах не раннее утро.
— Нет, он позвонил мне сегодня сам и что-то наврал, дескать, сидел в «Боско-баре» и ждал меня целый час. Ты куда-то спешишь? — Кен посмотрел на ее часы.
— Нет, — она раздумала их надевать и положила обратно на столик. — Он сказал, в «Боско-баре»? Ты обращался в милицию?
— Ты хочешь, чтобы я их предупредил про стринги?
— Кен, если тебя кто-то хотел убить и ты каким-то чудом спасся, то преступник обязательно сделает попытку номер два.
Через полчаса Алиса садилась в свой красный родстер «Мерседес». Она впала в оцепенение, и долго не включала зажигание, пытаясь понять, как ей быть. Алиса чувствовала щемящую боль внутри — в сущности, она только что осознала, как любит Кена. Позвонить Косте? «Боже, ведь это я ему сказала, что Филипп опасен. Теперь очевидно, что именно Филипп выложил все про нас с Костей. Кто же еще? Проклятая пидораска! Говнососка! Надо остановить Костю, срочно». Она набрала номер Разумова и сказала: «Я была у Кена. Нам надо поговорить…»
Vogue café, ул. Неглинная
Когда Алиса уехала, Кен сначала бесцельно слонялся по квартире, хотел что-то написать в блог, но из-под пальцев выскакивало сплошное косноязычие. Вдруг его осенило: у него есть законные основания позвонить Кристине. Алехин не знал, говорить ей о ночном приключении с «Лендкрузером» или нет, но рассказать, как он бездарно упустил компьютер Филиппа, стоило. Кристина была настроена на удивление миролюбиво. Они договорились о встрече в Vogue café после семи.
Кен зарезервировал свое любимое место во втором зале — столик с четырьмя вольтеровскими креслами. Об этом его пристрастии знали все, кому надо: и хозяин Аркадий Новиков, и директор Миша Петухов, и безымянная для Кена девушка, принимавшая заказ. Если столик уже не заняла Алена Долецкая — главный редактор русского Vogue, Петр Авен — президент «Альфа-банка» или Ваге Енгибарян — экс-бойфренд Ксении Собчак, то Кен был следующим. Нефтяникам из Тюмени, слыхавшим о магическом величии этого места, даже при отсутствии заказов обычно сообщали, что столик зарезервирован. Впрочем, если бронью не воспользуются, то углеводородный зад в Brioni имел-таки шанс упокоиться в вожделенном кресле.
Шагнув внутрь «Вога», Кен ощутил, как десятки глаз оторвались друг от друга или от газеты «Коммерсантъ» и уставились на него. Он вжал голову в плечи, ссутулился — в точности, как застенчивый лидер нации, — и сосредоточился на худосочном крупе девицы, провожавшей его в зал. Проход по модному заведению всегда напоминал Алехину старую армейскую экзекуцию, когда провинившегося солдата, связанного и полуголого, гнали сквозь строй, вооруженный шпицрутенами.
Несмотря на светскую опытность, очутившись перед лицом публики, он всякий раз переживал подростковое смущение и растерянность. Вот и сейчас, чувствуя на себе многочисленные взгляды людей, Кен изо всех сил подавлял желание проверить, в порядке ли его ширинка. В сущности, ничего странного в таком поведении не было. Один знакомый поэт как-то сказал Алехину: «Берегите ваши комплексы, из них вырастают банки и офисы».
Добравшись до столика, Кен уставился в спасительное меню, закурил и лишь после нескольких глубоких затяжек сумел придать взгляду необходимую уверенность. Его большие серые глаза приветливо осмотрели присутствовавшую в зале публику, он улыбнулся в одну сторону, помахал — в другую, улыбнулся и помахал — в третью, а по направлению к четвертой тоже улыбнулся и помахал, но затем счел такую холодность неприличной, встал и с обворожительным оскалом светского льва отправился целоваться.
Его друг, сын писательницы Петрушевской Федор Павлов-Андреевич, называл светскую жизнь «взаимным облизыванием». Свет состоял из людей тщеславных, нуждавшихся, подобно малым детям, в ежесекундном подтверждении своей желанности. Здесь все щедро купали друг друга в любви. И, конечно же, целовались или хотя бы делали вид, что целуются, едва касаясь щеками. Иностранцы — троекратно, с эмоциональным причмокиванием и постаныванием, сопровождая процедуру стандартными репликами. «О-о! Darling!» Первый чмок, первый стон. «How are you?!» Второй чмок, второй стон. «You look gorgeous!» Третий чмок, третий стон. Чопорные иностранцы, если не были геями, резервировали такие приветствия только для знакомых противоположного пола.
Ассортимент русских актов светской любви был разнообразней. Можно было прикладываться два раза в знак особой привязанности: так лобызались и мужчины с мужчинами, приобняв друг друга за плечи — поцелуй члена политбюро с председателем обкома КПСС, — и мужчины с женщинами — при этом разрешалось держаться за талии, как в танце, — и женщины с женщинами — по накалу лживых страстей такая сцена иногда напоминала лесбийское порно вроде «Проказниц Палм-бич». Однократный поцелуй был более распространен в московском свете, но его эмоциональный диапазон имел множество вариантов. Здесь встречался и поверхностный «привет-привет», и снова вспыхнувшая страсть а-ля «Поющие в терновнике»: он кардинал, а ей пятьдесят с плюсом, как аудитории Первого канала, — и умиротворенный поцелуй супружеской пары после покупки посудомоечной машины, и сладкий поцелуй ненасытных любовников, впрочем, уже утомленных многочасовыми ласками.
Как раз такой поцелуй подарили друг другу Алехин и ведущая Первого канала Катя Стриженова. Кен заглянул в ложбинку ее красивой груди, где на золотой цепочке покоилось брутальное серебряное кольцо Cartier из коллекции Santos. Любая конкретика прозвучала бы вульгарно, поэтому Кен просто удивленно приподнял брови, как будто не веря глазам своим, затем перевел взгляд с груди на смеющееся лицо Стриженовой и сказал: «Ты потрясающе выглядишь. Где мои семнадцать лет?» — «А где мои, Кен? Ну, как твое «ничего»?» — «Полагаю, что так же, как и твое, — прекрасно себя чувствует». От темы «ничего» они перешли к теме «никакой» и наконец пунктирно поговорили «ни о чем». Исполнив светский долг, Алехин поднялся с фразой: «Ну и ты не пропадай». Чмок… «Моя дорогая…» Чмок.
Не успел Кен закончить со Стриженовой, как заметил за соседним столиком модного фотографа Владимира Глынина. На нем, помимо широкой улыбки, была серая шерстяная шапочка и свитер в розовый и зеленый ромбик с актуальным V-образным вырезом. Будучи артистической натурой и другом Алехина, Володя позволил себе подпустить эмоциональности: он обнял Кена, как обнимают любовника в джакузи, и приложился к его трехдневной щетине: «Кеша! Отлично выглядишь!» — Медовые глаза Глынина шептали много больше. «Спасибо, Володька, у тебя красивый свитер», — доверительно сообщил Алехин. «Спа-асибо-о, — игривым баритоном ответил Глынин, — это Pringle… Ой, можно я вас познакомлю», — бархатистый и певучий голос фотографа звучал так торжественно, будто бы Кену предстояло долгожданное знакомство с воскресшим Рабиндранатом Тагором.
За Рабиндраната Тагора на этот раз была обычная рублевская клуша с силиконовыми губами, которая от скуки намеревалась снять с Глыниным собственное портфолио. В нем она должна была предстать в образе, превосходящем Мадонну, Монику Веллуччи и Еву Лонгорию, вместе взятых. Если бы клуша знала, кто такой Рабиндранат Тагор, — то и его тоже. Но она не знала — зато видела где-то Алехина и уже чувствовала, что ее замысел начал приносить первые плоды в образе симпатичного известного мужчины, с которым только что целовалась звезда… — «Ну эта… как ее? Господи, забыла… Крутится на языке же… Ах да — Дана Мцитуридзе!»
Отдав должное Глынину и рублевскому Рабиндранату Тагору, Алехин огляделся — не поцеловать ли ему еще кого-нибудь? — и тут заметил за своим столиком Кристину. Она была в черном свитере, белой рубашке с размашистым воротником и казалась абсолютно «своей» в «Воге», будучи одновременно чужой в атмосфере самодовольного и самовлюбленного праздника жизни. Глаза ее были умными и жесткими, линия шеи волевой, а спины — агрессивной. Она с иронией смотрела на телодвижения Кена и, когда он наконец увидел ее, улыбнулась уголками озорных глаз.
— Sorry, обычный светский моцион, — сказал Алехин, опускаясь в кресло напротив. — Надо со всеми поздороваться и облобызаться.
— Ну, ты еще не закончил. Вон как они все на тебя уставились.
— Понимаешь, мы здесь все вампиры, — Алехин блеснул наглыми глазами.
— Господи, Пелевина начитался! — Тогда роман «Empire V» читали все.
— Отнюдь, это Пелевин каким-то загадочным образом проник в самую мою суть и в суть всех этих кровососов. Понимаешь, мы вампиры не потому, что ходим в черном и ведем ночной образ жизни. Подобно вампирам, чахнущим без «красной жидкости», мы вянем без регулярной дозы светской любви, без поцелуев и вспышек фотокамер. Любовь бодрит, расслабляет и делает нас смелыми. — Глаза Алехина, четверть часа назад блеклые и испуганные, теперь действительно искрились и выглядели опьяневшими. — Свет существует вовсе не потому, что бутик постельного белья Frette можно открыть не иначе как в присутствии Ольги Слуцкер и Полины Дерипаска, а потому что всем нам надо время от времени слетаться — мужчинам в черных костюмах, женщинам в вечерних платьях — и любить друг друга.
— Это же не любовь, а лицемерие.
— Это фейк-любовь, ее имитация, но внутри нас сидит огромное прожорливое животное…
— Язык? Как у Пелевина?
— Неважно, как его называть. Это животное, которое питается восторгом, любовью и движет нас к новому восторгу и к новой любви. Имя ему легион. Тщеславие, желание славы, денег. Мы каторжники успеха.
— Слушай, в тебе рокового не больше, чем в сосалке «Петушок». Брось себя демонизировать. Имя ему, видишь ли, легион. Тщеславие и жажда наживы живет в любом таджике-нелегале.
— Да, но у нас это гипертрофированный орган, наша сексуальная ориентация и нравственный императив.
— Это у Абрамовича нравственный императив, а у тебя — три с половиной копейки.
— Просто Абрамович присосался к трубе, а мне осталось что осталось — Катя Стриженова, например. Понимаешь, дело не в количестве выпитой «красной жидкости», а в качестве, в самом процессе пития, если хочешь. Потом, кто тебе сказал, что в мире вампиров нет иерархии?