Смоленская набережная
— Овощ! — сказал Севостьянов Липатову. — Пошли кого-нибудь к прокурору Мальцеву, он все подпишет.
— Как тебе это удается? — пожал плечами симпатичный молодой человек, вдруг действительно почувствовавший себя овощем.
— Потому что я прав, — процитировал знаменитые слова своего бывшего шефа Севостьянов.
На одной из западных пресс-конференций Путина в зал проник отечественный карбонарий, попытавшийся распространить среди иностранных журналистов листовки клеветнического содержания. Путин не только не смутился, но вступил с заблудшей овцой в дискуссию, которая произвела сильнейшее впечатление на журналистов. Один из них подошел затем к президенту России и констатировал очевидный факт: «Вы держались с таким самообладанием». Гарант, который только что признался, что ему после смерти Махатмы Ганди и поговорить-то не с кем, заявил: «Потому что я прав». Развернулся и ушел в историю. Севостьянов тоже ушел в историю, но по-другому. Он копался в обширных книжных стеллажах Алехина.
— А он интересный мужик, — констатировал жандарм. — У него книги Марка Блока и Ле Гоффа в подлиннике.
— Это кто? — спросил Липатов.
— Крупные историки-медиевисты, которые доказали, что человеческое сознание не имеет классового характера. Глубоко на уровне мыслительных стереотипов простецы и аристократы думают одинаково, и если ты владеешь ключом от культурного кода, если ты владеешь смыслами, то можешь управлять без насилия. Ну или почти без насилия… А вот и Умберто Эко, — Липатов снял с полки томик эссе итальянского писателя и историка. — Слыхал про новое средневековье? Телевизор — современная Библия для неграмотных. Так в начале Средневековья папа Григорий Великий называл фрески на библейские сюжеты в храмах. Конечно, нынешние идиоты — по-латыни «неучи» — читать и писать умеют, просто они не владеют смыслами.
— А кто владеет?
— Мы, Тоша, мы владеем.
— Чем только нынче ФСБ не владеет… И все вам мало. Нефть, газ, недвижимость, смыслы. Сюр какой-то! — Липатов ушел давать указания сотруднику, мявшемуся в прихожей, по поводу ордера на обыск. Когда он вернулся, Севостьянов продолжил философствовать.
— Ошибка Маркса в том, что он считал человека рациональным существом. Мы-то знаем, что рациональны только роботы. Человек — это сумма разнокалиберных представлений, привычек, сознания и эмоций. Цельная рационально выверенная и последовательная идеология не нужна — это инструкция по сборке компьютера. А мы имеем дело с людьми, у которых в голове такого понамешано! Один спать не может от того, что черножопые ездят вместе с ним в автобусе. Казалось бы, куча своих проблем — платят мало, квартира — сущий курятник, жена — дура, сын — вор, а его волнует, что чурки чебурек кушают в парке на скамеечке. Разве это рационально? Нет. Вот мы ему и говорим, ты, парень, прав — нечего черножопым марать наши русские скамеечки. Слышите, защитим русскую скамеечку!
А есть другие люди. Им хочется, чтобы все у нас в одночасье стало, как в Швейцарии. Травка аккуратно подстрижена, чиновники честные, сыр вкусный и всякий может нести любую лабуду по телевизору. И если травка хоть на полсантиметра выше, то страна — совок, а президент — тиран. Такому мы скажем: «Вы, уважаемый, совершенно правы. Мы ведь тоже хотим, чтобы было как в Швейцарии. Только вот в стране 50 % населения спокойно спать не могут, пока чурки чебурек кушают на скамеечке. Вы что, серьезно хотите этим быдланам демократию дать? Да вас первых к стенке поставят!» Нет, Тоша, я тебе говорю, современная идеология обязана быть противоречивой. С каждой адресной группой надо общаться на ее языке, предлагая актуальные только для нее смыслы. Надо работать в формате, как сказал бы твой Алехин. Только так тебя полюбит и бабулька-льготница, и Чубайс.
— Зачем тогда нужна идеология, если на самом деле она ничего не выражает? — спросил Липатов.
— Чтобы править без насилия, ну или почти без насилия.
— А править-то зачем?
— Не задавай глупых вопросов.
Вопрос действительно был глупый, особенно учитывая то обстоятельство, что белый «Мазерати» Алехина уже проехал Бородинский мост. За ним следовал огромный черный «Лендкрузер», со стороны казавшийся джипом охраны. Они въехали в тесный двор. «Лендкрузер» замер, а потом повернул в противоположную сторону от подъезда Алехина и прижался к россыпи «ракушек». Кен попрощался с водителем и вышел. Еще в тот момент, когда «Мазерати» перестроился в правый ряд, чтобы свернуть в арку, сотрудник прокуратуры, сидевший в припаркованной на набережной «девятке», сообщил по рации, что объект прибыл. Липатов крикнул Севостьянову, развалившемуся с книжкой на кушетке:
— Уходим, он сейчас будет.
— Зачем уходить — чтобы потом опять возвращаться? Давай поговорим с интересным человеком.
— Ордера же нет. Ты представляешь, какой скандал он сейчас раздует?!
— Спокойно, я беру все на себя, — уверенно сказал Севостьянов. Липатов с замиранием сердца слушал, как поднимается лифт, как хлопает металлическая дребезжащая дверь, как цокают кожаные подошвы главного редактора по кафельной плитке пола, звенят ключи. Тут его охватила паника. Липатов вспомнил, что, отправив сотрудника за ордером, не запер дверь. Черт! Теперь Антон слышал, как Алехин возится с ключом, не понимая, почему он не хочет поворачиваться в замке. В густой тишине квартиры раздался металлический лязг. Алехин взялся за ручку и пару раз в раздражении дернул ее. Собачка ушла внутрь. Липатов почувствовал колыхание воздуха. Дверь, очевидно, открылась. Из прихожей донеслось: «Блядь, дверь не запер!.. И свет не выключил!» В это мгновение Севостьянов громко откашлялся, встал и твердым шагом направился в прихожую. Липатов пошел за ним. В проеме двери стоял потрясенный Алехин. В глазах его был ужас и растерянность.
— Добрый вечер, Иннокентий Александрович. Полковник ФСБ Севостьянов. Со следователем Липа… — Севостьянов не успел договорить. Такого поворота событий они никак не ожидали. Главный редактор выскочил из квартиры и с силой хлопнул дверью, так что задрожали стены.
Константин Разумов курил, наверное, тридцатую сигарету за последние пару часов. В боковое зеркало он проследил, как белый «Мазерати» осторожно сдал назад, свернул обратно в арку, двигатель властно зарычал и машина унеслась в ночь. Костя точно не знал, что собирается делать. Закурив, он ощутил жжение в небе и по краям языка. Выругался. Опустил стекло, чтобы выкинуть едва зажженную сигарету — пепельница была забита доверху. И тут он увидел невероятное. Дверь подъезда с шумом отлетела в сторону, и на улицу выбежал Алехин с перекошенным от ужаса лицом. С секунду Кен колебался, а потом бросился на набережную. Разумов резко сдал назад и поехал за ним. Их разделяло не более двух метров. Алехин оглянулся. Лицо его, ослепленное мощным ксеноном «Лендкрузера», было диким. Главный редактор отскочил вправо и бросился бежать по тротуару в сторону английского посольства. Разумов выехал на полкорпуса из арки. И тут слева с диким визгом затормозила грязная «девятка». Автомобиль остановился в каком-то миллиметре от «Лендкрузера». У Кости все ухнуло вниз, грудь сжалась, дыхание перехватило. Затем, оценив обстановку, он открыл окно и начал материть вылезшего из «девятки» сопляка с рацией. Оба преследователя не заметили, как Алехин свернул в узкую подворотню, через которую дворами и переулками путь лежал на Садовое.
Улица Руставели
Вернувшись из «Пушкина» домой, Кристина утратила самообладание. Она сказала Кену неправду. Никаких месячных у нее не было. Кристина просто не хотела говорить расплывчатых бабских фраз вроде «Я сегодня не готова». Прямые, без эвфемизмов, ссылки на физиологию звучали гораздо более cool. Ей не то чтобы хотелось выглядеть cool, ей категорически не нравилось вести себя по-бабски. Тем не менее Кристина действительно была не готова, хотя очень долго ждала этого момента. Кен ей сразу понравился. Не просто понравился — она чувствовала, что это будут самые серьезные в ее жизни отношения. «Чувствовала» — опять дурацкое бабское слово, — призналась себе Кристина. — Вечно мы верим в нашу интуицию. Может, еще ничего и не будет».
Она видела, как развивались отношения Алехина с Алисой: от кратковременной страсти до длительного равнодушия. Кристина боялась равнодушия, она не хотела превратиться в рождественскую елку, которую Кен будет украшать по собственному вкусу, сначала с любовью, а затем по привычке, потому что она должна соответствовать его положению. Кристина представила себе страницу светской хроники: снисходительно улыбающееся лицо Кена и она. Подпись: «Иннокентий Алехин со спутницей». Слово-то какое дурацкое, по-мещански торжественное, притворное. Ни подруга, ни любовница, так, анонимная потаскушка. Сегодня эти люди пришли вместе. Он всем известен, а она даже не заслужила право на имя. Просто существо, биомасса. Зацените.
У всех спутниц одинаковое лицо. Глупо-восторженное: а вот и я! Им еще не полагается смотреть как Алехин — устало и свысока. Им надлежит улыбаться от всей души. Это твой день, детка. Радуйся, ты в волшебном мире гламура, тебя напечатают в журнале. И все лохушки умрут от зависти. Ты, конечно же, проснется наутро знаменитой, и Аркадий Новиков подарит тебе скидочную карточку. Наступит новая жизнь: коктейли, суаре, скачки, клубы. Надо срочно провести ревизию гардероба! Кому ты интересна в своих заношенных кофточках?
Мысленно издеваясь над участью «спутниц», Кристина неожиданно для себя добралась до пункта, который и в самом деле не на шутку ее тревожил.
«Кому ты интересна в своих заношенных кофточках?»
«Стоп, я окончательно сошла с ума! — призналась себе Кристина и продолжила самоедство: — Дура, размечталась. Кофточки решила поприличнее найти, чтобы рядом с ним хорошо смотреться. Дура и есть». — Она стерла тампоном косметику почти естественного цвета. Быстрыми ловкими движениями открыла бутылку белого вина, наполнила продолговатый изящный бокал, отхлебнула, закурила, посмотрела на себя в зеркало: «Дура! Ты должна быть самой собой. А он самим собой. В вашем романе мужчина — ты, а он женственный тщеславный нарцисс. Тебе нужен не его