То ли от возбуждения, то ли от страха Филиппа пробил озноб. Он осторожно просунул пальцы, взялся за холодные камни и потянул на себя. И — о чудо! — кусок стены мягко подался вперед, и перед монахом открылся темный лаз. Согнувшись, он вступил туда, оберегая ладонью язычок пламени, и сделал несколько шагов. Из чрева земли раздавались голоса. Брату стало не по себе, но суетный нрав победил страх естества, и Филипп пошел на звуки. В небольшой нише голоса звучали совсем отчетливо. Монах принялся яростно осенять себя крестным знамением, полагая, что тут живут духи, но затем прислушался. Один голос был постарше, другой помоложе:
— Брат, говорю тебе, забыли они про енту колбасу, поделим ее. Пахнет-то как, шельма!
— Сие есть грех великий.
— А не грех, братец, цапать меня за задницу и языком ухо слюнявить?
Филипп повеселел. Какие духи будут про колбасу и грех содомский говорить?! Он отлично различил голоса брата виночерпия и монаха Ратперта, прислуживавшего ему в винных погребах, а потом догадался, откуда звук исходит. Под самым сводом в каменной кладке имелось отверстие, в которое была вмурована глиняная трубка. По таким, как он знал, тепло расходится по всем жилым помещениям обители от располагавшихся в подвалах печей. Сам он не раз топил такие печи. «Хитро придумано, — подивился брат Филипп. — То есть часть труб вовсе не для обогрева предназначена, а для того, чтобы тайное сделать явным. Истинно говорят старшие, и у стен есть уши». Он пошел дальше по извилистому ходу и опять услышал голоса, словно из глубин земных вырывались стоны грешников, терзаемых щипцами адовыми.
— Сказал тебе, сиди смирно и не елозь.
— Отче, благословите хоть одним глазком на господина нашего взглянуть. Говорят, борода у него по земле стелется, а меч ярким пламенем сияет. Еще слышал, что если поганый увидит меч его, то в камень превращается.
— Пустой вздор, я вот сейчас велю тебя розгами высечь! Переписывай Деяния апостолов — не было нам от отца Николая благословения труд наш Божий оставить, чтобы суете мирского тщеславия отдаться. Сие есть подвиг настоятеля нашего, нам же надлежит со страхом Божьим и молитвами буковки выводить, дабы слово Божье воссияло во всех частях круга земного.
Филипп узнал голос брата Иеронима — самого искусного переписчика обители, человека мудрого, но сурового. Теперь монах понял, как устроен подземный ход. Разговор про колбасу он слышал из ризницы — хранилища мирских сокровищ святого Галла. По праву расположена она ближе всего к алтарю, который есть хранилище сокровищ нетленных. Дальше подземный ход вильнул и вывел любопытного монаха к скрипторию — месту, где книги переписываются и святое знание жизнь вечную обретает. Над твердью земной скрипторий находится подле ризницы и окнами смотрит в окна алтаря, откуда святое знание проистекает. По логике вещей дальше Филипп должен был попасть в незримую часть зала капитула, где сейчас господин наш передает пречистый посох Галла Исповедника отцу Николаю.
«Если не глазами, то хоть ушами поприсутствую при столь знаменательном событии», — решил Филипп, забывший страх перед наказанием от брата Веринхара за нерасторопность и еще более страшным наказанием от Господа за суетные стремления и праздномыслие. Ибо случилось, что тайны святого места оберегал в тот день смертоносный клинок. Когда Филипп дошел до очередной ниши, откуда раздавался властный бас господина нашего, он пригнулся, дабы не задеть головой свода, протиснулся в нишу на полкорпуса и был поражен в шею стремительным ударом. Не вытягивай шею свою в пустом любопытстве, а преклони главу долу — учат отцы святые, да не все их учению спасительному следуют.
После общей молитвы в храме цезарь и новоявленный аббат Николай проследовали на трапезу в рефекторий Галла. Святым уставом монахам запрещено вести праздные разговоры, а предписывается пребывать в благочестивом молчании, в особенности же по пути в рефекторий, ибо миряне принимают пищу для удовольствия, монахи же — чтобы поддерживать бренное тело служения Господу ради. Но не для цезаря писаны уставы монашеские.
Господин наш находился в прекрасном расположении духа, а оттого без умолку болтал с аббатом и старшими братьями. Ближние его — герцог Швабский и маркграф Фриульский — не отставали. Все им было интересно: как это монахи не испытывают утренних позывов к опорожнению семени и почему слугам Божьим не подобает носить бород. Ведь босое лицо — удел баб да швулиев, как простецы называют содомитов. Ибо идиоты верят, что в волосах мужская сила заключена, поэтому-то народ саксов и прочие племена не стригут волосы ни на голове, ни на лице и на зверей лесных похожи. Аббат Николай отвечал на эти наивные вопросы по совести. Не является монах ни мужчиной, ни женщиной, а по праву причисляет себя к среднему роду. Древние, во тьме суеверий находившиеся, называли род этот андрогинами, мы же, просветленные, уподобляем его ангелам. Монах бреет бороду и корону священную принимает, то есть выстригает волосы на макушке, дабы отринуть суетную славу мирскую и само имя мужское. Депиляция есть путь, бритвой к Господу проложенный, и да не коснется голов наших мерзостная гребенка во веки веков.
По заведенному порядку господин наш и ближние его уселись за стол аббата, который венчал два длинных, расположенных параллельно другу другу стола для братии. В рефектории установилась тишина. Аббат поднялся и начал молитву:
— Отче наш, сущий на небесах…
— Ик! — громко провозгласил захмелевший император Рима.
— Да святится имя твое…
— Ик! — не унимался цезарь. Аббат Николай принялся произносить молитву строже и громче, дабы заглушить глас августейшей плоти.
— Хлеб наш насущный давай нам на каждый день!
— Ик… Прости, отче!!! Говорил же, колбасы мне надо, чтоб вино зажевать.
Но Николай будто не услышал слов монарха, только насупился и добавил металла в голос:
— И не введи нас во искушение… — на этой фразе дверь в рефекторий приоткрылась, Николай увидел испуганное лицо Веринхара, подававшего настоятелю какие-то знаки. Вместо беспокойства аббат ощутил ярость и мигом добавил к этой обиде все предыдущие, нанесенные келарем в течение трудного дня: и заснеженного петуха, и именование храма Божьего махиной, и слово «шельма». А тут еще цезарь…
— Ик! — вновь сообщил господин наш.
— Ибо твое есть царство, и сила, и слава вовеки. Аминь, — с облегчением закончил аббат и благословил скудную пищу: в небольших глиняных чашках было немного бобов, по центру столов лежал хлеб. Монахи, назначенные рефектоариями, стали раздавать братьям ложки: были случаи, что ложки — к стыду — пропадали из рефектория. Тогда еще отец Аннон благословил ложки выдавать перед трапезой, а после — забирать, дабы не подвергать братьев искушению. Закончив с сервировкой, рефектоарии принялись разливать вино по небольшим глиняным чаркам, стоявшим подле каждого инока, — не более гемины, как предписывает святое правило, ибо сказано: «Хотя мы читали, что у монахов вообще не должно быть вина, но поскольку в наши времена внушить это монахам невозможно, то следует нам по крайней мере знать, что нельзя напиваться до пресыщенности, но пусть пьют умеренно, ибо вино даже мудрых ведет к отступничеству».
В углу на аналое разместился отрок и устремил свои ясные, не испорченные возрастом очи на аббата, ожидая, когда тот подаст знак начать благочестивое чтение. Ведь и за едой мысли братии не к плотскому обращаться должны, а к горнему. Но аббат на отрока даже не смотрел. Он был занят разговором с братом Веринхаром, который по окончании молитвы прошмыгнул к настоятелю и что-то шептал в самое его ухо. Лицо отца Николая становилось мрачнее и мрачнее.
В этот миг двери рефектория распахнулись, и в комнату с шумом ввалилась компания сатириков и гистрионов. Одни дули в дудки, другие били в бубны, третьи, по варварскому обычаю, елозили смычками по струнам, натянутым на деревяшку. Простецы называют этот инструмент скрипкой, потому что голос его скрипу телеги подобен и ухо благородное терзает.
— Вот и мой подарок тебе, отче, и братьям моим возлюбленным, — провозгласил император. — Да будет здесь царский пир, будто не я у вас в гостях, а вы у меня в палатине!
За сатириками и гистрионами в комнату вошли слуги императора, волочившие зажаренные на вертеле туши телят, корзины с овощами и фруктами, кувшины с вином. Отродясь глаза монахов не видели такого, носы — не нюхали, а уши — не слыхивали.
— Ну! Не тушуйся, отче, — цезарь сгреб тщедушного Николая в охапку, дыхнул запахом гнилых зубов, лука и перегара, — благослови пищу сию во имя любви.
— Благославляю, — тихо пробормотал бледный аббат.
— Благословил! — довольно усмехнулся цезарь. — Налетайте, братва, — зычно крикнул он инокам святого Галла. И только брат Иероним, известный своей ученостью и строгим нравом, остался сидеть неподвижно, читая слова молитвы. Все остальные бросились к царскому угощению, ибо слаб человек плотью, и коли не смирять ее постом, шерстью колючей да бичеванием, то подчинит она себе все помыслы людские и обратит их к одному потреблению.
После того как цезарь утолил первый голод, он повернулся к молчаливому аббату, намереваясь немного загладить вину за пиршество. Ведь Оттону казалось, что отцу Николаю происходившее было не по душе. Не мог цезарь знать, что Николай думал не о сатириках и телятине, а о сказанном братом Веринхаром. Келларь сообщил аббату, что часа два назад в крипте святого Галла пропал брат Филипп. Отправленный на его поиски брат Сергей тоже не вернулся. Могли, конечно, по зеленому своему возрасту да знатности происхождения устроить какое-нибудь непотребство…
«Ретийцы ведь они! А все ретийцы… — брат Веринхар хотел сказать «содомиты», но спохватился, что разговоривает с ретийцем Николаем, и закончил: — Шалят много, отче, ей-Богу, шалят». На эти слова Николай только строго повел бровью. Сам брат Веринхар в крипту идти отказывался, ибо по слабости веры своей боялся темноты и могил. Аббат, увы, чувствовал, что случилось непоправимое. Еще утром, находясь в крипте, понял, что ждать беды. Воистину, вступив раз на стезю порока, совершишь новые, еще более страшные грехи. Цезарь вывел аббата из тягостного оцепенения: