— Пойдем, отче. Помолиться я хочу у мощей моего Галла. Нужна мне его помощь в борьбе со строптивым Беренгаром, да и матушке обещал… — Цезарь не успел закончить, он увидел, как глаза Николая округлились от ужаса, а губы задрожали.
— Да что с тобой, отче? Вставай же! — Цезарь поднялся, аббат обреченно последовал за господином. Они вышли в пустынный коридор клауструма. Шум, разносившийся из рефектория, слабел по мере того, как цезарь и аббат приближались ко входу в храм. В церкви было совсем тихо, только слышались хлопки птичьих крыльев да треск свечей. Аббат почтительно обошел цезаря и молвил:
— Следуй за мной, господин.
Они вошли в узенькую дверцу с юга от алтаря и спустились по извилистой лестнице в подземную камеру. Меч цезаря несколько раз лязгнул о каменные стены. В камере было темно. Николай постоял немного, чтобы глаз привык к мраку, и, как только различил в небольшом отдалении слабое мерцание света, обратился к Оттону:
— Цезарь, идем на свет, но через два шага надо будет низко пригнуться, иначе повредишь голову о свод.
Благополучно миновав каменного стража, они вступили в крипту Галла Исповедника. Аббат сразу заметил, что по сравнению с утром здесь все изменилось. Перед святым саркофагом Галла лежала расшитая подушка, а в канделябр были воткнуты новые свечи, но старые — почти догоревшие — не убраны. Он бросил взгляд на потайную дверь — она была приоткрыта. Холод пробежал по спине настоятеля. Николай решил, что тихонько прижмется к двери и не впустит никого к цезарю, а если придется умереть, то будет смерть эта во очищение от всех грехов. Цезарь же, услышав звуки борьбы, успеет обнажить свой меч. От меча господина нашего еще ни один враг христианства не ушел. Но плану аббата не суждено было сбыться.
— Оставь меня, отче, жди наверху, дело у меня тайное к Галлу, — проговорил император.
— Я помолюсь с тобой, господин… — предложил Николай.
— Нет, ступай, — отрезал император.
«Рассказать обо всем Оттону? — промелькнуло в голове аббата. — Нет, как же я смогу открыть ему, что творится в светлой обители Галла Исповедника, которой надлежит быть столпом империи, а не гнездом порока Риму на погибель? Как расскажу господину нашему, что тот, кого он поставил руководить стадом слуг Божьих, есть на деле слуга греха и обмана?»
Николай понял, что видит господина в последний раз, ибо добежать до дома настоятеля, войти в подземный ход с другой стороны, преодолеть извилистый коридор и остановить злодеяние он не смог бы и в более юном возрасте, не то что в свои преклонные тридцать лет. К тому же бежать на скользких кожаных подошвах по отполированному сотнями ног камню почти невозможно. Тем не менее другого выхода не было. «Враг преследует душу мою, втоптал в землю душу мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших», — бормотал отец Николай.
Церковь св. Николая на Щепах
«Яко погнал враг душу мою: смирил есть в землю живот мой: посадил мя есть в темных, яко мертвыя века», — бормотал отец Николай, настоятель храма Николая Чудотворца на Щепах. От чтения Псалтири его отвлек тихий стон. Отец Николай осенил себя крестным знамением и почти пропел: «Осанна вышним». Час назад он вывел своего пса по кличке Иеремия, названного так в честь пророка, гулять.
Пес был старым, глаза его вечно слезились, оттого казалось, что он плачет, словно Иеремия по Иерусалиму. Псина, не подозревавшая о том, что однажды станет Иеремией, прибилась к отцу Николаю года два назад, когда он впервые подкормил бродягу куском докторской колбасы.
Еремка раба божьего и нашел. Лежал он на морозе голый и весь в крови. Батюшка хотел было позвонить в скорую, но сообразил, что в нынешнее жестокое время никто не будет заниматься бомжом. Может, из почтения к сану духовному возьмут бедолагу в машину, да все равно выкинут, только отъедут чуть-чуть. Потому отец Николай укутал несчастного в свою дубленку, позвал на помощь здорового детину Саньку, охранника, дежурившего на въезде в Смоленский пассаж. Так вдвоем и перетащили не слишком громоздкого страстотерпца в домик настоятеля при храме.
Иеремия, чувствоваший себя героем дня, поднял уши, посмотрел на спасенного человека, потом на батюшку, фыркнул, тяжко встал, прогнул спину, вильнул хвостом и засеменил к кровати больного, словно в надежде на вознаграждение. Отец Николай подсел к человеку, открывшему глаза, и спросил:
— Как тебя зовут?
Человек смотрел ошалело. Непросто ведь, заглянув одним глазом по ту сторону мира, вновь в мир возвращаться.
— Эй, раб Божий, имя у тебя есть? — ласково повторил вопрос батюшка.
— Где я? — наконец прохрипел раб Божий.
— На свете этом, в городе Москве, в Первом Смоленском переулке.
— Смоленском? — удивился человек. — Я здесь живу.
— В подвале живешь, что ли?
— В каком подвале?
— И ведь вроде не пьяный. Как же ты образ человеческий потерял? — пожурил Николай. — Нанюхался чего или обкурился?
— Чего я потерял? Какой образ? «Лендкрузер» где? — бредил больной.
— «Лендкрузер»?! — оживился батюшка. — Машина, что ли?
Раненый, хоть и был нагим и окрававленным, на бомжа все же не очень походил. Особенно отца Николая смущали трусы. На них было написано по латыни «dolce», еще там была какая-то закорючка и другое слово, которое батюшка не разобрал. Давно ведь латынь учил, в Лавре, и многих вокабулей уже не помнил. «Dolce» значит сладостный. А что такое «габбан» — бог весть. Из курса латыни он усвоил только, что gabalus означало «висельник и негодяй». «Ох, отчего в миру считают, что негодяи — симпатичные люди, даже на трусах пишут: «сладкий негодяй», — недоумевал священник.
— Меня хотят убить, — заявил неожиданно «сладкий негодяй».
— Не хотят, сын мой, а почти убили. Если б не Еремка, отмучился бы уже, — ответствовал батюшка. — Расскажи, что с тобой приключилось. Машину, что ли, у тебя угнали?
— За мной гнались — сначала «Лендкрузер», потом шаги, я спрятался, и тут все исчезло… — бормотал бессвязное раненый.
— Надо бы, сын мой, в милицию обратиться.
— Прошу вас, не нужно, — больной попытался встать, но от усилия кровь прилила к ране, голова поплыла, и он упал на подушку.
Барвиха, Рублево-Успенское шоссе
Севостьянов не на шутку увлекся делом Алехина. Пока Липатов ездил в офис Кена, полковник ФСБ лазил по компьютеру Филиппа, выуживая оттуда массу странной информации — адреса чьих-то почтовых ящиков, письма самого фривольного содержания, фотографии блондинов с длинными волосами, в очках или без очков, фотографии Алехина с какими-то мальчиками — их, к удивлению, оказалось у Филиппа несколько, причем полученных по почте. На большом столе, выполненном в стиле модного минимализма, Севостьянов раскладывал выведенные на принтер трофеи: бумажки с адресами, письма и фотографии.
На первый взгляд казалось, что распечатки расположены в произвольном порядке, но судя по тому, что Севостьянов периодически их передвигал, порядок был — однако только в голове полковника. Севостьянов взял пачку желтых стикеров и стал писать на них красным фломастером какие-то числа: 15 декабря, 25 декабря, 27 декабря, 15 января, 17 января и т. д. Затем он принялся приклеивать стикеры к разложенным на столе бумагам, по ходу дела меняя их расположение. Наконец с возгласом «Ах я, мудак!» подбежал к телефону и гаркнул в трубку: «0242 ко мне, живо!» Севостьянов явно нервничал. Он достал из полированной шкатулки сигару, обрезал ее серебряной гильотинкой, чиркнул длинной спичкой и раскурил. Раздался внутренний звонок. Севостьянов рванул трубку. Меняясь в лице, он дал говорившему полторы секунды на изложение дела и прорычал:
— Меня не интересует, что он спит. У вас тридцать минут, чтобы доставить 0242 ко мне в Барвиху. Выполнять! — Он бросил трубку, нервно прошелся по комнате, и тут взгляд его упал на книжку Алехина «История несостоявшегося убийства».
Попыхивая сигарой, Севостьянов взял книгу и опустился на просторный кожаный диван. Книга, которая, как обещала аннотация, была написана «в живой и занимательной манере», наполовину состояла из сносок мелким шрифтом. В ней то и дело встречались обороты вроде: «Нисколько не претендуя на исчерпывающий анализ всех имеющихся в распоряжении исследователей источников», или: «При существующих лакунах в наших представлениях фундированность этой гипотезы кажется нам недостаточно репрезентативной», или: «Надо признать, что оптимизма для сколько-нибудь верифицируемых генерализаций в рамках нынешнего научного дискурса существенно поубавилось». Автор старомодно именовал себя «мы», словно говорил не от собственного имени, а от виртуального сообщества таких же унылых зануд, сомневающихся в фундированности и сторонящихся неверифицируемых генерализаций.
«Это ж только под травку можно читать», — недовольно констатировал полковник и отбросил книгу в сторону. Посидев с минуту без дела, он все-таки потянулся к монографии и стал перелистывать страницы. Севостьянов знал, что монотонные движения помогают думать. «Интересно, зачем Алехин этот хлам таскал в портфеле? Редакторам своим, что ли, показывал, чтоб никогда так не писали?» Иллюстрации были и того хуже. Никаких тебе красочных сцен средневекового насилия: ни дыбы, ни кола, ни колеса, ни костров инквизиции. Одни фотографии рукописных страниц, неопрятно заполненных по-детски крупными буквами. Иногда было ощущение, что кто-то намеренно замарывал буквы, потому что разобрать их было совершенно невозможно.
Единственное развлечение для праздного полковника представлял черно-белый разворот довольно посредственного качества. Слева была помещена фотография увесистого креста с большим грубо обработанным камнем посередине, прикрепленного к толстой неряшливо сделанной цепочке. На правой стороне был сфотографирован тот же крест, но с торчащим снизу почерневшим и частично раскрошившимся лезвием. Иллюстрации были подписаны: «Крест-стилет. Бронза, сталь, сапфир. Около 965 года. Предположительно Ломбардия. Санкт-Галлен. Ризница».