– Но вы много раз воевали с Людовиком Французским, – недоумевая, запротестовал Бекет.
– И никогда не поднимал меч первым. Я всегда решительно противостоял Людовику, так будет и впредь. Но нападать на своего сеньора я не намерен… И Людовику это прекрасно известно. – Генрих перевел свирепый взгляд на освещаемые молниями стены Тулузы.
– Но если вы все же захватите город, Людовик не захочет быть вашим пленником, – возразил Бекет. – Это было бы жестоким унижением для него. Он тут же уберется из Тулузы, чтобы избежать пленения, а мы можем дать ему уйти, будто бы просто упустили его.
– И зачем ему это, если, оставаясь на месте, он наверняка добьется своей цели? – Генрих презрительно искривил губы. – Он знает, что делает, очень хорошо знает.
– А если выманить его из Тулузы? – предложил Амлен.
Король покачал головой:
– Людовик не попадется на эту удочку. Я бы на его месте не высовывался за стены. Бог ты мой, я должен был это предвидеть или кто-то из вас! – Он обратил остервенелый взгляд на Бекета.
Амлену показалось, что даже тело короля источает ярость и досаду от бессилия. Перехитрить Генриха было трудно, случалось это настолько редко, что он не знал иного способа справляться с неудачей, кроме как наброситься на кого-нибудь с упреками. Оттого что провел его именно Людовик, было еще более горько.
– Осаду не снимать, – зло проговорил Генрих. – Разорим окрестные деревни и в свое время возьмем замок. Даже если мы не заставим Людовика убраться из города, он и его зять дорого заплатят нам за свое коварство.
Молнии сверкали всю ночь, но дождь так и не пролился. За час до рассвета небо разорвали несколько ослепительных белых зигзагов, один из которых ударил в землю около лагеря англичан. Трое караульных были убиты на месте. Осаждающие увидели в этом знак Божьего гнева и дурное знамение.
Глава 15
Пуатье, сентябрь 1159 года
В Пуатье Алиенора наслаждалась чудесной погодой начала осени, мягкой и ясной. Гербовым щитом голубело небо, и все цвета на его фоне проступали четко и плотно, словно на церковном витраже. Пуатье прекрасен круглый год, но больше всего Алиенора любила именно этот сезон, когда последние капли лета подкрашиваются тончайшей меланхолией осени.
О ходе военной кампании новостей не приходило уже давно, и Алиенора была как на иголках. Последние вести сообщали о прибытии королевских сил на место и успешном взятии Каора, но о том, достигнута ли главная цель похода, Алиенора пока не знала.
Этим утром, совершая верховую прогулку, она представляла себе, как проскачет в победоносном параде по улицам Тулузы, когда унаследованные ею земли вновь окажутся под ее властью. Она хотела этого всей душой, хотела до боли, но повлиять на исход дела ничем, кроме молитв, не могла.
На конюшенном дворе ее сыновья занимались верховой ездой, и Алиенора пожелала присутствовать на уроке, чтобы понаблюдать, подбодрить и дать совет. Гнедой пони Гарри отличался смирным нравом. Косматый пегий коник Ричарда был совсем невысок, к тому же конюх бдительно следил за малолетним учеником, готовый подхватить его в случае падения. Ричард сиял как солнышко, и хотя было ему всего два года, сидел в седле ровно, как стрела.
– Мама, посмотри на меня, посмотри! – кричал он.
Видя, как хорохорится он маленьким петушком, как развеваются на ветру его золотисто-рыжие кудри, Алиенора забыла на миг обо всех тревогах и рассмеялась.
– Смотрю, смотрю! – ответила она. – А скоро все тебя увидят, любовь моя, потому что ты станешь графом Тулузы и герцогом Аквитании!
– А я стану королем! – крикнул Гарри, дабы никто не мог оспорить его первенства.
– Да, сердце мое, – сказала Алиенора, – обязательно станешь.
Гнедого пони Гарри вели на веревке, но поводья мальчик держал сам. Алиенора сменила конюха у лошадки Ричарда и повела ее медленным шагом, протянув одну руку к сыну, чтобы он не упал. Ричард сидел верхом, словно прирожденный воин, без усилий держал равновесие, и сердце Алиеноры переполнялось гордостью оттого, что в сыне так рано проявляются необходимые правителю качества. Она всем сердцем любила Гарри, но Ричард был ей дороже. Именно ему суждено стать ее наследником. Алиенора различала в нем его предков – тех мужчин, чье наследие жило в этом смышленом, резвом мальчугане.
Когда детей уже уводили с конюшни – под вопли Ричарда, который хотел покататься еще, – во двор ворвался гонец на загнанной лошади.
– В следующий раз, мой бесстрашный ястребок, – сказала напоследок сыну Алиенора и предоставила няне Годиерне справляться со вспышкой бурного недовольства, а сама призвала гонца.
Обычно она дожидалась, чтобы письма вручил ей глава писцов или ее камерарий, однако теперь нетерпение заставило ее избрать более быстрый путь. Пакет был запечатан походной печатью Генриха, изображающей рыцаря верхом на коне и с поднятым мечом. От волнения едва не лишившись чувств, Алиенора сломала воск и развернула послание. И пока читала, непроизвольно поднесла руку ко рту.
Тут же возле нее оказалась Изабелла.
– Что-то случилось, госпожа?
Алиенора смотрела на Изабеллу сквозь пелену слез:
– Генрих отступил от Тулузы, потому что на защиту города прибыл Людовик, а муж не может воевать против своего сюзерена. – Ее лицо исказилось гневом и раздражением. – Другими словами, его грандиозный план провалился, Людовик перехитрил его. Червяк превратился в змею, а Генрих отказывается придушить ее. – Она запрокинула голову. – Всю жизнь я мечтала присоединить Тулузу к своим владениям. Всю жизнь хотела доказать предкам, отцу и бабушке, что смогу сделать это – вернуть то, что было украдено у нашей семьи. Людовику в свое время это не удалось. Из похода он явился, хвастаясь победой, хотя на самом деле ему досталась лишь горсть пыли и обещание присяги, которое ничего не значило. А теперь Генрих сделал и того меньше, причем противостоял ему не кто-нибудь, а Людовик. Я бы посмеялась, если бы не чувствовала себя преданной.
– Точно ли, что Тулуза окончательно потеряна? – осторожно спросила Изабелла.
Алиенора смяла письмо в кулаке. Острые края пергамента впились ей в ладонь.
– Генрих не написал бы такого, если бы оставался хоть один шанс на успех, – сказала она и поморщилась, как от боли. – Он знает, как для меня важна эта победа, и понимает, что подвел меня. Ему придется довольствоваться поджогами и грабежами, тогда как главная добыча так и не поймана, и в результате сам он выглядит бесславным глупцом. – Алиенора сердито утерла рукавом глаза. – И нам больше нет смысла дожидаться здесь победного парада.
– Разве король не вернется в Пуатье?
– Нет, – покачала головой Алиенора. – Это было бы слишком унизительно. Генрих захочет поглубже схоронить свой позор, только я все равно никогда об этом не забуду.
В конце концов погода испортилась, и зарядили дожди. Земля напиталась водой, дороги раскисли. Генрих снял лагерь и поспешно двигался на север, сжигая и разоряя все, что попадалось на его пути. Людовик остался за стенами Тулузы, но его гонцы без дела не сидели, и, пока Генрих жег поля вокруг Тулузы, братья Людовика отдали Нормандию на растерзание французским войскам. Генриху ничего не оставалось, кроме как бросить Тулузу и мчаться на защиту своих владений. Управлять Каором он поручил Томасу Бекету, однако лишил его и людей, и денег, демонстрируя таким образом свое недовольство канцлером – именно его он винил в провале похода.
На третий вечер пути, когда войско располагалось на ночлег у Монморийона, Амлен случайно остановил коня рядом с Гильомом Булонским. Молодой человек цеплялся за седло и дрожал от озноба, стуча зубами. Амлен не мог сказать, пот или дождевые капли текут по лицу Гильома.
– Тебе нужен лекарь, – проговорил Амлен.
В войске свирепствовали кровавый понос и четырехдневная малярия, и это было второй причиной, вынудившей Генриха отступить. Если бы армия задержалась в ядовитом воздухе лагеря еще хоть недолго, разразилась бы настоящая эпидемия.
Гильом Булонский смотрел на него блестящими от лихорадки глазами.
– Да, знаю, – прохрипел он. – Боже, в моей голове как будто тысяча демонов бьет в барабаны.
Амлен убедился в том, что люди молодого графа нашли в городе приличное место для ночлега, и послал туда собственного лекаря.
Утром он пришел проведать Гильома и увидел, что состояние графа ухудшилось. Он по-прежнему пылал в лихорадке и с трудом дышал. Капеллан уже исповедал его, а лекарь стоял рядом, угрюмо сжав губы.
– Больше я ничего не могу для него сделать, – сказал он, – теперь все в руках Господа. Если лихорадка спадет, он выживет.
О том, что произойдет в противном случае, врачеватель умолчал, однако взгляд его был достаточно красноречив.
Амлен встал у постели. Темные ресницы графа дрогнули, и он обратил лицо к брату короля – лицо смерти: с посеревшей кожей и кругами вокруг глаз.
– Я буду молиться о тебе, – произнес Амлен, весь во власти жалости и потрясения: как быстро недуг одолел графа, как хрупка человеческая жизнь.
– Когда меня не станет… Сделай так… графиня… получила это… – Гильом приподнял дрожащую руку и взглядом указал на перстень с сапфиром, мерцающий на его среднем пальце.
– Клянусь. – Амлен осенил себя крестом. – Но может быть, ты поправишься и тогда сам отдашь кольцо графине.
Лицо Гильома исказила душевная боль.
– Да… – произнес он, и из уголка его глаза выкатилась слеза. – Может быть.
Генриха Амлен нашел у коновязи готовым сесть в седло: мантия откинута за спину, нога в стремени. Там же находился их младший брат Вилл, он придерживал жеребца под уздцы.
– Я только что от Гильома Булонского… – начал Амлен.
– Как он? Ехать сможет? – спросил Генрих.
Амлен покачал головой:
– Он смертельно болен; лихорадка не отступает.
– Это точно? – У Вилла новость вызвала не беспокойство, а скорее любопытство.