Как просить о мужестве или решимости, я не знала. Не знала, как просить о том, чтобы время остановило ход, хотя бы ненадолго. Я понимала, что не готова подняться наверх. Пока не готова.
В часовне не было зеркал, отражавших внешний мир, но я представила Рощу гоблинов в предрассветный час: окутанную мраком, с чуть заметной кромкой синевы по контуру. Час, когда кобольды и хёдекены устраивают свои игрища, говаривала Констанца. Я представила, как небо светлеет и меняет цвет – столь постепенно и плавно, что глазом не уловить. В верхнем мире, куда я вернусь, чтобы жить, каждая секунда каждого нового дня сгорает безмолвно и незримо, так что о смерти думаешь не больше, чем о рассвете, который едва брезжит над горизонтом.
Я никогда не размышляла о старении и о том, какой стану, достигнув возраста моей бабушки. Высохшей и брюзгливой, как Констанца? Или больше похожей на маму, чьи тонкие черты лица и поредевшие волосы тронуты скорее легким налетом мудрости, нежели старости? Я провела пальцами по щеке: кожа еще гладкая, еще молодая. С годами она начнет провисать, терять форму и упругость.
Мою сестру подобные мысли привели бы в ужас, я же находила в них успокоение. Состариться означает прожить долгую, полноценную жизнь. Не все из нас удостаиваются такой роскоши. А теперь я снова обрету эту привилегию…
– Элизабет? – На пороге стоял Король гоблинов. В руке он держал скрипку. – Дорогая, раньше я не замечал за тобой религиозного пыла, – с легким удивлением произнес он.
– Во мне его нет. – Я встала и отряхнула пыль с коленей. – Я пришла укрепить дух.
В его взгляде сквозила печаль.
– Для чего?
– Чтобы быть готовой к завтрашнему дню.
Король гоблинов улыбнулся, и улыбка его была полна сострадания. Он приблизился ко мне, встал рядом.
– И Он ответил?
– Нет.
Король гоблинов покачал головой.
– Возможно, Господь уже дал тебе ответ, но ты этого еще не понимаешь, – мягко сказал он, легонько постучав пальцем по моей груди в области сердца. – Пути Его неисповедимы.
– Лично я предпочла бы поменьше загадочности и побольше определенности.
– Мы все так говорим, – усмехнулся Король гоблинов.
Я с досадой закатила глаза, но тут мой взгляд упал на инструмент в его руке.
– А это зачем?
Не ответив, он принялся настраивать скрипку. Плинк, плинк, плинк, плинк. Вместо установки стандартных интервалов, Король гоблинов подтягивал струны иначе. Он распустил средние «ре» и «ля» и поменял струны местами, прежде чем намотать обратно на колки, – фактически, произвел скордатуру[37]. Как звучит скрипка после такой перестройки, лично мне слышать не доводилось. Плинк, плинк, плинк, плинк. «Соль», снова «соль», потом «ре» и опять «ре». Музыкальный слух у Короля гоблинов был великолепный. Уверенными, многократно отработанными движениями он водил смычком по каждой струне, выполняя окончательную подстройку, и я обратила внимание, как легко скользят его пальцы вдоль инструмента, словно скрипка и руки – друзья детства.
Закончив, он повернулся ко мне и просто сказал:
– Для молитвы. Я пришел сюда, чтобы чтить и славить Его, как умею. Это – единственный доступный мне способ, единственное, что осталось у меня настоящего и чистого. Что осталось во мне… моего.
Что осталось… Вопреки словам, аскетичный юноша все еще жил в душе Короля гоблинов. Удивительным даром владения скрипкой он обязан не магии и не колдовству. Эрлькёниг не властен над этим талантом, дар принадлежит только ему самому, сдержанному юноше с печальными глазами. Ему одному.
– Если хочешь помолиться в одиночестве, я могу уйти, – предложила я. Вспомнив, как тайком наблюдала за ним в этой самой часовне, я ощутила, что с ног до головы покрываюсь стыдом.
Король гоблинов устремил на меня долгий взгляд.
– Нет, останься. Будь со мной.
Прошлой ночью я взяла от него все до последнего: тело, имя, страсть, доверие. И все же остались в душе Короля гоблинов уголки, заглянуть в которые я не посмела, понимая, что у каждого должно быть нечто сокровенное, недоступное чужим взглядам. И этим сокровенным для него была вера. Осознание столь великой щедрости вытеснило мой стыд; стыд сменился благоговением.
В этой часовне не было скамеек, ее посещал один-единственный прихожанин, а потому я села на ступеньки, сложила руки на коленях и позволила себе просто быть рядом с ним, просто принять его бесценный дар.
Король гоблинов вскинул смычок и закрыл глаза. Глубоко вздохнув, он начал считать про себя.
Первые ноты композиции прозвучали манифестом радости. После нескольких повторов фразы ее поддержал хор многоголосия. Король гоблинов мастерски передавал все оттенки эмоций и нюансы каждого голоса, одного за другим, и каждый из них ликующе пел под его пальцами: Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! Пауза, вздох, и далее: торжественная соната, продолжающая светлый триумф, заявленный в начале.
Для меня не было секретом, что он великолепно владеет инструментом. Подобно Йозефу, Король гоблинов играл не только профессионально и точно, но и вдохновенно, с любовью. И все же манера исполнения моего брата и манера Короля гоблинов различались как день и ночь. Если первая основывалась на кристальной прозрачности звучания, то вторую питал ревностный пыл и самоотдача. Игру Йозефа характеризовала изумительная чистота: ничто на земле не могло коснуться ее; он ступал по воздуху, бесплотному эфиру, и каждая нота поражала неописуемой красотой.
Музыка Короля гоблинов звучала иначе: полновесно, глубоко, значительно. Она дышала чувствами, которых мой брат еще не познал, – скорбью, горечью утрат, тоской. Эта виртуозность была заслужена по праву, выстрадана.
Пьеса закончилась, последняя нота растаяла в тишине, повисшей между нами. Только тогда я заметила, что слушала, не дыша.
– Как прекрасно, – шепотом проговорила я, не желая разрушать благоговейное безмолвие. – Твое сочинение?
Король гоблинов медленно открыл глаза, выходя из транса.
– М-м-м?
– Это ты написал? Музыка потрясающая.
– Нет, не я. – Он улыбнулся. – Можно сказать наоборот: она меня написала.
– А название у нее есть?
Пауза.
– «Воскрешение». Одна из сонат-мистерий.
– Где ты ее выучил?
Снова пауза.
– В монастыре.
Мизерные обрывки сведений о его прошлом. Я жадно глотала каждую крошку, словно это была моя последняя трапеза. Меня терзал голод, я хотела знать о сдержанном юноше все, все до последней мелочи.
– В каком?
И опять ответом мне была улыбка, только в этот раз слегка блеснули кончики зубов. Пути Господа и Короля гоблинов неисповедимы – к сожалению.
– Так кто же автор пьесы? – не отставала я.
– Мы снова играем в «Правду или расплату»? – поддразнил он.
– Только если ты этого хочешь.
Помолчав, он сказал:
– Автор мне неизвестен. – Взгляд Короля гоблинов затуманился, пальцы рассеянно перебирали струны. – Я складывал эту сонату по кусочкам – слышал то в одном, то в другом монастыре, запоминал, а потом воспроизводил ноты на воображаемой скрипке. Я подобрал ее по памяти, как сумел.
Я попыталась определить период создания сонаты, призвав на помощь свои скудные и разрозненные познания в истории. Произведению не хватало мелодичности, привычной для нас в верхнем мире, и звучало оно немного старомодно. С другой стороны, структура его также не соответствовала сонатной форме, живой и текучей. Мы оба прятались в темноте, я и Король гоблинов, тайком подслушивая то, что не предназначалось для наших ушей.
– Темы можно развить, – предложила я. – Скордатура здесь слегка необычна, хотя можно попробовать повтор мелодии в миноре.
Он рассмеялся и покачал головой.
– Элизабет, ты – гений, творец. А я? Всего лишь истолкователь.
Боль, пронзившая меня, была неожиданной и острой. Я отвернулась, чтобы Король гоблинов не увидел моих слез. Младший брат однажды сказал мне то же самое, слово в слово. Еще до того, как я попала в Подземный мир, до того, как поняла разницу между Библией и ее трактовкой. Я была переполнена собой, своими воспоминаниями, я тонула в трясине грез прошлого и невыносимого наслаждения настоящим.
Ощутив за спиной его умиротворяющую близость, я почувствовала себя лучше. Король гоблинов нежно поцеловал меня в лопатку, но ничего не сказал, дожидаясь, пока я справлюсь с наплывом эмоций.
– Кто… кто научил тебя играть на скрипке? – наконец спросила я, сглотнув засевшую в горле печаль.
Улыбаясь мне в плечо, он что-то пробормотал.
– Что?
Король гоблинов поднял голову.
– Его звали, – тихо сказал он, – брат Мэтью.
Монах. Неизвестный монах, покинувший эту землю, не оставив следа. Тем не менее, Король гоблинов о нем помнил и, несомненно, любил. Именно в этой любви продолжал жить престарелый учитель. Это и есть бессмертие, дарованное людям: жизнь в памяти тех, кто продолжает любить нас после того, как наши тела давно стали тленом.
Я подумала о брате и сестре, которые меня любят, и вспомнила: они ведь ждут меня там, наверху. Надо мной опустилась крылатая тень завтрашнего дня. Слишком скоро. Слишком рано уходить.
– Каким он был? – спросила я, все еще не оборачиваясь. – Это он тебя воспитал? А кто твои родители? Как ты попал в монастырь? Что…
– Элизабет.
Я не смотрела на него. Не могла.
– Завтра наступило.
Я замотала головой, но мы уже перешли черту, за которой нет возврата. Я сделала выбор. Выбрала себя. Свой эгоизм.
Король гоблинов почувствовал мои колебания.
– Не жалей, что выбрала жизнь.
– Я не жалею, – прошептала я, – и никогда не пожалею. – Не ложь, но и не правда.
– Элизабет.
Я сжалась.
– Элизабет, посмотри на меня.
Я повернулась, медленно и неохотно. В глазах Короля гоблинов сиял свет, и я знала, что этот свет будет помнить меня и после того, как я уйду из обоих миров, Подземного и верхнего. А эти глаза… Глаза, сияющие ярче брильянтов, полностью преобразили его лицо. Его красота более не казалась зловещей, жуткой или неестественно-безупречной. Лицо обрело живость, и от этого он стал выглядеть совсем юным и беззащитным.