Со всех сторон раздалось громкое шипение, только теперь наполненное болью, и этот многоголосый шум напоминал гудение ветра в ветвях. Многосуставчатые пальцы разжимались, отпускали мои плечи, запястья, щиколотки, талию.
– Жжется! – верещали гоблины. – Жжется!
Рухнув на землю, я долго кашляла и хватала ртом воздух. Отголоски воплей «жжется!» и предостережение «Твоя любовь его убивает» крутились в мозгу, смешиваясь в безумную какофонию.
После того как гоблины исчезли, я еще долго лежала посреди грязного коридора. Голоса растаяли, однако проклятые слова никак не шли из головы.
Твоя любовь его убивает.
Не знаю, сколько я так провалялась, раздавленная тяжестью сомнений.
«Покуда у тебя есть причина любить», – сказала Колютик. Любовь вращает колесо жизни, создает мосты между мирами. Если я что и поняла, так это то, что любовь сильнее Древнего закона.
Однако неуверенность распростерла надо мной свои бесшумные крылья и нашептывала мне в ухо голосом подменыша: Ни один из нас не протянул долго в верхнем мире.
Наверное, я так и осталась бы лежать в грязи и пыли того коридора, если бы не обещание, данное Королю гоблинов. В тебе есть огонь, сохрани его. Двигайся или умри. Если нет сил идти, значит, я поползу. Если пока не нашла ответов, значит, отыщу их позже. Пока я дышу, у меня есть время. Я поднялась на ноги.
И вдруг чуть слышно зазвучала скрипка.
Я закрыла глаза. Я ожидала преград на пути, готовилась преодолевать физические препятствия, однако Подземный мир действовал коварством, нанося удар в самое уязвимое место: мое сердце.
Это не Йозеф и не Король гоблинов, это ловушка, убеждала я себя. Мантра помогла мне в прошлый раз, когда мы с Кете блуждали по подземным лабиринтам в поисках выхода наверх. Увы, слова уже не имели прежней силы. Почти против собственной воли я двинулась на звук, и ноги сами собой привели меня к просторной пещере.
Ею оказался бальный зал. Тот самый, где я и Король гоблинов танцевали наш первый танец. Здесь же мы впервые приветствовали подданных в качестве мужа и жены. Сейчас в пещере было пусто – ни украшений, ни волшебных огоньков, ни длинных столов, заставленных блюдами с сочащимся кровью мясом. Однако посреди зала восседал квартет музыкантов: скрипка, виолончель, клавир и флейта.
Виолончелист и флейтист держали инструменты на коленях, тогда как двое других исполняли медленную, печальную композицию, в которой я тотчас узнала адажио из сонаты Брачной ночи. Скрипач надел личину Йозефа, но меня это не обмануло; подменыш мог сымитировать золотые кудри и тонкие черты лица моего брата, однако даже близко не дотягивался до уровня его мастерства.
В исполнении подменыша моя музыка звучала тускло и невыразительно. Ноты гулко ухали и гудели, лишенные глубины, эмоций и смысла. А я ведь излила в ней свое отчаяние, свое стремление двигаться вперед, быстрее и дальше, несмотря на жестокие отказы, которые встречала на каждом шагу. По моему замыслу, музыка должна была лишить слушателей покоя, всколыхнуть и взбудоражить, а вместо этого она только нагоняла скуку.
Я подбежала к музыкантам, намереваясь отобрать у них ноты, как вдруг виолончелист произнес:
– Ты растрачиваешь свой талант на чепуху.
Я вздрогнула. Папа.
– Музыка бесцветна, в аранжировке нет ни капли вдохновения. Все это нужно отнести на мусорную кучу и сжечь. – Он повернулся ко мне. – Ах, Лизель, разве ты со мной не согласна?
Я зажмурилась. Папа бывал то суров и даже жесток, то весел и общителен – все зависело от количества выпитого. Я никогда не могла заранее предсказать, в каком из своих проявлений отец предстанет сегодня, поэтому на всякий случай стала попросту избегать его.
– Лизель?
Чтобы защитить себя, я попыталась ухватиться за те мгновения, когда мы с Королем гоблинов вместе с головой погружались в мою музыку, когда магия звука уносила нас вдаль на волнах восторга, когда мы играли дуэтом, и все остальное переставало существовать. Попыталась, но не смогла: папа и моя собственная неуверенность вырвали их у меня из рук.
– Нет, – прошептала я, – не согласна.
Скрипнули по полу ножки стула: виолончелист встал. Подменыш, сказала я себе, это подменыш, не папа. Это не мой отец.
– Не согласна? – Голос приблизился ко мне, меня обдало кислой пивной вонью. – Что я тебе говорил, Лизель?
Если бы я открыла глаза, если бы посмотрела на папу, иллюзия рассеялась бы. Я увидела бы на человеческом лице черные гоблинские глаза и узнала бы подменыша. Но я не могла заставить себя сделать это – из страха, что могу ошибиться.
– Ты никогда ничего не добьешься.
Я сжалась, ожидая, что смычок пройдется по моей коже, точно розга. Немало смычков было сломано о наши детские спины таким образом.
– Ты только сама себя обманываешь. Пора уже повзрослеть и оставить эти глупые романтические фантазии. – Голос его, казалось, исходил из щелей и трещин, через которые с воем задувал ветер из верхнего мира.
Я пыталась удержать свои позиции, пыталась противостоять жестокости, которой он размахивал, будто серпом, однако уже чувствовала, что съеживаюсь, сморщиваюсь, усыхаю изнутри.
– Покажи свое истинное лицо миру, что находится над тобой, Элизабет Фоглер, и пусть тебя увидят такой, какой ты выглядишь в глазах отца: серой, никчемной бездарностью.
Элизабет. Папа никогда меня так не называл. Среди домашних я всегда была Лизель, иногда Лизетт, а порой даже Беттиной. Полным именем отец не назвал меня ни разу; оно предназначалось для друзей, знакомых и Короля гоблинов. Это имя относилось к женщине, которой я стала, а не к девчонке, которой была.
– Тогда пускай мир судит меня такой, какая я есть.
Я распахнула глаза. Подменыш, принявший отцовский облик, постарался: красные щеки, ввалившиеся глаза, кожа, покрытая пятнами. Однако на его лице была написана злоба, папе совершенно несвойственная; намеренная, изощренная жестокость. Мой спившийся отец лишь выполнял роль тупого орудия, чьи удары сыплются куда попало.
– Уйди с дороги, – приказал я, – и дай мне пройти.
Подменыш ухмыльнулся; его черты изменились.
– Как пожелаешь, смертная, – прошипел он, отвесив церемонный поклон, после чего схватил с пюпитра ноты сонаты Брачной ночи, написанные моей собственной рукой, и принялся рвать их на мелкие кусочки.
– Нет! – крикнула я, но было поздно. Флейтист скрутил меня и крепко держал, пока его соплеменники помогали виолончелисту уничтожать мое сочинение. Белые клочки кружились в воздухе, как снежинки, оседали у меня на волосах, залепляли глаза, забивались в рот, наполняя его горечью и вкусом предательства.
Сколько потерь. Сколько вложено сил, и все зря. Мои ранние пьесы папа спалил в наказание за обожженное лицо Йозефа. Произведения, написанные втайне от всех, я принесла в жертву ради того, чтобы открыть проход в Подземный мир и спасти сестру. А теперь утрачено еще и это – мое последнее и, может быть, лучшее творение. Все пропало, пропало, пропало.
Я плакала и кричала, но подменыши отпустили меня только после того, как последние обрывки нот коснулись земли.
– Ничего страшного, – бодро произнес один из музыкантов. – Не сомневаюсь, ты все восстановишь по памяти, если и вправду такая талантливая.
Все четверо убрались прочь, оставив меня в огромной гулкой пещере, и эхо их злорадного хохота еще долго звенело у меня в ушах.
Я вышла к берегам Подземного озера.
Потеряв все – уверенность, самоуважение, музыку, – я, тем не менее, заставляла себя двигаться дальше. Меня могли лишить чего угодно, кроме меня самой. Элизабет представляла собой нечто большее, чем женщина, носящая это имя, чем ноты, которые выводила ее рука, чем судившие ее люди. Я по-прежнему была до краев наполнена собой, ибо забрать у меня душу им было не под силу.
Я огляделась. Эта часть берега была мне незнакома, не было поблизости и лодки, чтобы переправиться на другую сторону. Я окинула взором обширную водную гладь. Зеркальная поверхность озера казалась обманчиво безмятежной, однако в его обсидианово-черной глубине таилась опасность. Русалки.
Словно в ответ на мои мысли, под водой замелькали светящиеся силуэты. Я широко расправила плечи. Я проделала долгий путь, справилась с гоблинами, сумела противостоять подменышам. Теперь настал черед русалок. Если нет лодки и весел, значит, переберусь вплавь. Иного способа нет – только в пучину.
Я шагнула вперед и охнула, когда вода коснулась моей кожи. Она была холодной – холоднее льда, холоднее зимы, холоднее отчаяния.
Русалки подплыли ближе. Я привлекла их, точно запах крови – зубастых щук. Одна за другой они появлялись на поверхности, разбивая черную гладь и поднимая фонтаны сверкающих брызг.
Они были немыслимо красивы. Той же красотой, что и Король гоблинов: беспощадная симметрия их черт одновременно восхищала и пугала. При том, что они были наги, точно новорожденные младенцы, возникало ощущение, будто рука, вылепившая эти пышные, чувственные формы, не понимала их предназначения. Идеальные, безупречные, совершенные; ни ямочка на щеке, ни сосок, ни прядь волос – ничто не выдавало в них хоть каплю человечности. Не сводя с меня своих мертвых черных глаз, они двинулись в мою сторону с плавной, текучей грацией.
Я уже зашла в воду по пояс. Русалка, что находилась ближе всех, вытянула руки, и мои руки сами собой протянулись им навстречу. Улыбка на ее лице обнажила многорядье мелких острых зубов; русалка устремилась ко мне, чтобы впечатать этот хищный оскал в мою плоть.
Вслед за ней приблизились и остальные. Они окружали меня плотным кольцом, загоняли в ловушку. Холодные пальцы гладили мое лицо, волосы, плечи, конечности. Несмотря на оцепенение, я чувствовала щекочущие прикосновения к внутренней поверхности бедер, к изгибу поясницы, к нижней части грудей. Мое тело было так схоже с их телами и в то же время так сильно отличалось от них. Одна из русалок принялась расплетать мо