– Когда?
– Завтра…
– О’кей! – сказал он и улыбнулся. – Теперь время вернуться к этим чертовым гостям. – Встал и снова затянул свой воротничок.
Вышли к народу. Герберт оставил меня и направился провожать бородача. Гостей в зале заметно поубавилось. Сашка пропал, стриженая тоже. А где же Валюшка? Не видно. Пошла искать, и меня, как танк, чуть не сшибла Лариска.
– Валюшку не видела?
– Не видела. Может, с Сашкой ушла? Подожди, – останавливаю я ее, и по моему лицу Лариска сразу же замечает мою душевную маету.
– Ты что, Ольгунька?
– Лариска. Я должна дать ответ.
– Ну и?
– Я не могу.
– А какой еще может быть ответ? – заявляет Лариска безапелляционно. – Конечно – да.
Я удивленно гляжу на нее:
– А почему «да»?
– А почему «нет»?
– Потому что за границей работает? Потому что Женева, озеро?
– При чем здесь это? Хотя данный факт, конечно, тоже с баланса не сбросишь. Поедешь, мир поглядишь. А главное, – говорит Лариска, – это то, что он – настоящий мужик!
– А другие не настоящие?
– А что другие! Что они умеют: ля-ля, тополя, пришел-ушел, «не грусти, малыш». А за Гербертом вы с Антошкой как за каменной стеной будете. Ты смотри, какой он умный мужик: где бы тем, другим, разглядеть, что рядом с ними живет баба, красивая, молодая, с которой счастлив будешь по гроб жизни: все у нее для этого есть – и опыт, и ум… Даже ребенок есть уже готовый, пеленки стирать не надо! И ласки вагон нерастраченной. Только все это в замороженном виде – приходи, отогрей вниманием, и не надо ста тысяч выигрывать. Так кто-нибудь из других-то это разве разглядел? А твой Герберт еще в первый вечер усек. Поэтому иди за него, не раздумывай, а что мы с тобой про женскую самостоятельность говорили – наплевать и забыть! – закончила Лариска свое удивительное выступление.
Только мне почему-то от ее справедливых слов жизнь не стала яснее и вопросов не убавилось.
– Ох, Лариска, легко тебе со стороны…
– А я могу и не со стороны, – отважно заявляет Лариска. – Будешь долго раздумывать – сама на него глаз положу. Учти!
Вернулась домой. Переоделась, платье висит на плечиках, туфли сиротливо стоят рядышком. Антошка сегодня у Софьи ночует, и нет без него привычной, успокоительной суеты. Тоска зеленая, маета, хожу по комнатам, хочу чем-нибудь заняться, все из рук валится, а ноги сами ведут к телефону.
Набираю Валюшку – номер не отвечает, Лариске звонить нечего, поговорили. Да и совсем не тот мне номер нужен… Набираю его, запретный. Женский голос в трубке:
– Алло!
Молчу.
– Алло!
Тянусь пальцем нажать на рычаг – и вдруг:
– Девушка, подождите, не кладите трубку! Я догадываюсь, что это – вы. Пожалуйста, не кладите! Это жена Вадима. Я не знаю, как вас зовут, но это ведь вы? Да?
Я так и застыла с пальцем на рычаге.
– Это вы. Я знаю, как вы молчите. Знаю, что у вас роман с Вадимом, и давно. И что вы моложе меня, лет на десять, да? И красивая. Он бы себе не позволил некрасивой. Как он вас называет – «малыш»? Алло! Вы слушаете? Значит, вы любите Вадима? Ну так берите! Милая девушка, я ведь его не держу. Просто мы с ним двадцать три года вместе. Это уже, наверное, что-то другое, больше, чем любовь. Во всяком случае сильнее… Не верите? Жалеете меня? А вот жалеть меня не надо. Вы мне не соперница, разве что товарищ по несчастью.
И гудки в телефонной трубке.
Глава девятаяДень приезда, день отъезда
Самое неприятное, что, приняв решение, которого ждал Герберт, нужно было пойти на работу и для начала взять отпуск. Кое-как, укромными уголками прокралась в нужные кабинеты, никого, кого боялась встретить, не встретила, но Кирилла Ивановича было не миновать.
Он прочитал заявление «в связи с изменением семейного положения».
– Ну вот все и встало на свои места: кому – свиданья, а кому – расставанья. Что ж, Ольга Николаевна, поздравляю!
– Спасибо. Вам надо вот здесь подписать.
Он не подписывает, медлит, и вид у него какой-то непривычный, потерянный.
– Честно сказать, не ожидал такой прыти. Вы меня почти уж убедили, что за стиркой и готовкой схоронили высокие порывы. А оно вон как. Впрочем, тихие чаще других дожидаются своего громкого часа.
Я стою и томлюсь. Наверное, это и ему очень хорошо стало ясно.
– Знаю, знаю, что в любимцах у вас не ходил, скорее наоборот. «Крысенок»…
– Кирилл Иванович…
– Ненавидели меня, знаю. А я… Знаете, кого я больше всех ненавидел? Вот и неправильно подумали. Ему я просто завидовал, а теперь и завидовать нечему. Мы уже вряд ли с вами увидимся, так что можно признаться: вы мне больше чем нравились, Оленька. Вот я и ненавидел за это себя. И если случайно вам перепадало от меня злости и ехидства, так это я над собой ехидничал и на себя злился. За безнадежность своих мечтаний. За то, что родились мы с вами с разницей в столетие.
Он поднял глаза, и в первый раз я увидела их не острыми и колючими, а печальными.
– Кирилл Иванович, – говорю я обезоруженно. – Я ведь…
– А вам ничего говорить не надо. И я больше не буду. Я ведь просто так сказал, чтобы вы знали. Может быть, вы и сами себе истинную цену знаете, скорее всего… Что вы не для этих стен и пыльных бумажек. А для красивой, достойной вас жизни. Иначе и быть не может, вы для нее рождены. Поверьте, я знаю. В чем и подписуюсь.
Поставил подпись на моем заявлении, протянул его мне. А я молчу и не знаю, чем ответить на его откровения.
– Вы мне открыточку пришлите с видом Женевского озера, – подсказал он сам и знакомо усмехнулся. – Вы ведь, по сведениям нашего первого отдела, кажется, туда направляетесь?
Начинается наше с Антошкой утро, обычное, как всегда. Этот день сегодня будет необычный. А пока беготня, ворох перемеренной одежды, почти собранная сумка, зеркало, фен на волосах, Антошкино великое сидение за кашей.
– Мама, а Гелбелт Малтынович сколо плиедет?
– Скоро, скоро.
– Мам!
– Ну что еще?
– А у Гелбелта папа тоже плодавец?
– Ты бы лучше «эр» скорее научился выговаривать.
– Почему?
– А то Гелбелт, Гелбелт. Может, теперь тебе придется каждый день это имя говорить.
– Почему?
– Потому. Может… мы с ним вместе жить будем. – Заглядываю осторожно на кухню, проверить, какая реакция.
– А иглушки он будет далить?
– Будет.
– Ул-ла! А когда?
Вот тебе и вся реакция. Продажная вы душа, Антон Филиппович.
– Когда, когда… Когда у пруда без труда расцветет резеда!
– А когда – у плуда… без тлуда…
– Когда ты «эр» научишься выговаривать и не будешь задавать глупых вопросов. Доедай лучше быстрее!
Звонок в дверь. Лариска и Валюшка. Лица похоронные, у обеих глаза красные, заплаканные. Правда, у Лариски еще и от насморка, простудилась, вдобавок ко всем печалям. Валюшка вообще как в воду опущенная. У нее вдобавок ко всем печалям Сашка пропал, и есть подозрение, что с той самой, стриженой.
Оглядывают мою сумку и наряд:
– Что, вот в этом и поедешь?
– Ага.
– Что-то уж больно затрапезно.
– Не сбивай меня, Лариска, я уже все перемерила и решила, поеду в чем всегда хожу.
В последний раз останавливаюсь перед зеркалом: белый свитерок, брюки – по-моему, все правильно.
– Он же тебя отцу будет показывать, всяким там родственникам, начальству. Чхи! – надрывно, со слезой чихает Лариска. – Сережка заразил. Это все, Валюшка, ваши сквозняки в саду. Хочешь, дам тебе мое серенькое, с воротничком, помнишь?
Еще звонок.
– Плиехал! – пулей вылетает из кухни Антошка. Но это телефон звонит. Беру трубку, замираю.
– Алло! Это я. Малыш, нам нужно встретиться. Ты меня слышишь? Алло! Почему молчишь?
Кладу трубку обратно на рычаг. Не было звонка, и ничего я не слышала.
У Лариски с Валюшкой спор из-за платья.
– С ума сошла – серенькое.
– А что? Нарядное.
– Ольгунька все правильно решила: если они умные люди, встречать будут не по одежке. Когда? – произносит Валюшка самый волнующий вопрос.
Я – само спокойствие, вношу, стоя у зеркала, последнюю поправку в косметику.
– К половине подъедет. Десять часов по шоссе до Москвы, повидаемся с отцом, подадим бумажки, и… – я оборачиваюсь с беспечной улыбкой к подругам, – конец, девочки, вольной жизни!
Но никто в ответ не улыбается, и мне бы надо согнать эту ненужную улыбку с лица, но почему-то не сгоняется, заклинилась.
– Просто я сейчас вдруг представила: вот бы его папашке с моим папашкой познакомиться!
– Смешно, – хмуро говорит Лариска. А Валюшка и вовсе вдруг разревелась.
– Чего ты? – обнимаю я ее.
– Мне кажется… Я подумала, – рыдает Валюшка, уткнувшись мне в плечо, – что мы больше никогда не увидимся…
– Ну что ты такое говоришь? Умру я, что ль?
– Это я умру. – И слезы ручьем. – У меня предчувствие.
– Ну почему, почему?
– Жить не хочется…
– Вот дура, – сморкаясь, сипит Лариска. – Свет у нее клином сошелся на этом обалдуе. Ну умрешь, а с кем мы девичник перед свадьбой будем устраивать? Ты, Олька, учти, мы тебя просто так не отпустим и на свадьбу все в Москву прикатим, верно, Валюшка?
Валюшка виновато хлюпает, кивает, размазывает слезы кулачком, силится мне улыбнуться.
– Девочки. – И нет у меня больше слов, чтобы сказать дорогим подругам все, что я хотела бы им сказать. – Девочки…
– Плиехал! Плиехал!
Вот теперь – правда. Антошка с подоконника увидел машину, и на часах – ровно половина.
И сразу начинается суета и беготня по квартире. Антошка схватил свой автомат, Лариска надевает на него куртку, автомат мешается, а Антошка ни на секунду не хочет с ним расстаться, рвется к дверям. Валюшка уже на пороге стоит с моей сумкой.
– Да подождите, ненормальные! – кричит Лариска. – Вы что – нерусские? Присесть надо на дорогу!
Садимся где кто был, в разных концах комнаты. И лица сразу у всех становятся серьезными и значительными, даже у Антошки.