Бегу на лыжах. Давно не бегала.
Погода ясная, солнечная, снег скрипит, лыжня отличная, день выходной, вокруг полно лыжников в ярких костюмах, палки звонко чиркают по снегу остриями, телу хорошо, упруго и свободно, и в голове никаких мыслей, кроме одной: бегу и мне хорошо.
Бегу, да вдруг крепление соскочило. Наклонилась починить, никак не получается. По снегу ко мне придвинулась длинная тень и остановилась.
– Все равно без меня не получится. Давайте помогу.
Подняла голову – стоит голубоглазый, в меховой шапке, я его сразу узнала. В пальто и без лыж.
Он возится с креплением, косится на меня.
– Где-то я вас уже видел.
– В больнице, вероятно.
– Ах да! Подруги, которые мне банкет заиграли? Как наша больная?
– Хорошо, спасибо. А вы почему без лыж?
– Я на работе. Вон, – кивает он на весело раскрашенный домик, возле которого цветные тенты, стойки для лыж и даже столики расставлены на снегу, как в кафе. – Спортбаза для фирмачей. Оазис капитализма в снегах России.
– А вы?
– А я сегодня при ней дежурю. Вдруг кто свою драгоценную ногу сломает. Здоровье для них – первое дело. Орудие производства. Вон глядите, какой мистер-твистер катит.
Мимо нас к домику, шумно скрипя лыжами по снегу, подкатывает мужчина. Крепкий, усатый, краснолицый, без шапки на рыжих волосах. Лихо развернулся, скинул лыжи, воткнул в снег, а из кармана достал массивную трубку и сунул ее в рот.
Уверенный такой, лет за сорок, движения неторопливые, цену себе знает, и видимо достаточно высокую.
– Впечатляет? – спрашивает доктор, увидев, как я смотрю на фирмача. – Представляете, на сколько его нога застрахована, если у него в каждой стране по представительству?
Мужчина словно почувствовал, что о нем речь, обернулся. Встретился взглядом со мной, раздвинул усы в улыбке. И вдруг проделал такой фокус: зубами подкинул вверх трубку – она перевернулась в воздухе – и зубами же ее поймал. И снова мне улыбнулся, довольный эффектом, и, кажется, даже подмигнул. И вдруг я поняла, что это лицо видела во сне… Ну не это, конечно, а чем-то очень похожее. И мне опять стало не то что страшно, как-то, скорее, беспокойно. Когда вокруг солнце и люди, ночные страхи не такими страшными кажутся.
– Спасибо, – благодарю я доктора, надевая починенную лыжу. – Побегу дальше.
– На здоровье, – отпускает он меня с явным сожалением. – На банкет я уже, конечно, не надеюсь. Но приходите сами в следующий выходной. Я здесь каждое воскресенье дежурю. Поговорим о странностях любви.
– Ага! – убегая вперед, откликнулась я. – Приду. Исключительно обязательно!
Приходит домой с гулянья Антошка, снимает шубу и боты – а на столе стоит тарелка, полная крупных спелых вишен. Вытаращил глаза от изумления.
– Мам, откуда вишни?
– А, эти, – бросаю я небрежный взгляд на тарелку. – Эти из леса. Понимаешь, каталась я сегодня на лыжах по лесу – и вдруг вижу среди белых деревьев одно зеленое-зеленое и все в вишнях. Я сняла лыжи, залезла на дерево – дай, думаю, сынуле наберу, он ведь любит вишни. Вот и принесла.
Он смотрит на меня недоверчиво, потом вдруг хитро улыбнулся:
– А вот и неправда, зимой вишен не бывает! Ты их в магазине купила и разморозила!
– Ну-ка, ну-ка, – радостно насторожилась я, – еще раз скажи: р… раз…
– Размор-розила!
– Размор-розила! – кричим мы хором. – Ур-ра! Р-р-р-р! Р-размор-розила!
Часть втораяО Дашкове – автор
Глава двенадцатаяВы ошиблись номером
Сны Вадиму Дашкову снились и раньше, но видел он их редко, и были они какие-то стертые, туманные. А к пятидесяти – стали ясными, цветными и реальными настолько, что Дашков даже путал иногда, что в его жизни сон, а что явь.
И сегодня приснился ему под утро давний сон, и так ясно.
Синее озеро, бревенчатый домик и неоглядные желтеющие дали на другом берегу, теплое бабье лето, и Дашков стоит у берега с удочкой. Несколько серебряных рыбин уже плещутся в ведерке. Кто-то подходит к Дашкову, неслышно ступая, сзади, и Дашков знает точно, что это Ольга и что в руках у нее огромный букет из красных и желтых осенних листьев, знает, что Ольга улыбается и хочет сказать ему что-то такое, что Дашкову очень хотелось бы услышать. Дашков хочет обернуться, но вдруг падает ведерко, и рыбины, судорожно хватая ртом воздух, бьются на траве. И чувство удушья передается Дашкову, грудь теснит так нестерпимо, что Дашков понимает, что сейчас умрет, и чтобы не умереть – просыпается.
Солнечный шар светится сквозь штору. Лицо Юлии Ивановны с закрытыми глазами, неподвижное и строгое, покоится на подушке соседней кровати. Журчит приглушенный на ночь телефон.
Потирая грудь, Дашков взял трубку.
– Да.
В трубке было молчание.
– Я слушаю. – Дашков покосился на спящую жену. – Говорите…
Опять молчание. Но трубка жила, дышала.
– Говорите, – повторил Дашков негромко, но настоятельно. – Я слушаю.
Молчание. Дашков вздохнул.
– Наверное, вы ошиблись номером, – сказал он. Тихо прибавил: – Перезвоню. – И положил трубку.
Глаза Юлии Ивановны были уже открыты.
– Меня?
– Извини, – оглянулся Дашков. – Не хотел будить.
– Я и так всю ночь не сплю, – сообщила Юлия Ивановна. Откинула одеяло и встала. – Бессонница страшная, в башке все – выкладки, выкладки. – Она взяла с тумбочки у изголовья кровати Дашкова кипу машинописных страниц и уселась с ними на велотренажер. – И ты всю ночь – шуршишь, шуршишь…
– А я, – задумчиво разглядывая телефон, сообщил Дашков, – сейчас чуть не помер.
– Так ведь не помер же, – резонно отозвалась Юлия Ивановна, крутя педали и одновременно просматривая страницы.
– Юля, – вдруг сказал Дашков, – когда я все же помру – обещай меня не сжигать, ладно?
– Что за гадости с утра, – брезгливо молвила Юлия Ивановна. – Бог мой! – Ее взгляд метнулся на часы, потом с упреком на Дашкова. – У меня доклад в десять, и ты молчишь!
Юлия Ивановна соскочила с седла, ее стройная – на зависть женщинам сильно за сорок – фигура в пижаме задержалась в дверном проеме:
– Дашков, будь другом!
– Буду, – привычно отозвался Дашков и тоже встал.
На кухне он выжал апельсин, слил сок в стакан. Чашка и масло уже стояли на столе, хлеб жарился в тостере, кофе вскипал в кофейнике.
Он выключил газ, вышел из кухни. По пути, приоткрыв дверь, заглянул в гостиную. Там на диванчике спал одетый человек, полунакрытый пледом, и всхрапывал во сне. Стоптанные башмаки стояли на полу.
В ванной шумела вода.
– Кушать подано, – сообщил Дашков через дверь.
– Минута.
Дашков вернулся на кухню. Принялся набирать телефонный номер, но, недонабрав, поспешно опустил трубку: в кухню вошла Юлия Ивановна, свежая, уже одетая, в синей юбке и белой блузке.
– Это черт знает что. – Она включила радио и села за стол. – Хожу по собственному дому как в гостях. Он что, пришел навеки поселиться?
– Уйдет, как устроится. – Дашков налил кофе в чашку.
Диктор сообщал последние новости:
– …с докладом о роли Советов в свете новых задач на Пленуме выступил Генеральный секретарь ЦК КПСС, Президент Советского Союза…
– Господи, не думала, что еще способна так волноваться, – говорила Юлия Ивановна, похрустывая жареным хлебом. – Звонцов считает, что мой доклад – это или полный переворот в подходе к проблеме, или он сумасшедший. Чувствую себя ужасно, не выспалась, голова раскалывается, ты всю ночь шуршал… Кстати, ты почти ничего не поправил.
– Грамотнее стала излагать, – объяснил Дашков.
– Положим, излагала я всегда грамотно, – заметила Юлия Ивановна. – Другое дело, что, как верно говорит Бруевич, у тебя здравый глаз.
– Бруевичу твоему никакой глаз не поможет.
– Во-первых, – неодобрительно сказала Юлия Ивановна, – Бруевич не мой, а твой. И если бы ты крепче за него держался, то к пятидесяти годам… Между прочим, где мы будем праздновать?
– Кого?
– Кого, чего… Юбилей! Или тебе теперь всегда будет сорок девять?
– Юля, – Дашков поморщился. – Ну его, к фигам…
– Не – ну, а – надо, Федя.
– Так я – Вадя.
– Тем более. – Юлия Ивановна спешными глотками допивала кофе. – Хоть так о себе людям напомнишь.
– …Пленум принял организационные решения, – вещал диктор.
Юлия Ивановна смолкла на несколько секунд, выслушав, какие организационные решения принял Пленум.
– В наше бурное время надо не бороду растить, лежа на диване, а ковать железо, твой Бруевич опять прав. Так, спасибо. – Она поставила чашку, поднялась, оглядела стол. – Будешь другом?
– Буду, – кивнул Дашков, и Юлия Ивановна исчезла.
Дашков составил чашку, тарелки и стакан в раковину и пустил воду. Юлия Ивановна опять явилась на пороге кухни, собранная окончательно, в строгом костюме, с папкой в руках.
– Почему же, если меня, – спросила она вдруг, – ты ответил, что ошиблись номером?
– Когда?
– Это твой очередной «малыш» звонил?
– Какой малыш? Почему «малыш»?
Некоторое время Юлия Ивановна смотрела на Дашкова пронзительным взглядом, потом сказала строго:
– Чтобы к вечеру твоего Шуйкина духу не было. Ко мне люди придут. Ну… К черту! – ответила она сама себе, не дожидаясь напутствия, и через секунду за ней хлопнула входная дверь.
Дашков вернулся в кухню, выключил радио, глянул в окно – Юлия Ивановна, остановив частника, после недолгих переговоров нырнула в машину – и снова взялся за телефон.
– Але, – после долгого гудения в трубке отозвался сонный девичий голос.
– Это я. Не ты мне сейчас звонила? И молчала?
– Чего это я буду молчать, – недовольно промычал голос. – Слоник спит. А сколько время?
– Не сколько время, а который час.
– Который? – отозвались, зевнув.
– Вставать пора слоникам. – Дашков положил трубку.
Мужчины, спавшего в гостиной, уже не было на диванчике, одни ботинки стояли. Дашков обнаружил его в спальне: маленький помятый человечек сидел на велотренажере и ногами в рваных носках крутил педали.