– Перпетуум-мобиле, – одобрил он. – И едешь, и от дома не отрываешься! Ты не боись, – прибавил гость, прекратив кручение. – Я исчезну к вечеру. Мне обещали.
– Да ладно… Мы тут всем классом вообще считали, что Шуйкин давно сгинул. Чего ж ты за столько лет не прорезался?
– Нельзя было, Вадик, – ответил Шуйкин серьезно. – После психушки был на нелегальном положении. Времена были такие, зачем же подставлять друзей.
Дашков собирал раскиданные Юлией Ивановной предметы туалета, поправлял сбитые одеяла.
– Мне бы еще день продержаться, – объяснял меж тем гость. – Я здесь уже вышел кое на кого. Обещали свести с людьми нашей платформы. Эх, было бы тебе про это интересно, я бы тебе столько мог поведать. Такое знаю…
– А рыба к чему снится, не знаешь? – спросил, разогнувшись, Дашков.
– Рыба? – Шуйкин честно призадумался. – Если жареная – то к еде.
– Рыбы нет, – сказал Дашков и пошел на кухню, а гость – за ним. Он открыл холодильник. – Борщ есть. Рубанем с утра борща?
Через полчаса Дашков вышел из дому.
Во дворе стоял старенький белый «жигуленок» с проржавевшим крылом. Дашков пнул спущенное переднее колесо, подергал двери, удалил с пыльных боков лаконичные надписи и, совершив этот ежедневный ритуал, двинулся на улицу.
В отличие от Юлии Ивановны ему не везло ни на частников, ни на таксистов, поэтому он направился к троллейбусной остановке, где нервничала, бесполезно вглядываясь в даль, возмущалась и бузила очередь. До слуха Дашкова доносились голоса:
– Когда порядок был – ходили как часы.
– Это когда десять лет без права переписки, что ли?
– С правом уж или без права, не знаю, а водка была точно – без талонов.
– При вашем «порядке» вас за эти слова сейчас бы не в троллейбусе везли, а…
– Идет! – крикнул кто-то.
Распри мигом улеглись, и очередь, сплотившись, подобралась. Троллейбус подкатил, но какой-то странный. Голубой, весь в надписях и рисунках, с глухими окнами.
– Дорогие ленинградцы! – объявил бодрый голос через динамик. – Приглашаем вас на выставку актуальной политической карикатуры молодых художников города. Благотворительный сбор поступает в фонд «Мемориал»[1]. Добро пожаловать!
Дашков засунул руки в карманы и зашагал по улице пешком.
Еще через полчаса он, перейдя мостик с грифонами, оказался перед узорчатой чугунной оградой, у ворот которой прежде всегда ставил свой «жигуленок», ныне безнадежно вставший на прикол. Чинить его у Дашкова не было ни времени, ни особого желания. Никто теперь утром не напишет на стекле «привет», Ольга далеко, рыжий американец скатился на нее, как лыжный десант с гор, и увез с собой, всем на удивление, в мгновение ока, оставив Дашкову только сны, теснящие сердце. Да и жизнь поменяла свои параметры за пять лет.
Одно оставалось в ней неизменным – вывеска с отбитым углом у входа в здание: НИИ – и дальше стерто, неразборчиво…
Перед выгородкой, где находилось рабочее место Дашкова, стояли два стола, один был пуст, за другим две женщины делили и раскладывали по сумкам дефициты из продуктового заказа.
– Здравствуйте, – сказал Дашков. – Мне никто не звонил?
– Нет, – отозвалась одна из женщин. – Бруевич вернулся из Лондона, просил зайти.
– Спасибо. – Дашков проследовал за свой стол и взялся за телефон.
– Мама, это я, доброе утро. С работы, добрался благополучно. Как себя чувствуешь? Не в этом дело, а в чем? Но я же был у тебя позавчера… Мама. – Он терпеливо помолчал. – Сейчас не время и не место, я сегодня же приеду. Никакое не одолжение, я сам собирался. Скажи лучше, что купить… А? – Но на другом конце разговор прекратили, и Дашков тоже нажал на рычаг.
Утренний звонок продолжал странно беспокоить его. Покопавшись в записной книжке, Дашков набрал номер.
Долго не отвечали.
– …и получай обратно в третьем квартале, – раздался деловитый голос в снятой наконец трубке. – Да! Лейкин слушает.
Дашков медлил.
– Алло! Алло! – торопили в трубке.
– Это – квартира? – решился и спросил наконец Дашков.
– Не квартира это, – сердито отозвался голос. – Пять лет уже как не квартира, сколько можно объяснять!
Последовали частые гудки, и Дашков положил трубку тоже.
Он посидел за столом, встал, вышел, пересек коридор и открыл дверь кабинета напротив.
Бруевич, с седеющими висячими усами и круглым лицом мальчика, хоть и постаревшего, нетерпеливо крутясь вместе с креслом, говорил по телефону. Кабинет напоминал склад: какие-то коробки, ящики с полураспакованной аппаратурой.
– Йес, сори, – неумело, а поэтому громко выговаривал Бруевич английские слова. – Ми гив тикет ту Лондон. Да! Спасибо. Сенк ю. Йес, йес, о’кей. Гуд бай. Извините. Сенк ю. Бай-бай!
Положив трубку, Бруевич загадочным взглядом уставился на Дашкова.
– Ну? – молвил он.
– Уот – ну? – спросил Дашков.
– Юбилей грядет?
– И ты туда же, – поморщился Дашков с досадой.
– Скромность, конечно, украшает, – согласился Бруевич. – Но на Западе это утверждение многими оспаривается. Не стыдно, что жена обскакала?
– Кто скачет, – сказал Дашков, – кто везет.
– Везти ты везешь, – опять согласился Бруевич. – Только этого, Вадя, мало на сегодняшний день, мало.
Бруевич подошел к сейфу, достал из него папку и, вернувшись, положил ее перед собой на стол.
– Знаешь, под влиянием лондонских туманов на ум иногда приходят удивительно солнечные мысли. Выгорит – поймешь наконец, что не зря вез со мной в одной упряжке. Да сядь ты, не маячь!
Дашков сел.
– Родилась гениальная идея. Наш отдел, как тебе известно, тянет половину всей институтской тематики. Согласен?
– Согласен.
– При желании он свободно вычленяется в самостоятельное образование. – Бруевич значительно поглядел на Дашкова. – При этом все приоритетные направления остаются в наших руках, а с ними – выходы на зарубежных партнеров, со всеми вытекающими приятными последствиями. Момент суперподходящий, обоснования я изложил. Только подать это нужно взвешенно, словом, проутюжить, ты это умеешь. Оформлю как фундаментальный труд. Считай это моим подарком к юбилею.
Дашков задумчиво молчал.
– Хоть бы спасибо сказал, – произнес Бруевич с обидой. – Если сам никак не овладеешь новым мышлением – слушай старших. Дядя ему спонсорствует, думает за него, подкидывает денежную работу.
– Как ты думаешь, – вдруг спросил Дашков, – можно узнать человека по молчанию?
– А кто молчит?
– Ну… Скажем, в телефоне…
– Баба, что ли? – уточнил Бруевич.
Дашков пожал плечами.
– Старый ты козел, – ласково заметил Бруевич. – Чем о половых, ты бы лучше о внешних связях думал. Тебе с твоим умением, – он слегка пододвинул папку ближе к Дашкову, – тут на неделю делов! А если нас поймут? Как тебе нравится титул: зам. дир. по внешне-экономическим сношениям?
– А дир. – ты?
– Я – это ты. А ты – это я, – сказал Бруевич веско. – Так я понимаю нашу старую дружбу. А как мы Юльке с ее докторской нос утрем!
– Феодал ты. – Дашков вздохнул и взял папку.
– Всем бы, Вадик, такое крепостное право. Имеешь режим наибольшего благоприятствования. На работу приходишь когда хочешь и уходишь…
– Кстати, – вспомнил Дашков. – Мне и сегодня надо уйти, с обеда.
– А что случилось? – озаботился Бруевич.
– Мать опять хандрит.
– Ну и топай. Привет от меня передай. Да, тут заказы привезли, ты, конечно, прошляпил. – Бруевич достал объемистый пакет из-под стола. – Возьми мой, если к матери едешь.
С работы Дашков ехал в пикапе-леваке, держа на коленях пластиковый пакет с предательски торчащими палками сухой колбасы.
– Круто отоварился, – заметил водитель.
– Матери везу, – пояснил в свое оправдание Дашков.
– Мамашам хорошо, – сказал водитель. – Пожили. А вот детишек ох как жалко.
– А что такое? – спросил Дашков.
– Не слышал? Финский залив в июне перевернется, и весь – на Ленинград. Неужели правда не слыхал? Бабка одна знаменитая предсказала. Из Швеции, что ли… – Водитель вздохнул. – Так что шить нам белые тапочки.
Дашков не возражал. С некоторых пор на него часто набегало безразличное оцепенение – как от монотонности прямой и скучной дороги, когда клонит в сон и притупляются желание и воля.
…Ольга уехала так незаметно, что даже Дашков узнал об этом месяц спустя. Кирилл Иванович принес и показал открытку, которую, как он объявил с гордым превосходством, Ольга обещала ему прислать, собираясь за границу еще с Гербертом. Вместо обещанного Женевского озера теперь на открытке были пальмы и небоскребы у океанского берега. И до самого горизонта простиралась светлая водная гладь…
– Расстроился? – спросил водитель, по-своему истолковав молчание Дашкова. – А может, и не в этом июне, – успокоил он. – Может, в следующем…
Сидя у стола под абажуром – уютным, несовременным, как и вся комната с резным буфетом, венскими стульями и этажеркой, Вероника Валериевна рассеянно глядела на продуктовое изобилие, которое Дашков выкладывал из пакета. В приглушенном телевизоре кто-то о чем-то бурно дебатировал.
– Пресса. Всю скупил, какая была. – Дашков вынул кипу журналов и газет. – Мама, что случилось?
– Ничего, – как эхо отозвалась Вероника Валериевна.
– А ты знаешь – Шуйкин объявился! – сообщил Дашков, силясь быть оживленным. – Помнишь – чудной такой, все серьезные статьи не по профилю писал в наш журнал. Кстати, давно хочу полистать. У тебя ведь все где-то хранится? А помнишь: «бодливая коза живет в деревне, „коза ностра“ называют ее сельчане». Мишки Маслова перл. Мама! – наконец не выдержал он. – Я же вижу: ты чем-то огорчена.
– Огорчена я давно, и не делай вид, что не знаешь чем. Что нового на работе?
– На работе все хорошо. А у Юли сегодня доклад. Звонцов считает, что…
– Звонцов меня совершенно не интересует, – перебила Вероника Валериевна. – Сегодня я опять не спала ночь…
– Кстати, – перебил Дашков, – к чему рыба снится?