котором Дашков, содрогнувшись, угадал контуры гроба. Юркий Мишин напарник, такой же деловито молчаливый, как и шеф, бил молотком по заклепкам. Листы цинка, вырезанные из жести лавровые ветки лежали рядом. Пылала паяльная лампа.
– Это кто же умер? – невольно понизив голос, спросил Дашков.
– Персона, пожелавшая остаться неизвестной. – Миша приложил ветку к боковине и взял паяльную лампу.
– Одно ясно, что мужик крутой, – добавил напарник.
– Вот так. – Огонь лампы лизнул ветку. – Жил человек, богател – и разбогател на цинковый гроб по индивидуальному заказу. Тщета человеческая, учти, Дашков, – сказал Миша.
– Я, ты знаешь, – отозвался Дашков, – не по этому делу.
– А какая разница – искать бессмертие в богатстве или в потомстве?
Дашков усмехнулся:
– Сам ты, однако, настрогал детей.
– Настрогал. – Миша подергал приваренную ветку и убавил огонь в лампе. – Мир опутан незримыми полевыми связями, а расплачиваются за это наши дети. И маются теперь где-то на Охте и на Лиговке мои продолжения… Продолжения – чего? Когда все лучшее из нас за семьдесят лет повышибали. Лучше скажи спасибо судьбе, что твое продолжение бегает себе по океанскому берегу и знать не знает, откуда оно родом. И забудь.
– Миша, олово стынет, – позвал напарник. – Извините…
– Это мне уже сегодня дважды советовали, – сказал Дашков.
– А на этом берегу, – заключил Миша, обходя гроб, – лучше уж заводить богатство. Ему не больно.
– Ты не прав, – бездоказательно возразил Дашков.
– Прав только инспектор ГАИ. – Миша ударил кувалдой по уголку, который щипцами держал напарник. – Возьми пожрать, там макароны на плите.
Дашков взял кастрюлю с макаронами, сел за стол.
– И как же, по-твоему, быть?.. – спросил он.
– А никак, – ответил Миша. – Тебе что там сегодня советовали: забудь. Ничего не было.
– Как это – не было?
– Так. Не было, и все, – отозвался Миша, колотя кувалдой. – Тебе приснилось, а на самом деле не было ничего. Как ты думаешь? – спросил он напарника.
– Не было, – согласился тот.
– Видишь, все умные люди так считают. Значит, ничего и быть не могло, – заключил Миша.
Всю ночь за занавеской грохотало и шипело, и Дашков уснул только к утру.
Измученный, он спал тяжело и крепко, и сон приснился ему лишь перед самым пробуждением, короткий и яркий.
Красный мячик качался на ослепительной океанской волне, тихо уплывал, и рыжая девочка бежала по воде, догоняя его, рассыпая из-под ног сверкающие брызги.
Несмотря на яркий сон, Дашков пришел на работу усталым и разбитым.
– Ты где пропадаешь? – почти тотчас же в его выгородку заглянул Бруевич, озабоченный, стремительный. – В тебе нужда, как никогда. Идем. Вставай, вставай.
Дашков не успел опомниться, как оказался в коридоре.
– В общем, виктория! Нас поддержали, – сообщил Бруевич, впуская Дашкова в свой кабинет. – Твои замечания попали в самую точку.
– Мои?
– Мал золотник, да дорог. – Бруевич достал из шкафа бутылку виски, два стакана. – Именно – фонд, как ты мудро поправил, а не центр и не филиал! Потому что таким образом мы выпадаем из бюджетной системы и, по закону, обретаем право на самофинансирование, валютный счет и главное – на совместное предприятие! – Он разлил виски, поднял стакан. – Ну! Чтобы и впредь не тускнел твой здравый глаз!
Они выпили.
– А теперь поехали, – сказал Бруевич и направился к двери.
– Куда?
– Туда, куда надо. – Они вошли в лифт, и Бруевич нажал кнопку. – Теперь слушай дальше. На разработки, аналогичные нашим, замахнулся кооператив «Элита», очень богатенькая фирма, нахапали миллионы на поставках компьютеров, но коротка кольчужка – без настоящих специалистов им не обойтись. – Они вышли из лифта и пересекли вестибюль. – Короче, в десять у нас встреча.
У подъезда стояла дежурная «Волга», Бруевич открыл дверцу, сел вслед за Дашковым, и машина понеслась по городу.
– «Элита», – продолжал Бруевич, – получит от нас крышу в виде заказов на разработку и материальное обеспечение обсчета наших данных, под эти начисления, как только нас легализуют, мы кредитуем фонды и бюджеты, и далее…
То ли от переживаний последних дней, то ли по внезапной какой-то тупости Дашков вдруг с удивлением обнаружил, что Бруевич говорит на совершенно ему неведомом языке. И в этом языке, моментами напоминающем русский, Дашков, как ни силился, не мог понять ни единого слова. Кроме последнего: юбилей.
– А?.. – переспросил Дашков.
– Бе! – передразнил Бруевич. – Я говорю, что, во-первых, твой юбилей – лучший повод собраться со всеми заинтересованными лицами в неофициальной обстановке. А во-вторых… – Бруевич обозрел Дашкова. – Совсем паршиво выглядишь, старик. У Маринки есть экстрасенс, говорят, гениальный, любую хворь и хандру за секунду снимает.
– Лучше бы ты мне дал покой.
– И не подумаю. Если сам не понимаешь собственного блага, если тебе плевать на семью, на общее дело, на нашу дружбу – то мне на все это, Вадик, не плевать. К тротуару, перед той машиной, – сказал Бруевич шоферу. – Давай высаживайся.
А дальше все происходило уже и вовсе как во сне. Но не в прекрасном дашковском – не было ни слепящей океанской глади, ни красного мячика: была какая-то мышиного цвета распластанная машина, какие-то молодые люди с крепкими шеями, в добротных костюмах, какой-то офис в однокомнатной квартире, снова птичий, малопонятный язык, какие-то бумаги и подписи. И все это бежало, как в старой комической ленте, пока наконец они снова не вышли на улицу, молодые люди не исчезли вместе со своей распластанной машиной, а Дашков с Бруевичем на ожидавшей их «Волге» не вернулись в институт. Войдя в кабинет, Бруевич сел за стол.
– Итак, на той неделе я лечу в Лондон уже с конкретной задачей. Ну а ты, прости, – развел Бруевич руками, – опять прошляпил. Тебя искали, документы оформить не успевают. В другой раз… А пока оставайся за меня. Поработай, поработай над пакетом наших предложений. Пригладь, причеши, приласкай! – И, поглядев на кислое лицо Дашкова, Бруевич прибавил: – Надо, Федя.
– А если Феде – не надо? – спросил Дашков.
– Феде – надо, – непререкаемо изрек Бруевич. – Мне надоело глядеть, как ты болтаешься, извини, куском дерьма в бурном сегодняшнем водовороте. Кстати, тебя твой, как его… бегемотик разыскивал. Судя по несчастному голоску. Бросай, Вадик, свои химеры, – серьезнея лицом, посмотрел на Дашкова Бруевич. – Этот поезд от нас с тобой ушел, забудь. Зато нас ждет белоснежный лайнер с местами в каюте первого класса! Вот ради чего стоит прожить остаток жизни. Что тебе привезти из Соединенного Королевства?
– Корону, – невесело пошутил Дашков.
– Корону не обещаю. А стол, – Бруевич провел ладонями по полированной поверхности, – тебе готов. Тэйк ер плэйс, сэр!
Куда шел Дашков в этот день после работы, он и сам не знал. Просто брел без маршрута и цели, оказался на Невском. Шагал по нему, толкаясь среди спешащих прохожих. Вдруг до отключенного слуха Дашкова донеслись слова, неожиданно созвучные его собственным мыслям:
– Как же выжить? Как научиться общаться с истиной без посредников и советчиков?
У Казанского собора толпилась большая группа людей, слушавших бородатого оратора. Дашков остановился, подошел поближе.
– Я, человек, не хочу ждать, – говорил оратор, – пока человечество разрешит свои глобальные вопросы. У него в запасе – бесконечность, а у меня – срок отмеренный!
Люди слушали, кто внимательно, кто покуривая и усмехаясь, а кто скучал и ждал скандала.
– А нужно лишь одно: понять, что социум, и не кто иной, как социум, норовит занять весь этот срок, лишь бы не оставлять человека наедине с душой и совестью, лишь бы не верила себе личность, лишь бы отдала себя идеалу, классу, этносу, союзу единомышленников. Всю свою душу, силу и кровь – на участие в его энтузиазмах и мерзостях!..
Оратор продолжал свою проповедь, но это было уже совсем не похоже на то, что хотел услышать Дашков. Тот же птичий, для самих говорящих придуманный язык. Дашкову стало неинтересно, и он начал выбираться из толпы.
– Соотечественники! Братья и сестры! – грянул меж тем бас другого оратора, усиленный мегафоном. – Кто осквернил нашу историю и культуру?..
Толпа потянулась к колоннаде, где виднелся могучий и тоже бородатый оратор с мегафоном в руке и откуда неслась его неторопливая речь:
– …мы должны понять, дорогие соотечественники, из каких углов надвигается на нас смертельная опасность, до победы которой осталось всего лишь одиннадцать лет, этот вселенский заговор…
Весь сквер перед собором был заполнен народом и походил на ярмарку. Озираясь, Дашков обнаружил, что неподалеку, не внимая громогласному оратору, кучка слушателей собралась возле женщины с воспаленными глазами, которая бросала фразы-лозунги:
– …признание модели социализма исторической неудачей!.. Равные права всем формам собственности! Никакого доверия преступной партии!..
Другая группа окружила спорящих.
– А вы помогите мне постичь жизнь, не отрешаясь от нее, – с дружеской улыбкой возражал оппоненту из публики парень с повязкой на длинных волосах, сидящий на асфальте. – Я умею любить – почему же я один?..
– Харе Кришна, харе Кришна… – двигались через толпу бритые, полуголые, замотанные в оранжевую материю люди с колокольчиками.
Четверо парней в десантных комбинезонах, наоборот, стояли неподвижно, обнявшись и опираясь на палки и костыли, – и молчали, как памятник самим себе.
Старик в черной морской форме без погон и кокард бродил между группами, прислушиваясь и отшатываясь от каждой с почти суеверным ужасом:
– …всенародный референдум! Искоренение очагов сталинизма всеми репрессивными мерами!
– …и ничто не приведет вас к выходу из этого тупика, кроме триединства православия, самодержавия и народности!
– «…О, люди, не будьте в моральности лживы! Берегитесь от СПИДа, пока еще живы!»
Но всех ораторов, всех спорящих, все аплодисменты и свистки решительно заглушили грохнувшие тяжелые звуки рока.