Был предрассветный полумрак, оглушительная тишина стояла в квартире. Дашков встал. Подошел к окну.
Улица была бесконечна и безлюдна. Чернели оконные проемы домов, ни одно окно не светилось. Не было ни машин, ни птиц.
Не шевелились листья на деревьях. Замерли облака в светлеющем небе. И эта неподвижность, этот бестеневой, рассеянный свет были невыносимы.
Дашков дернул шнур от шторы, и тот остался в его руках.
С неожиданной ловкостью, как будто это было для них привычным, пальцы завязали петлю. Дашков поглядел на люстру, придвинул стул, затянул на люстре веревку. Все получилось удачно и споро, но что-то еще тревожило Дашкова, и он понял что.
Дашков спустился, надел брюки, вернулся на стул. Накинул петлю на шею. И торопливо, словно боясь, что миг удачи вдруг изменит ему, прыгнул.
Глава двадцатаяЕду
Конечно же, последнюю просьбу Дашкова не исполнили, а может быть, забыли в печальной суете. Гроб с его телом стоял в крематории, окруженный скорбным полукругом близких и друзей. Цветов и венков с надписями, правда, было много. У изголовья, оправляя ленту, стояла Юлия Ивановна, вся в элегантном и черном, с безучастным лицом. Миша поддерживал бледную Веронику Валериевну. Играла музыка.
Потом музыка кончилась, и к гробу приблизился Бруевич. Помолчал минуту.
– Друзья, – начал он, и тут же кто-то всхлипнул в толпе. – Мы прощаемся с нашим незабвенным Вадимом… Горек час. Он ушел неожиданно. Но все худшее, как и все лучшее, внезапно. Он покинул нас в расцвете сил и дарований, так и не успев проявить их. Да, он многое мог бы сделать. Но он не вписался на крутом повороте истории – что ж, это тоже мужественная смерть. Пусть же останется он в нашей памяти просто Вадиком, в котором было много сердца и нерастраченной любви. Дорогие Вероника Валериевна… Юлия Ивановна – мы с вами, – низко склонил голову Бруевич и отступил.
В тишине слышались чьи-то незримые рыдания.
Юлия Ивановна наклонилась, коснулась губами лба Дашкова.
– Прости, Дашков, за все. Будь другом.
– Какое счастье… что твой отец… – Припавшую к Дашкову Веронику Валериевну оторвали сильные руки Миши, и несуетной, терпеливой цепочкой потянулись прощаться остальные.
Кто-то невидимый рыдал все безутешнее. Это, не смея приблизиться, у входа билась в истерике Света. И Марина, гладя по голове, успокаивала ее – насколько сама могла.
Место покойного за поминальным столом, как и положено, было не занято, перед ним на скатерти стояли цветы, нетронутая тарелка с едой и наполненная рюмка.
Гости, однако, пили и ели с аппетитом.
– Нет, друзья, – словно войдя в охоту и развивая за столом свою надгробную речь, говорил Бруевич. – Борцом, естественно, дано быть не каждому, люди с высоким баллом социальной активности вообще редки. Это особый талант… Зецст ист – талант! – перевел он герру Веберу.
– Но планетарное мышление в наш век необходимо всякому! – авторитетно заметил Павел Ильич Звонцов.
– Видите ли, – не согласился Бруевич, – нашему веку свойственна и высокая дифференциация приложения сил. Есть еще и исполнительность, обязательность, знания…
– По-радочность! – подняв палец, добавил иностранного вида гость, сидящий рядом с Бруевичем.
Другие зарубежные гости, как и молодые люди в добротных костюмах, с крепкими шеями, участвовали в печальном торжестве молча.
– К вопросу о порядочности, – усмехнулась дама в неизменном белом. – Любопытнейшая история с географией. Господину Веберу и нашим британским друзьям тоже будет интересно послушать…
Дашков вошел, проследовал к своему месту за столом и сел.
– …нашей ассоциации, – продолжала дама, – выделили по линии научного зарубежного туризма…
– Почему не поспал? – тихо спросила Дашкова Юлия Ивановна.
– Сны не те показывают. – Дашков залпом опрокинул рюмку и отвалился к спинке стула, озирая собрание взглядом, заметно охмелевшим.
– Тогда хотя бы закусывай, – сказала Юлия Ивановна.
Дашков уставился на нее.
– Юля, – произнес он вдруг, – зачем ты меня все-таки сожгла? Я ведь просил…
– Э! – дружелюбно засмеялся кто-то. – Имениннику больше не давать.
– Ничего страшного, – успокоил Звонцов. – Скажу вам, друзья, по личному опыту – любой юбилей бывает один раз в жизни!
– Правильно, – согласился Дашков, налил и выпил другую рюмку.
– Вадик, – шепнул недовольно Бруевич, – утихни, блюди приличие. Здесь все-таки наши партнеры…
– Сегодня – все можно, – заявил Дашков. – Юбиляр – это как… Или только хорошее. Или ничего. Ну? – вопросил он гостей. – Что смолкнул веселия глас? Не слышу здравиц, похвал, слов глубокой благодарности? Черт возьми, хотя бы за сердце мое доброе, за любовь нерастраченную… За дарования…
– Кстати, – улыбнувшись, Юлия Ивановна поднялась, – в школьные годы наш юбиляр издавал с друзьями юмористический рукописный журнал…
– Точно, – подтвердил Бруевич. – Подписывался: Их Княжеское Благородие. Неужели сохранился? Вадик?
– Сохранился, – вместо Дашкова ответила Юлия Ивановна, возвращаясь к столу с тетрадью, – и свидетельствует, что уже тогда юбиляр проявил себя даровитым и остроумным – каким мы все его знаем! Тут вообще масса и ностальгического, и смешного… – Юлия Ивановна полистала страницы. – Ну вот, например… Тоже, – она посмотрела на даму в белом, – история с географией!
Юлия Ивановна надела очки и прочитала:
– «Жили-были пункт А и пункт Б. Между ними испокон веков ходили пешеходы, а теперь летают самолеты и ездят машины, а школьники всех стран считают, сколько на это нужно времени и бензина. Вопрос: где же находятся эти самые А и Б и как им живется, если известно, что раньше они сидели на трубе, а потом А упало, а Б пропало?»
Гости оценили, засмеялись, дама в белом даже зааплодировала, Дашков раскланялся, а в глубине квартиры зазвонил телефон.
– Иди, – ласково отпустила Дашкова Юлия Ивановна, – наверняка опять тебя.
– Иду, – отозвался Дашков, встал и, нетвердо ступая, пошел к двери.
– Эта милая история, – разрезая огурец, заметил Звонцов, – напомнила мне, Курт не даст соврать, одну старую немецкую притчу…
А Дашкову, пока он шел на звонок, представилась вдруг с необычайной ясностью открытая машина, мчащаяся по океанскому берегу пункта А, и рыжая девочка в ней с радиотелефоном, в котором слышатся гудки вызова, а рядом – улыбающееся лицо Ольги, ждущей вместе с девочкой ответа, чтобы сказать Дашкову в этот день что-то очень важное для них всех.
– Слушаю, – снял трубку в спальне Дашков, и видение исчезло.
– Поздравляю, – послышался голос. – Это Светлана… – И в трубке надолго замолчали. Света плакала.
– Але, – сказал Дашков.
– Я больше не могу… – сквозь слезы заговорила Света. – Я издохну без тебя… Слоник глупый дурак… Но скажи, чего ты хочешь, я все сделаю. Хочешь, я тебе тоже девочку рожу? Что ты молчишь? – Света всхлипнула. – Ты что – уже?
– Уже, – сказал Дашков.
– Тебе, бедному, наверное, там плохо? Малыш?.. А хочешь – линяй и приезжай. Я одна, Ленки нету.
– Еду, – сказал Дашков и положил трубку.
Он поднялся, качнувшись, стащил парадный пиджак. Растянул петлю галстука и бросил его на велотренажер. Несколько секунд с удивлением глядел на машину здоровья, потом усмехнулся, горько и трезво. Перенес ногу, уселся на седло. Тронул и крутанул педали.
Гости, заглянувшие в комнату в поисках юбиляра, поначалу удивились, но скоро поняли свою задачу, вслед за махнувшим на все рукой Бруевичем: «Давай, Вадик!.. Жми, жми, родной!»
Стрелка спидометра вознеслась и задрожала на максимальных оборотах.
– Догнать Америка, – пошутил британский гость, знаток русского языка.
– Жми, жми! – смеясь, подбадривали гости и хлопали в ладоши.
И Дашков жал.
Часть третьяПродолжение их истории
Глава двадцать перваяНочной звонок
Четыре года в человеческой жизни могут значить и мало и много, но если это четыре года из жизни женщины и если они почти вплотную приблизили ее к сорока, то это срок заметный, и есть одно утешение, что дети за эти же четыре года стали взрослее, умнее и потому еще дороже.
Об этом Ольга и старалась думать, возвращаясь из супермаркета домой.
Супермаркет был, по лос-анджелесским понятиям, совсем рядом с ее домом, милях в пяти, и в сорока минутах езды. А ее быстроходный «олдсмобиль» преодолевал это мизерное расстояние так долго, потому что был конец рабочего дня и дважды на автостраде возникали нервные «трафики», по-нашему пробки.
Народ в машинах, надраенных до блеска, какой бывает только в Калифорнии, тянулся из жаркой сердцевины распластанного на десятки миль города к одноэтажным просторам его пригородов, где дул ветерок с океана.
Кроме того, по дороге Ольга заехала в детский спортивный центр. На плавательной дорожке Катя отрабатывала стиль брасс. Через десять минут она, свежая, розовая, вытянувшаяся за четыре года, прыгнула со своей яркой сумкой в машину, и машина, пропетляв сложным серпантином развилки, свернула на шоссе, ведущее в Санта-Монику.
В таком городке, на подобные которому дробился по окраинам большой город, стремился поселиться каждый уважающий себя житель Лос-Анджелеса.
И тихий уют улицы с газонами и кустиками перед домами чем-то напоминал Ольге улицу Дачную, тем более что ее дом по странному совпадению тоже имел номер двадцать.
Сходство это довершал отец, возившийся с гаечным ключом над фонтанчиком посреди газона за бассейном. Он был одет в нездешнего вида синий тренировочный костюм и недовольно бормотал слова совершенно не американского происхождения.
Не прекращая труда, он покосился на подъехавшую к дому машину и крикнул в сторону веранды:
– Антон! Помоги матери.
Пока Антон неохотно отрывался от телевизора, пока лениво-вальяжной походкой взрослеющего подростка спускался с веранды по ступеням, дверь гаража, повинуясь электронному приказу, сложилась вчетверо, пропустила машину и так же плавно разогнулась обратно.