Вениамин помедлил, собираясь с настроением, и начал:
– «Я всю жизнь мучительно вспоминаю что-то прекрасное, светлое, уютное и радостное, но ускользающее от воспоминаний, как увиденный под утро сон. Что же это было?..»
– Ш… ш… ш… – затрясла Валюшка вякнувшего было ребенка, он стих, и она снова влюбленно уставилась на Вениамина.
– «а… а может, это и был сон, – продолжал Вениамин, – просто сон из детства, юности или совсем недалекого прошлого; просто сон, после которого жизнь целый день кажется прекрасной, потому что есть еще такие сны и, значит, есть еще неизведанная новизна в жизни, которая может озарить ее, явившись наяву завтра, или через много лет… Или уже сегодня?..»
Вениамин смолк, снял очки и начал их протирать.
– Ну и память у вас, – позавидовала Лариса. – Просто не жених с приданым, а компьютер какой-то.
– Я же электронщик, – надел он очки.
– Интересно, – Лариса кивнула на спящего ребенка, – а Ваньке сейчас чего-нибудь снится?
Ольга сидела у окна, бездумно смотрела в него и ничего не видела, кроме бледного молока. Мотор гудел надсадно и трудолюбиво.
И вдруг Ольга вздрогнула: что-то ослепительно-ярко блеснуло за окном – и обернулась на соседа. Сосед спокойно грыз леденец.
– Солнце, – объяснил он. – Высоту набрали.
Если бы Ольга могла видеть самолет со стороны, то в эту минуту она увидела бы, как влажная темная громадина вдруг просветлела, засеребрилась и повисла над облаками – словно для просушки.
«Олдсмобиль» остановился у дома, бесшумно сложились ворота, и Ольга загнала машину в гараж.
Через газон она направилась к дому. На счастье, в доме все еще спали и не могли увидеть ее осунувшееся от бессонницы лицо. Только Катя уже бултыхалась в бассейне.
– Мама! – подпрыгнула она в воде. – Привет!
– Привет. Что это за ранняя рыбка?
– У нас сегодня очень важные соревнования. А мы тебя ждали вчера, почему ты не прилетела?
Не отвечая, Ольга подняла с травы кроссовку.
– Опять твой брат разбрасывает обувь где попало, неистребимая манера! Я устала, скажи всем – буду спать.
Она вошла в дом, тихо прошла в спальню, бросила сумку и одетая повалилась на кровать.
Полежала с закрытыми глазами и снова их открыла: сна в них не было и тени.
Зато перед ними на белом потолке почти воочию проносился калейдоскоп картинок трех минувших дней: машины, гербы, мостик перед ажурной решеткой, сафьяновая дверь бывшей квартиры, толкотня на улицах, сумасшедший нищий, солнечная вспышка за окном самолета, влюбленный Витька, Вениамин в мешковатом плаще, атласный конверт в лентах, кладбищенские кресты.
Но чаще и реальнее других всплывала и заслоняла остальное картинка самая запавшая, самая памятная и нестерпимо болезненная, потому и не дававшая уснуть.
…Пустая комната. Оголенная раскладушка в углу. И чайник возле нее, на полу…
Глава двадцать четвертаяГуд монинг, сэр
Мокрая весна сменилась в Санкт-Петербурге сухой весной, а затем – теплым летом.
Зелень скрасила неухоженность улиц. С пестрым изобилием за стеклами ларьков вступили в спор цветы, запестревшие на газонах. Солнце, стократно отраженное водными гладями, набрало нестерпимый блеск.
Сверкая в его лучах, по петербургским улицам ехала маленькая серебристая «тойота» с фирменным знаком – голова с хоботом – и латинскими буквами «SLONIK» на борту.
В женщине за рулем при ближайшем рассмотрении нетрудно было узнать Свету. Она была одета в легкий, но достаточно строгий и дорогой летний костюмчик, в детских чертах ее лица появилась некая уверенная взрослость.
Света остановила машину на тихой улице возле серого дома в стиле модерн, еще хранящего черты своей дореволюционной престижности: фонари у подъезда, медные ручки, зеркальные стекла парадных дверей.
Поглядев вверх, Света посигналила. И в ожидании открыла щелкнувшую банку пепси.
Из массивной, тоже с медными ручками двери квартиры во втором этаже вышел элегантно экипированный мужчина, в котором при ближайшем рассмотрении нетрудно было узнать Дашкова.
Он перекинул зонтик-трость с правой руки на левую, запер дверь на ключ, положил ключ в карман светлого пиджака и, мягко ступая ногами в летних туфлях с дырочками по ступеням полукруглой лестницы, спустился вниз.
Гулко ухнула дверь парадного.
Света распахнула перед подошедшим Дашковым дверцу машины:
– Гуд монинг, сэр!
– Гуд, – сказал Дашков, садясь на заднее сиденье, и «тойота» покатилась.
Света вела машину уверенно, даже лихо, без труда ухитряясь при этом прихлебывать пепси из банки и беседовать с Дашковым.
– Хау дид ю слип? – с удовольствием выговаривала она английские слова. – Как спалось на новом месте?
– Бэд, – ответил Дашков.
– Уай? – Света протянула Дашкову газету с переднего сиденья. – Ёр ньюспейпер. Плохие сны снились?
– Вся жизнь – сон. – Дашков развернул газету. – Что у нас сегодня?
– Все как наметили, по плану. Помнишь?
– Не впервой, – отозвался из-за газеты Дашков.
На Староневском Света чуть притормозила возле стоящего у тротуара джипа «чероки» и коротко нажала клаксон.
Поглядев в зеркало, она убедилась, что джип двинулся за ними, и свернула к гостинице «Москва».
Возле подъезда кучковались группы лиц кавказской национальности. Такой же внешности молодцы, но в безукоризненных костюмах и с ровными проборами исполняли внутри обязанности швейцаров…
После недолгих переговоров с ними Света и Дашков получили вежливое разрешение пройти.
Они поднялись в лифте, проследовали оживленными, как восточные улочки, коридорами и, уступив дорогу чернявому сорванцу, с воем мчавшемуся по коридору на роликах, постучали в дверь номера, которая, впрочем, была приоткрыта.
Их встретил усатый улыбчивый молодой человек, кивнул, как старой знакомой, Свете и пожал руку Дашкову.
– Очень приятно, – сказал он. – Аскер-ага вас ждет.
Они вошли в номер, где за столом сидел старик в двубортном костюме и серой папахе, с неподвижным, казалось, навек закаменевшим бритым лицом.
Молодой человек обратился к нему фразой на непонятном языке, в которой понятно прозвучало лишь: «генеральный директор», после чего старик посмотрел на Дашкова и чуть наклонил голову.
– Аскер-ага немножко плохо говорит по-русски. – Любезным жестом молодой человек пригласил Дашкова и Свету садиться. – Но он вместе со мной и с вашим коммерческим директором, – молодой человек улыбнулся Свете, – очень хорошо посмотрел квартиру.
– И что же? – молвил Дашков.
– Может быть, вначале немножко – за знакомство? – Молодой человек подошел к окну, где на подоконнике стояла темная пузатая бутылка.
– Спасибо, – сказал Дашков.
– Во время работы Вадим Михайлович не пьет, – уточнила Света двоякий смысл ответа.
Молодой человек мельком глянул в окно, безошибочно выделил среди машин на стоянке джип «чероки» и, улыбаясь, вернулся с бутылкой к столу.
– Магомет запретил пить вино, – сказал он, – потому что вино кружит голову и отвлекает мысли от дел. Но пророк ничего не говорил про французский коньяк. – Молодой человек плеснул коньяка Дашкову и себе и поднял рюмку. – За дружбу!
Оба чуть-чуть пригубили и, поставив рюмки, глядели друг на друга. Молодой человек вздохнул:
– Что ж… Квартиру вы нашли хорошую. Старинную, камин есть, большая. Большой ремонт нужен, большие расходы.
– А сколько труда и расходов стоило расселить жильцов! – возразила Света. – Из центра теперь никого не заставишь ехать к черту на кулички. – И посмотрела на Дашкова.
Дашков ответил согласным и усталым вздохом.
– Да, – тоже согласился молодой человек, – кому хочется уезжать с насиженных мест? Аскеру-ага, думаете, легко было покидать родной аул? Но увы – война, горячая точка. Брат пошел на брата, род на род. Все как бешеные стали. Род Аскер-ага еле спасся. Там потом такая резня была. Всех убили.
– Ужасно, – сочувственно промолвил Дашков.
– Вадиму Михайловичу тоже тяжело говорить на эту тему, – сказала Света. – Он ведь тоже из рода, из древнего. До революции точно в такой же жил… то есть его родители жили точно в такой же квартире, даже в том же доме. Этажом выше. Ну и сами понимаете, что стало с ними после революции! Вадим Михайлович хотел себе купить эту квартиру, вернуться, как говорится, в родовое гнездо. А там на каждом шагу такие ужасные воспоминания…
Дашков поерзал в кресле, кашлянул, и Света, сама поняв, что сказано что-то не то, смолкла и стала поправлять туфлю.
Однако на лице молодого человека, не говоря уже о старике, не отразилось ничего. Молодой человек даже посмотрел на Дашкова ободряюще:
– Худая память, у нас говорят, как сорная трава, ее нужно вырвать, чтобы не мешала новым всходам! Аскеру-ага приятно иметь дело с человеком, который его понимает: все, кто от кого-то пострадал, – братья. А мне приятно, уважаемый Вадим Михайлович, что после таких страданий вы так хорошо выглядите для своих лет!
И тотчас, сощурив глаза, он, как шар в лузу, послал следующую фразу:
– Так, может, Дашков-ага, как брат по беде, похлопочет немножко уступить Аскеру-ага?
Не успела Света шевельнуться и открыть рот, как Дашков отозвался:
– Из уважения к роду Аскера-ага – я готов. Но в пределах десяти тысяч.
Молодой человек оглянулся.
Старик в папахе, все время не спускавший с Дашкова неподвижного взгляда, совершил едва заметное движение коричневых век.
– Он говорит: да, – перевел молодой человек.
– Завтра мой коммерческий директор подготовит все нужные документы, – сказал Дашков и поднялся с нетерпеливым облегчением, допив на прощание свой коньяк. – Са-лям-алей-кум!
В машине Дашков с остервенением растягивал тугой, жарко давящий галстук. Лицо Светы было сердитым.
– Все шло так хорошо – кто тебя за язык тянул?
– Нам же разрешили – десять.
– Так надо ситуацию чувствовать! В квартиру они вцепились, это точно, можно было запросто и пять скосить! А он размяк, разговорился. Зауважали, видите ли, его!