Антон и правда спустя короткое время не замедлил явиться на пороге – рослый в отца и теперь в очках.
– Ма… Я ничего не слышал, я только услышал, как ты крикнула…
– Зато все знал! И молчал! Знаешь, как это называется? Подлость, трусость и предательство!
Слезы сами собой прорвались, и Ольга заплакала.
– Оля, опять эти термины… – начал было мужчина, но Антон досадливым жестом остановил его и подошел к матери.
– Ма, – дотронулся он до ее руки. – Я тебя очень люблю.
Он неловко обнял ее, и Ольга его обняла и крепко прижала к себе.
– И Кэт люблю, – говорил на ее плече Антон. – Но знаешь, отец тоже оказался хороший парень… – Он перешел на более легкий для него английский. – Он здорово сечет в математике. Правда – у него вот такие толстые книжки! За одну он даже получил премию Британской академии. И студенты его обожают.
– Откуда ты знаешь? – отодвинулась Ольга.
Антон смущенно запнулся, прежде чем ответить.
– Я был у него в Бостоне…
– Когда?
– С нашей бейсбольной командой, когда мы причесали этих ребят из Янг-Гарвард-клуба. А вообще там тоже классная команда, хоть они и слишком воображают о себе. Ма… Я ведь буду там только зимой, а летом, когда нет занятий, буду опять приезжать к тебе. Ма, ну что ты молчишь? Ну хочешь, я никуда не поеду, черт возьми!
– Да, хочу, – с порывистой горячностью отозвалась Ольга. – Хочу! Я теряла слишком много мужчин, чтобы теперь потерять последнего и самого дорогого!
– О’кей, я остаюсь. – Он покорно кивнул, сделал по комнате короткий круг и крикнул: – Но я уже взрослый, почему я, черт возьми, не имею права сам принимать решения?
Ольга смотрела на него затравленно и обреченно, как смотрят, когда уже знают конец и не хотят ему верить.
– Антон, – произнес молчавший все время мужчина, – она права. Прости, Оля, я не думал, что это будет так больно для тебя. – Он с искренним недоумением пожал плечами. – Я думал только о мальчике.
Ольга вытерла невысохшие слезы. Все было, собственно, решено без нее, и решено правильно – решали ведь мужчины…
– Да, – она согласно склонила голову. – Пусть он едет.
– Но ты только что сказала… – недоверчиво начал Антон.
– Я передумала. Женщине это простительно. А если мужчина сказал: еду – он должен ехать. Ну правда. – Ольга подняла голову и с усилием улыбнулась. – Что тебе здесь делать среди одних женщин?
– Ма, я всегда знал, что ты у меня умница! – Воспрянувший Антон подпрыгнул, победно вытянул вверх руку, сжатую в кулак, обнял и закружил мать.
– Мисс Ольга, вас к телефону, – заглянула в дверь Рейчел.
– Меня нет. – Ольга боролась с Антоном. Зверь бурундук, выросший в ньюфаундленда, был теплым и родным, но уже непоправимо далеким.
– Но это, кажется, – сказала Рейчел, – ваши родители, из Санкт-Петербурга.
Электричество в доме на Пестеля было отключено, горели установленные на чемодане рядом с раскладушкой тонкие церковные свечи.
Голый пол уходил в темноту, телефон стоял на нем. Дашков нетерпеливо маячил по комнате, то исчезая из светового круга, то появляясь. Свечи оплывали.
Телефон наконец взорвался резкими длинными звонками.
Дашков схватил трубку.
– Лос-Анджелес заказывали? – спросила телефонистка.
– Да!
– Говорите!
– Алло! Алло… Алло! – повторил Дашков, потому что в трубке не отвечали.
– Да. Я слушаю, – раздался наконец голос Ольги.
Дашков переложил мгновенно взмокшую трубку к другому уху.
– Оля? Доброе утро! Теперь не разбудил?
– Не разбудил. Добрый вечер. – Ольга говорила с паузами, как будто трудно собираясь с мыслями. – Ты опять откуда-нибудь из Лондона?
– Нет. Но скоро буду примерно в тех краях!
– Снова какой-нибудь конгресс?
– Нет, бери выше, – сообщил Дашков. – Приеду вступать во владение имением и замком!
Дашкову показалось, что Ольга усмехнулась в трубку.
– С привидениями?
– Может, и с привидениями, приеду – увижу. Я серьезно, не шучу. Вот ведь как важно не терять свои корни. Оказалось, что у Дашковых дом на побережье, и чуть ли не сто лет искал законного хозяина. Алло! Алло, Оля!
– Да, – отозвалась Ольга.
– Ты слышишь?
– Да.
– А я не слышу радости. – Он помолчал, прислушиваясь к ее молчанию. – У тебя что-нибудь случилось?
– У меня о’кей, как всегда. Я очень рада за тебя. Правда. И поздравляю. Действительно, как сказка: имение, замок. Теперь остается только найти клад?
– Клад я уже давно нашел, – сказал Дашков. – Это ты.
В трубке снова замолчали, замер и Дашков.
– Мне надо встречать Катю из школы…
– Да, конечно. Поцелуй ее от меня. Ну уж теперь я к тебе обязательно долечу: Европа почти Америка, так что – до свидания! Алло! Оля!..
Почувствовав на себе тяжелый взгляд, Дашков обернулся.
В проеме двери стояла Света с бумажным пакетом в руке.
Гудела короткими гудками трубка.
Света вошла в освещенное пространство, положила пакет на чемодан.
– А я малышу поесть принесла.
– А тебе папа не говорил, что плохо подслушивать?
– А у меня папы не было, – сказала Света.
Она села на раскладушку, машинально положила в рот тартинку из пакета.
– Вот так хорошо, – сказал Дашков, – жуй и не перебивай… Да, Света, она – мой клад, я слишком поздно это понял и уже ничего не ждал – поделом. Наверное, потому и жизнь пошла наперекосяк, в наказание. Как-то раз я позвонил ей и соврал, так пошло и стыдно, что я в Лондоне. А сам сидел в дерьме, но ведь гордыня!.. Знаешь, для чего я тогда стал копить деньги? А вот взять билет до Лос-Анджелеса, прилететь: как дела? Она скажет: как всегда, о’кей. А я – весело: и у меня о’кей, вот прилетел тебя повидать. И тем же рейсом обратно, в дерьмо или в петлю – все едино… И вот наконец я чего-то стою, и не надо врать! И может быть, это Божье прощение за то, что берег в себе эту любовь как единственный смысл, ясность и надежду!..
Он смолк от непреодолимого комка в горле и посмотрел на продолжающую жевать Свету.
– Ты хоть что-нибудь поняла?
– Все поняла. – Света кивнула. – Слонику не светит.
Больше не глядя на Дашкова, она встала и пошла к двери.
– Ну что ж, лети, малыш… – И прибавила, не оборачиваясь, и Дашков не видел, как жестоко сузились ее глаза: – Если крылышки потянут!
Дашков, не раздеваясь, долго лежал на раскладушке и заснул, сам того не заметив. Ночью ему ничего не снилось, день и без того был похож на сон, и спал Дашков глубоко и крепко.
Поэтому, обычно чуткий к ночным звукам, он не сразу услышал, как пустая квартира ожила и наполнилась шумами.
Хлопнула одна дверь далеко, за ней – другая, ближе, раздался звук приближающихся шагов, мелькнули на стенах прыгающие блики.
Дашков приподнялся, открыл глаза – и тут же заслонил их от ударившего в лицо яркого света карманных фонарей.
За ними неясно высились темные фигуры.
– Без шума, – сказал мужской голос. – Вставай.
Дашкова подхватили и молча поволокли через темноту в суматошном мелькании лучей.
Распахнулась входная дверь, послышался глухой удар, и через мгновение Дашков осознал, что это тупо и тяжело ударили его… Луч фонарика проследил, как через весь пролет, пересчитывая лицом ступени, Дашков скатывается на нижнюю площадку.
Здесь его подхватили снова, потащили к парадному и выволокли безжизненное тело на улицу, к ожидающему у подъезда джипу «чероки».
Вторая машина стояла на другой стороне улицы. Света смотрела из-за руля мстительно и злобно.
И вдруг закусила кулак, видимо, чтобы не дать злобе расплескаться…
Огнище пылало далеко, у городских ворот, а в теремной спальне пол был бел от лунного света и бел был полог.
Да, так было: вороги налетели тучей, не то половцы, не то печенеги, а может, татары, за давностью лет не упомнить, обрушились на град богохранимый внезапно, ворвались коварством и изменой, ночью, когда князь почивал с возлюбленной, и запалили город с четырех сторон… Били пушки и пищали, кони ржали, бабы выли, головешками трещали частоколы вековые – какие-то стихи назойливо примешивались к обрывкам памяти… Шашки звенели уже у стен терема, бился колокол на башне, а здесь… Пол был бел, и бел был полог… и ты бела была в рубашке и шептала: княжо, милый… не отыщет нас косая, от меча и от могилы лишь любовь одна спасает… Князь выхватил меч, щит сорвал со стены, а ворог топотал, гоготал и лил весело кровь княжьей дружины уже в сенях… А женский голос продолжал звать, нашептывать сладко: оберни в мою рубаху буйну голову седую… от печали и от страха я любовью заколдую… А враги, как ночные совы, уже слетались жадно к белому пологу, и рванула его русской кровью политая рука, и сверкнула кривая сабля, да так ярко, что князя и ослепила.
Но нет, нет… Это был не конец: явил Господь милость и чудо. Изловчился ослепленный князь, извернулся, отвел удар и, великое множество врагов положив в горнице и в сенях, ушел от бесславной смерти. И рать собрал неисчислимую, и сошлись они с ворогом в поле, и сила рати сказалась несокрушимая. И бились они три дня и три ночи, пока реки не окрасились кровью.
И пал князь, но уже в честном бою, с легким сердцем, и стихла сеча, и не могли найти его нигде, а он, изрубленный, лежал в траве и слышал, как шептала трава от ветра и пел возле уха кузнечик, и глядел, умирая, на вечное небо, которому нет ни рождения, ни смерти…
Раскладушка стояла в траве посреди чистого поля.
Рядом с ней – чемодан, на чемодане – чайник. А на раскладушке лежал неподвижно распростертый Дашков.
Шелестела от ветерка высокая трава, звенели в ней кузнечики, небо было вечным и по-утреннему ясным, но Дашкова никто не искал.
Он шевельнулся. Провел рукой по окровавленному лицу, разлепил глаза.
Со стоном медленно сел на раскладушке, огляделся.
Ни души вокруг. Справа вдали светилась белыми стволами березовая роща, слева виднелось в низине шоссе с маленькими бегущими машинками. К нему уходил примявший траву след колес.