Осознав себя, Дашков ощупал карманы. Пусто в одном кармане пиджака, пусто в другом. Пуст был бумажник. Он зашарил по остальным карманам все тревожнее. И, найдя наконец в заднем кармане брюк конверт и письмо, вновь застыл, но уже облегченно.
Со сложенной раскладушкой и с чемоданом Дашков, волоча ногу, шел через поле.
Но с каждой минутой шаги его становились медленнее – не распознанная вначале боль давала о себе знать все сильнее.
Дашков бросил раскладушку, через несколько шагов – чемодан.
К шоссе он доковылял налегке. На обочину взобрался уже на четвереньках.
Остатка сил ему хватило лишь на то, чтобы с земли проголосовать приближающемуся самосвалу.
Большой, как и его хозяин, «форд»-фургон был припаркован к дому. Рейчел и пожилой негр загружали в него вещи.
Антон стоял у машины рядом с отцом, и это были последние минуты перед отъездом, когда все главное уже сказано, а второстепенное – слишком мелко для такого момента, и остаются для разговоров только обычные ритуальные слова.
– Ма, ты не волнуйся, – повторил Антон. – Все будет хорошо.
– У тебя, Оля, – рассудительно заметил Филипп, – все еще какие-то российские понятия – разлука. В Америке, как, впрочем, и везде на Западе, разлук нет, есть только расстояния. Причем легко преодолимые.
– Я буду звонить каждый день. Кэт, не огорчай маму! – тоном старшего наказал Антон сестре.
– Бай-бай, – отозвалась Катя, для которой разлук, похоже, и правда не существовало, и чмокнула Антона в щеку. – А ты не разбрасывай кроссовки по газону!
– Баба Соня не даст, – заверил Филипп. – Она приезжает через неделю. Ну? – Он прощально тронул Ольгу за плечо, взъерошил волосы Кате и, махнув рукой прислуге, сел в машину.
Заурчал мотор.
Губы Антона, намерившиеся прощально улыбнуться, вдруг дрогнули и подозрительно скривились.
– Это что такое? – Ольга погрозила ему пальцем. Она прекрасно владела собой и была удивительно хороша в это утро. – Папа прав, я ведь отдаю тебя не на каторгу! – Они крепко обнялись, расцеловались, Антон сел в машину и тут же выглянул в окно. – И даже не на пятидневку.
– Пяти… что?
– Ты уже забыл, что это такое. Это ужасно, ужасно длинный срок…
Она ободряюще улыбнулась Антону, послала ему воздушный поцелуй, машина зарычала сильнее и тронулась.
Ольга и Катя, вдруг тоже запечалившаяся, глядели ей вслед. Машина скрылась за поворотом, оставив легкий дымок.
– Мама, но ты уж теперь никуда не уезжай, – попросила Катя и поглядела на мать. – Не уедешь?
– Не уеду. – Ольга обняла Катю, и они медленно пошли к дому. – Теперь мы будем только вместе, – говорила Ольга, – и сегодня будем вместе, и завтра будем вместе, и послезавтра.
По большой, многоместной палате бродили больные на костылях, перебирали со скуки лекарства в тумбочках, резались на подоконнике в карты. Нянечка, привычно переругиваясь с ними, терла шваброй пол.
У постели Дашкова в углу сидела Юлия Ивановна.
– Болит? – Она осторожно тронула пластырь на его виске.
– Сейчас меньше, – сказал Дашков. – Лечат.
Юлия Ивановна достала из сумки банку с мутной жидкостью.
– Вот здесь шиповник, женьшень, восемнадцать компонентов, очень ускоряет процессы заживления. – Она поставила банку на тумбочку. – Обязательно пей, по полстакана в день.
– Это что-то новое, – усмехнулся Дашков.
– Да, это я в Японии узнала рецепт, когда ездила, – сказала Юлия Ивановна, не заметив его усмешки, и огляделась. – Как ты здесь можешь находиться? Давай переведем тебя в хорошую клинику.
Дашков пожал плечами:
– А я не замечаю. Да меня скоро отпустят.
– Во всяком случае, когда выпишешься, можешь вернуться домой. Квартира теперь свободна.
– Спасибо, – сказал Дашков.
– И кстати, насчет работы – можешь нас поздравить. Фонд отвоевал ваше здание, но тебя, конечно, возьмут, в любом качестве. Зарплата у нас очень приличная.
– Спасибо.
– Ну… Вот, собственно, все. – Но Юлия Ивановна медлила, не вставала. – Ты похудел. – И тягостно помедлила опять. – И… как вообще дальше думаешь жить?..
– Как живу, – улыбнулся Дашков.
Но ответ ее не удовлетворил, и она все медлила и медлила подняться.
– А ты… уверен, – она глянула ему в лицо, – что мы живем правильно?
– Ты так сама решила.
– А что мне оставалось делать?.. – нервно отозвалась Юлия Ивановна. – Ты ведь планомерно превращал жизнь в ад. А мне оставлял одни обиды и страх, что последние женские годы уходят. Я ведь, Дашков, как это ни смешно, тоже женщина. Мне, Дашков, тоже хочется заботы, внимания… цветов, в конце концов. А вместо этого была твоя вечная хандра, лень, эти постоянные звонки твоих «малышей»… – Она осознала вдруг, что говорит совсем не то, что хотела и что нужно и уместно, и смолкла.
Тоже помолчав, Дашков положил на ее руку свою.
– Юля, милая. Все ведь было бы совсем иначе, если бы за двадцать пять лет ты хотя бы раз сама назвала меня малышом…
Юлия Ивановна еще секунду посидела неподвижно. Убрав руку, поднялась.
– Пойду, – сказала она.
– Дай Бог тебе счастья, – сказал Дашков.
Наклонившись, Юлия Ивановна коснулась губами его лба и вышла.
А вместо нее в палате почти сразу появился бодрый, улыбающийся и деловитый Бруевич.
– Смена караула! – Он присел у кровати, раскрыл кейс, доставая из него кульки, фрукты, какие-то бумаги. – В ОВИРе – порядок. Главное сейчас – быстрее оформить твой паспорт. Без него билета не дадут.
– И с ним не дадут. Меня под корень обчистили.
– Не твои проблемы. Вот, – Бруевич подал Дашкову кейс с положенными на него бумагами, – заполни это и это. Спокойно болей… То есть поправляйся, слушай старших, а об остальном за тебя позаботятся. Ты же теперь – наш. Кстати! – Бруевич приоткрыл кейс и вытащил оттуда плотный бумажный лист. – Старикашку помнишь? У него генеалогических деревьев – целый лес в голове. Твои, правда, пращуры, увы, не князья – однофамильцы. Но зато! – И он поднял закрывавшую лист папиросную бумагу.
Дашков разглядывал рисунок с пожелтевшими полями: щит, какое-то растение, небесная сфера с созвездием.
– Что это? – спросил он, уже угадав что.
– Герб Дашковых! Разыскал-таки! А вот, видишь, девиз внизу, – кивнул Бруевич на вьющуюся ленту. – «Пер аспера ад астра» – «Через тернии к звездам»! Теперь у тебя одна дорога. – Он указал пальцем вперед и выше. – Никуда не денешься – завет предков!
В белом «вольво», стоящем возле районной больницы, ждал за рулем Сергеев. Юлия Ивановна подошла к машине, открыла дверцу и как-то зябко забилась на заднее сиденье.
– Что так долго? – спросил Сергеев. – У нас телевидение в три. Ну? – обернулся он.
– Что? – отозвалась Юлия Ивановна отрешенно.
– Ты ему сказала?
– О чем?
– О чем, о чем… Про дом! Что мы с тобой готовы его купить?
Глядя мимо Сергеева в пространство, Юлия Ивановна покачала головой.
– Здравствуйте! А зачем мы сюда ехали? На черта ему владения в Бельгии? Мы оставляем ему квартиру, обеспечиваем очень безбедную старость до гробовой доски. Пожалела болезного? Но куда еще гуманнее? И нам с тобой о будущем надо подумать – тут вон черт-те что творится.
Юлия Ивановна перевела на него взгляд и вдруг спросила:
– А если я не люблю тебя, Сергеев?
– Странно, – произнес Сергеев.
– Что тебе странно?
Он смотрел на нее в упор, спокойно и чуть насмешливо.
– А разве ты вообще знаешь, что такое любовь?
Юлия Ивановна подергала ручку дверцы, молча вышла из машины и пошла прочь по улице.
Она шла все медленнее. Не оборачиваясь, остановилась.
Усмехнувшись, Сергеев включил зажигание и тронул машину ей вслед.
Глава двадцать шестаяЧерез тернии к звездам
Дашков положил на холмик цветы и выпрямился перед могильной оградой. На мраморной плите, ниже давней, поблекшей надписи «Дашков М. И.» четко читалась более свежая «Дашкова В. В.».
– Ну вот, мама, – сказал Дашков. И больше ничего не сказал, и Миша в кожаной куртке, стоявший рядом, тоже притих вместе с Дашковым на минуту, но через минуту посмотрел на часы.
– Вероника Валериевна, – извинился он, – не осудите, но нам пора.
Они ехали в стареньком, изнутри казавшемся полуразобранным и почему-то без заднего сиденья «москвиче». Миша, на работе имевший дело с престижными иномарками, в личной жизни признавал только давнюю «верную лошадку».
Правда, руль у лошадки был крутой, гоночный, и мотор рычал мощно и солидно, и обходил «москвич» любые машины на шоссе легко, не по-москвичовски.
– Ну, – сказал Миша. – Княжеское благородие! Рад?
– Не знаю, – признался Дашков.
– Рефлексии? – понимающе кивнул Миша. – Извечные вопросы бытия?
– Ага.
– Бывает, – согласился Миша.
– Понимаешь, – задумчиво произнес Дашков, – жизнь раскололась на две половинки. Первая – худо-бедно, я хотя бы знал, с чем ее едят. А новая – как чистый лист.
Миша вдруг засмеялся.
– Вспомнилось, – сказал он. – Ты мне наш школьный журнальчик дал почитать, так там кто-то из нас сострил: «Если вам захотелось начать жизнь сначала, а не получается – не отчаивайтесь: все равно к старости впадете в детство».
Дашков кисло улыбнулся, и Миша продолжал, уже серьезно:
– Знаешь, я чем выжил? Вот. – Он снял с руля и показал свои большие, натруженные руки. – Когда голове тяжело – отключай ее к фигам. И переключайся на них.
– А что я ими умею?
– А хоть гвозди заколачивай, – посоветовал Миша, сворачивая к зданию аэровокзала. – У тебя теперь целый дом, стен – сколько хочешь. Поверь, старик, помогает.
Машина притормозила, не паркуясь. Дашков взял свою сумку, они вышли и остановились друг против друга.
– Без культа?
– Без культа, – сказал Дашков.
Они хлопнули друг друга по плечам, и Миша сел обратно в машину: сзади ему уже нетерпеливо гудели.
– Давай, – сказал Миша через окно. – Вступай скорее в права и приезжай – расскажешь. А то здесь без таких скучно.