Бруевич восхищенно поглядел на Дашкова.
– Ну и нравы! Наивный народ! – Бруевич полез в сумку и вынул матрешку. – Витте! Сувениро!
Невысокая ограда. Запущенный газон перед небольшим, с мансардой, высокой трубой и голландскими окнами, домиком. Веранда, садик виднелся за ней. К дому от дороги сбегала вымощенная тропинка.
Дашков и Бруевич стояли перед оградой.
– Не замок, – после долгого молчания констатировал Бруевич. – Пожмотился твой предок на Луизу!
Бруевич по-хозяйски обходил комнаты дома, раздвигая на окнах пыльные шторы. Дашков по-прежнему молчаливо следовал за ним. Притемненные комнаты светлели, обнажая свое убранство.
Добротная, потускневшая мебель. Сервант с посудой, камин в гостиной. Темные дубовые потолки. Кровати с высокими спинками в спальне. Бруевич выдвинул ящик старинного, массивного комода.
– Смотри-ка, – удивился он, – даже белье сохранилось. – Он потоптался по скрипучему полу. – А половицы рассохлись, перестилать надо. Причем везде.
Скрипя половицами, он перешел в кухню. Медные, покрытые патиной сковороды по ранжиру висели над плитой. Баночки для кофе и специй выстроились в ряд под часами с кукушкой. Бруевич перевел застывшую стрелку. «Ку-ку», – выскочила хриплая птичка.
– Прошлое приветствует настоящее! – торжественно произнес Бруевич. – Исторический момент! Ау, ты где?
Он вернулся в гостиную, где Дашков задумчиво лежал на большом кожаном диване.
– Я говорю: исторический момент, отметить надо!
Бруевич вышел в прихожую, присел на корточки и завозился с многочисленными замками чемодана.
– А с будущим я все решил. Дом – вещь прелестная, но не рациональная. Да и не нравится мне, что тут «характерны осадки в любое время года». Мы его загоняем. Слышишь? Миллионов на пятьдесят ихних франков он потянет. Половину вкладываем в Бельгийский банк, это двадцать процентов годовых… – Достав из чемодана виски и походные рюмочки, Бруевич вернулся в гостиную. – А под проценты, как уставной капитал, регистрируем торговую фирму «Дашков и Бонч» в Гааге, это тут рядышком, там у меня есть крыша. Ну о долях договоримся, тебе, конечно, шестьдесят… Ну восемьдесят, – по-своему отреагировал он на молчание неподвижно лежащего Дашкова. – Больше, старик, никак: я обещал Собранию пожертвовать часть в Фонд зарубежья, иначе бы они нас хрен сюда послали. – Бруевич открыл бутылку и наполнил рюмки. – В общем, Вадик, за новые горизонты! К звездам! Ты чего как немой? Одурел от счастья? Э! Кабальеро! Подай голос!
Ответа не было. Бруевич вгляделся.
Уютно разместившись на диване, Дашков мирно посапывал, и разгладившееся его лицо было непривычно счастливым и безмятежным.
Бруевич подошел и молча смотрел на Дашкова, осознавая, что Дашков ничего из вышесказанного не слышал, а скорее всего, ничего и не хотел слышать. Он безнадежно и грустно покачал головой:
– Дурень ты блаженный! Вымрешь ведь тут один, как мамонт!
Дашков не услышал и этого. Он спал.
Глава двадцать седьмаяЗамок с привидениями
Кукушка хрипло, но прилежно прокуковала семь раз.
Дашков проснулся.
Он по-прежнему лежал на кожаном диване одетый, как заснул.
Открыв глаза, он без удивления глядел на темный деревянный потолок, словно просыпался здесь не первый раз. Стояла тишина, только за окном в саду чирикали птицы.
Дашков неторопливо поднялся.
В комнате не было никого. На стене, приклеенный липкой лентой, висел дашковский фамильный герб, и стояла на столе бутылка «Столичной». Рядом с ней лежали банка черной икры и записка.
Он наклонился, прочитал лаконичный текст: «Для сведения: полиция – 901, скорая помощь и пожарная охрана – 900. Посольство: 374-34-06. Заеду через неделю».
Без подписи. И сумки с чемоданом нет.
Дашков вышел через веранду в сад.
Небо было затянуто матовой пеленой, и свет был мягкий, рассеянный. И непонятно было, то ли это уже утро, то ли еще вечер.
На ветках яблонь виднелись яблоки, цветом чуть светлее листвы. Дашков сорвал одно, надкусил. Поморщился, но доел до конца. За садом мерно рокотало море.
Он нашел калитку в ограде и направился к морю по прибрежному песку.
Сел на камень у кромки берега и долго, бездумно смотрел на бегущие волны, на чаек, с криком низко кружащих над ними.
В камине горел огонь.
Дашков сидел перед ним в кресле, вытянув ноги. Сердито потрескивали в огне корявые сучья.
Прокуковала кукушка на кухне – двенадцать раз.
Милая Оля, вот уже не первый день вечерами я сочиняю тебе письмо, которое никогда не напишу.
Почему не напишу?
Наверное, потому же, почему не позвоню. Я уже дважды это делал. Про первый раз лучше не вспоминать, стыдно. А во второй раз я просто все понял. Что у тебя своя и тоже, наверное, не безоблачная жизнь. Как у всякого человека. И нечего быть в ней третьим, четвертым, пятым, десятым лишним.
Когда мы говорили последний раз, голос у тебя был расстроенный, далекий, чужой – а я сыпал на тебя свои радости, грузил своими проблемами.
Больше не буду.
Единственное, чего я не могу запретить себе, – это разговаривать с тобой мысленно каждый вечер. В форме этого неотправленного письма: ты ведь его никогда не прочтешь.
А мне больше поговорить не с кем. Вернее, так: больше я ни с кем разговаривать в своих мыслях не хочу.
Мне один мой товарищ, который рано умер и знал, что умрет, говорил: жизнь – это сужение. Вначале это очень широкая воронка, которая захватывает все, что ни попадя, а потом она становится все уже, уже, и остается только самое нужное, потом самое важное, потом самое главное, а потом – единственное.
Вот к этому единственному я и пришел.
Хотя не пугайся, помирать не собираюсь. Наоборот, я, может, только и начинаю жить. Нет, опять неточно: начал жить на другом витке жизни. Где все измерения крупнее. И где постигаешь глубокий смысл в вещах, которым такого смысла раньше не придавал.
Вот хотя бы эта тихая и упоительная радость разговаривать с тобой вечерами.
Разговаривать, зная, что ты меня все равно не услышишь, и поэтому можно говорить сколько угодно и о чем угодно, не боясь быть назойливым собеседником или вовсе не нужным.
Я, конечно, не только по вечерам сочиняю это письмо-разговор. Вечером просто больше времени, а вообще ты обитаешь здесь круглые сутки, без перерыва на обед и сон. Ты спрашивала, с привидениями ли дом, отвечаю: да. Только не с привидениями, а с привидением. Одним.
Оля, это опять я.
Вчера я, наверное, нагнал на тебя тоску зеленую, ты права. Даже в одностороннем разговоре нельзя быть занудой.
Поговорим сегодня о другом, более земном.
Живу я здесь жизнью одинокой, отшельнической, и никогда не догадаешься – какой еще? Нет, не умиротворенной. А наоборот, под завязку забитой бесконечными хлопотами, самыми прозаическими. С поисками того, пропажей этого, матюканием про себя (прости господи), вечно грязными руками, отбитыми пальцами.
Ты спросишь, как это совмещается с отшельничеством? Именно с ним и совмещается: контакты с аборигенами у меня минимальные, средства ограниченные, а есть, пить и жить надо.
Но – по порядку.
Дом, к счастью, оказался совершенно не замком. (Представляешь меня в замке?) Это славный, небольшой домик со всеми удобствами и телефоном (ни разу не пользовался). Что-то в нем есть наше, родное, и он напоминает… Нет, о том доме не будем… Скажем так: дом твоих родителей на Дачной, 20. Я ведь его видел, при каких обстоятельствах – расскажу как-нибудь после. Внутри, правда, не был.
Представь его себе, только на здешний лад: окна, труба, черепица и тому подобное. Четыре комнаты внизу: гостиная, спальня, еще одна комната, назначения не понял, детская, что ли… Кухня. И мансарда вверху, о которой особая речь потом.
Расположен дом удивительно: городок (вообще, это деревня, но язык не поворачивается его так назвать), городок в пяти минутах ходьбы, а здесь – какой-то просто заговоренный закуток. Чуть выше – шоссе, по нему валом катят машины, подальше – железная дорога, по которой носятся электрички, а здесь – полная тишина и покой.
И практически не видно ни одной живой души, несмотря на то что, как нас учили на уроках географии, в Бельгии самая высокая плотность населения в мире.
Видно, здорово оберегал от мирской суеты мой предок Луизу Курно, если таковая вообще существовала.
Но я опять отвлекаюсь, а я хочу рассказать тебе о своем житье.
Первый день я провел здесь, как птичка небесная, которая не сеет, не пашет, не жнет. Обозревал свои владения, питался дарами природы, здесь в саду растут яблоки, правда еще зеленые и кислые. Глазел на море, потом набрал сучков, растопил кое-как камин, завалился спать на широченной постели.
И вот тут я первый раз понял, что долгое отсутствие хозяев на доме заметно сказалось.
Проснулся я ночью от ветра и холода.
Здесь вообще по ночам дует холодный ветер – муссон или пассат, не помню, – хотя днем бывает жарко. Но беда в том, что он не только дует, но и гуляет по комнатам и жутко завывает… Нет, опять не угадала, не в трубе, с трубой все нормально, а в мансарде, упомянутой выше.
И гуляет он потому, что, как я установил при обследовании, сильно рассохлись рамы. В них стеклышки мелкие, не одно, как у нас, а по десятку на каждую раму, и значит, в десять раз больше щелей. Короче, продрожав ночь, я утром устроил ревизию всему дому.
Во-первых, Бруевич был прав с половицами. (Ты вряд ли помнишь, кто такой Бруевич, но он тут не важен.) И дело даже не в том, что они скрипят и качаются, хотя и в этом тоже, а в том, что какой-то дурак закрасил их в гостиной белой краской, под цвет стен. В то время как в других комнатах они дубовые, как и потолок, и это гораздо уютнее и красивее. Жаль, что ты не можешь сама увидеть.
Углядел еще ряд неполадок.
Скажем, на крыше установлен такой маленький флюгерок в виде скачущего коня – так вот он на ветер, лодырь, реагирует ровно наоборот, чем окна. Никак. Втулка, как потом выяснилось, заржавела.