– Капитану, – достаю я из сумки бутылку.
– Опять навезла? – Отец сердится, но тем не менее заглядывает с любопытством в сумку, из которой я достаю гостинцы. – Ну даешь: огурцы! Мать их целую кадушку уже насолила. О, селедочка.
– А где мама?
Лицо отца мрачнеет, он ссаживает Антошку на пол.
– В церковь отправилась. Совсем твоя мать с ума спятила. За двадцать километров в автобусе ездит, это надо придумать…
– Деда, а что такое целковь?
– …а мне как прикажешь к этой блажи относиться? Офицеру!
– Ты же в отставке, – отвечаю я примирительно.
– Из партии меня никто не отставлял. И сын у нас не в отставке!
– Да ладно тебе, отец. – Витька спустился, стоит у порога, вытирает руки, вид озабоченный. – Так что… я за Нинкой сбегаю?
Ох разгулялась я, живу от стола к столу. Пришла от соседей Нинка, жена Виктора, грудастая, щекастая, всего много, улыбка – за уши завязывай, разделали мы мою городскую закуску на кухне, вдарили по стопарю, пока матери нет, и пошел у нас задушевный разговор.
– Во что верит? – горячится отец, с первой же рюмки раскрасневшийся. – Что она об этом знает? Где этому ее Богу есть доказательства?
– Вообще, вера доказательств не требует, – замечает Витька.
– Ты, оппортунист, молчи. Грехи решила на старости лет замаливать!
Тут Нинка возмущается, горячо и шумно:
– Ну, это вы глупости говорите, Николай Митрофанович. Какие грехи? Когда нам, работящим женщинам, грешить? Господи, и рада бы согрешить, да некогда! – И на всякий случай толкает Витьку в бок: шутка.
– Ты своих троих родила и сиди, не о тебе речь. А вот ты, – это уже мне, – допрыгалась в своем Ленинграде.
– Здрасте.
– Вот тебе и до свиданья.
– До чего это я допрыгалась?
– А подумай. Как живешь?
– Да ладно тебе, отец… – Виктор тянется к бутылке.
– Нет, Витька, подожди, как я живу?
– Филиппу зачем дала уйти?
– Отец, да ладно, сколько можно об этом… Что же мне, за хвост его было держать?
– Действительно! – возмущенно вздыхает Нинка.
– Женщина захочет – за что хочешь удержит.
– Ну вы даете, Николай Митрофанович!
– Отец, ты того… Больше майору не давать.
– Жила бы, как все люди, полной семьей.
– Значит, важнее, по-твоему, казаться, чем быть?
– Вот, вот, с этого все и начинается. С этой самой философии, которую вам, дуракам, подбрасывают… – И вдруг суровость отца исчезает. – Генерал явился. – И на лице появляется радостная, но вороватая улыбка. – Здравия желаем, товарищ генерал!
На пороге кухни стоит мама. В строгом черном платье, тоже удивительно молодая, без единой морщинки. Вся иконописная и отрешенная, что не мешает ей мельком и с презрением оглядеть наш стол.
Она молча уходит в комнату, и я вижу, как там крестится на иконы, потом возвращается, уже сняв платок.
– Антошка почему без куртки бегает?
– Тепло, мама!
– Антон в деда, солдат! – бодро заявляет отец, но глаза у него беспокойные.
– А ты, солдат, уже прикладываешься?
– Так дочка же приехала, как же… Под такое дело!
– Из стаканов, без скатерти, креста на вас нет. Надолго к нам?
– До завтра.
– Значит, завтра на рыбалку махнем! – подхватывает отец. – Витька, как насчет рыбалки?
Заговорили, заспорили о чем-то, мне непонятном.
– Здравствуй, дочка.
– Здравствуй, мама.
Мама глядит на меня, а я гляжу на маму.
– Все одна кукуешь?
– Все одна, слава богу.
Не верит, что слава богу, глаза печальные.
Мама, ты вовсе не строгая, а самая добрая и понимающая на свете. И тепло от тебя родное, и запах, знакомый с детства. И так бы стоять с тобой, обнявшись, долго.
– Выживу, мама, – не бойся.
Утро такое раннее, какого я в городе давно не видела. На речке тишина, дыхание слышно. Мужчины, включая моего Антошку, засели на берегу с удочками. Нинка разводит костер. А мы сидим с мамой на пригорке, среди высокой травы, говорим тихо, почти шепотом.
– Нас ведь как всю жизнь учили, – рассказывает мама, – будь готов! Живи начеку. С войны отца ждала – все время готовилась, что вот оно случится, вот случится. И в мирное время ночные тревоги, готовность номер два, командировки. Сидишь с вами, ждешь, вы еще несмышленые, кому поплакаться, кого попросить, чтобы минула отца чаша сия? Одного Бога. Стала молиться – спокойнее стало. Раньше тайком в церковь ходила, а теперь что таиться. – Мама смолкает на минуту, наклоняется ко мне. – К Богу, дочка, все больше людей прибегает. И молодежь. А у тебя Антошка некрещеный. Покрестить бы надо…
– Во! Попробуй у меня только!
Это отец отозвался. Как ни шептались – услышал.
– Ты уди, тебя не спрашивают! Время, Ольга, какое тревожное.
– Мировой войны она ожидает с минуты на минуту! – вставляет, посмеиваясь, отец.
– Чего ее ждать, когда она уже есть. И Афганистан тебе, и Иран… У Витьки в части тревоги чуть не каждую ночь.
– Мама, а может, обойдется?
Не верит, что обойдется, молчит, и лицо скорбное, словно всех нас уже похоронила.
На реке оживление, кого-то поймали.
– Тащи! Да не так! Дай мне! Я сам!
Блеснула в воздухе рыбешка.
– Мама! Я пойма-ал! Лыбу поймал!
Бегу смотреть. Действительно поймал какую-то кильку.
– По первому разу всегда везет, – говорит отец ревниво.
А Витьке не везет. Сидит в сторонке от всех, помалкивает и таит в себе надежду.
Я подошла к нему, села рядом.
– Не клюет?
– Клюнет.
– Вить… У вас правда тревоги каждую ночь?
Витька усмехается:
– Мать у нас – находка для шпиона.
– Она за тебя, дурак, боится. А что, правда кто-то может на нас напасть?
– Ты тоже боишься?
Он-то, конечно, ничего не боится. Всегда был сам по себе и себе на уме. Сидит с удочкой, неколебимый как скала.
– На хрена мы кому нужны… – вдруг говорит Витька очень тихо.
– Как это? – Я опешила.
– А вот так. – (И я, словно увидев его впервые, замечаю, какие усталые и блеклые у него глаза.) – Если и будет война, так оттого, что сами передеремся.
– Вить, а ты тоже в партии? – спрашиваю я, не переставая удивляться: вот тебе и скала…
Он будто не слышит, задумчиво смотрит на реку, кусает травинку.
– Женька, друг, из Афгана в цинковой упаковке вернулся. А в тот же день из нашей части три АКМ уперли. Идиотство, бардак. Ничего вы еще не знаете… – Помолчал. – Служил бы я летчиком на границе, сел бы в машину…
– И что?
Он наконец повернулся ко мне, поглядел снисходительно и улыбнулся:
– Много будешь знать – скоро состаришься. А вам, бабам, этого никак нельзя.
Глава седьмаяЧас от часу не легче
Не повезло больше Антошке. Единственная рыбка приехала домой в банке, и что самое интересное – живет, плавает по кругу, тычется носом в стекло.
А Антошка спит, усталый и счастливый.
Я прикрыла к нему плотнее дверь и села за телефон. Надо же узнать, что нового в доме.
– Лариска? Привет. Ты одна?
– Валюшка у меня. – Голос у Лариски взволнованный. – Тут такие события, скорей поднимайся.
Поднимаюсь. Валюшка сидит на тахте вся зареванная, под глазом держит рубль, а под рублем – синяк.
– Представляешь! Он ее избил!
– Как тварь! – подхватывает, всхлипывая, Валюшка. – Я прошу: только, пожалуйста, в лицо не бей, как я в саду покажусь? А он… Как тварь!
– А что случилось?
– Приревновал, видите ли, Отелло с клюшкой!
– Я ему честно сказала: была на дне рождения, у Лариски можешь спросить, а он…
– Кто тебя за язык тащил? – говорит Лариска.
– Чего же мне было врать, если ничего не было? Он спрашивает: танцевала? Я говорю: подумаешь, всего два раза с одним мальчиком. А он: провожал? Я говорю: подумаешь, всего до остановки, а он… Как тварь! – снова захлебывается Валюшка от этого жалостливого слова.
Я сажусь рядом, глажу ее кудряшки.
– Дура ты у нас, Валюшка. Ты Сашку знаешь, зачем лезешь на рожон? Ври во спасение.
– А еще лучше – бросай его, подонка! – вышагивает по комнате Лариска. – Было бы от кого терпеть. Уже давно ежу ясно, что он как спортсмен не состоялся.
– Я его боюсь…
– Убьет он тебя, что ли?
Валюшка уверенно, почти восторженно кивает:
– Убьет! Ты бы видела, какие у него глаза были! Белые!
– Вообще, такой может убить, – подумав, соглашается Лариска.
– Он столько всего в жизни пережил, у него такой характер взрывной, неустойчивый, – удобнее прилаживая рубль, рассказывает Валюшка. – И столько интриг в команде вокруг него, что он сейчас все может, он… Ой! – вдруг переходит Валюшка на шепот, и глаза у нее от страха округляются. – Это он!
И мы тоже замираем, потому что в прихожей звенит звонок.
– Не открывай… – одними губами лепечет Валюшка.
– А если не он?
Звонок звенит настойчиво. Мы все на цыпочках подкрадываемся к двери.
– Кто там? – не выдерживает Лариска.
– Ларис, Валюшка у тебя? – Он.
– Ты с ума сошел. Я сплю.
– А где она?
– Я почем знаю….
– Открой на минуточку.
Заминка. Валюшка шепчет:
– Скажи, не одна…
– Я не одна.
– Брось врать, с кем тебе быть?
– Ты что – дурак? – Лариска вдруг обиделась.
– Я же слышу ее голос. С кем она у тебя?
– Сказано – ни с кем!
– Значит, так. Или открываешь, или я ломаю дверь.
Пауза. И вдруг – страшный удар по двери, вздрогнула вся квартира, качнулся кувшин на полке.
– Ненормальный! Хулиган! Я милицию вызову!
Бум!.. – еще удар.
Валюшка в ужасе бежит в комнату, мечется, прикладывает ладошки к щекам:
– Он сломает, правда сломает… Знаешь, сколько в нем весу?
Снова вздрагивает квартира.
Мы мечемся по комнате, Лариска – в прихожей:
– Паразит, кто мне дверь чинить будет!
– Может, правда вызвать милицию? – шепчу я.
– Да ты что! – ужасается Валюшка. И, приняв отчаянное решение, подбегает к двери. – Сашка, перестань немедленно, слышишь? Ларискина дверь тут ни при чем!