— Где вы были?
— Сначала я занималась водной аэробикой в бассейне, потом пошла в гости к моему другу. Я дам вам телефон, если хотите. Дома я была около половины двенадцатого.
— К другу?
— Мой любовник. Его зовут Никлас Нюрен. Я дам вам его телефон.
— Отлично, — говорит Зак. — Он общается с вашим сыном?
— Пытается. Думает, что мальчику нужен мужской пример.
— Папа Иоакима умер, ведь так? — спрашивает Малин.
— Погиб в автомобильной катастрофе, когда Иоакиму было три года.
Маргарета Свенссон распрямляет спину.
— Я сделала все, что могла, чтобы воспитать мальчика собственными силами. Целыми днями вкалывала помощником экономиста в чертовой строительной компании, старалась сделать из него порядочного человека.
«В этом ты не преуспела, — замечает про себя Малин. — Он больше похож на садиста и бандита».
И, словно читая мысли Малин, Маргарета Свенссон добавляет:
— Я знаю, что он не подарочек. Но он парень с характером, и таким его воспитала я. Учила его не позволять никому садиться себе на шею, он усвоил это. И достаточно хорошо подготовлен к тому, чтобы дать отпор любому, кто встанет на его пути.
— Мы можем взглянуть на его комнату?
— Вверх по лестнице, прямо напротив.
Зак остается сидеть за столом на кухне, а Малин поднимается на второй этаж.
В комнате душно. Ощущение одиночества. Плакаты с изображениями скейтбордистов, звезд хип-хопа.
Голубой ковер на полу, голубые стены. Кровать заправлена. Малин выдвигает ящики письменного стола — там ручки, бумага, чистая записная книжка.
Она заглядывает под кровать, но видит только комочки пыли в углу.
«Место ночевки», — думает Малин.
И мысленно благодарит судьбу за то, что Туве не встретила такого парня, как Иоаким Свенссон. Докторский сынок — просто мечта по сравнению с «крутыми парнями» с равнины.
Другой дом — другой мир, пусть он и находится всего в пятистах метрах от жилища Маргареты Свенссон.
Большая кирпичная вилла семидесятых годов, двухместный гараж у самого спуска к Гёта-каналу — один из десятка крупногабаритных домов вокруг благоустроенной детской площадки. Черный внедорожник «субару» припаркован у дороги рядом с кустами.
Малин нажимает кнопку звонка распространенной черно-белой модели. Ниже щитка с кнопкой закреплена табличка под стеклом, на которой неровным почерком написана фамилия — Кальмвик.
Темно и холодно. На Юнгсбру уже опустился вечер, и со временем он перейдет в ночь, пронизанную еще более убийственным холодом.
Иоаким Свенссон и Йимми Кальмвик были в квартире одни с семи до половины двенадцатого. Но кто знает, находились ли они там на самом деле? Не прошмыгнули ли они наружу, чтобы выкинуть очередную дьявольскую шутку? Они могли успеть замучить Бенгта Андерссона и вывезти его к дереву. Или Иоаким Свенссон выскользнул на улицу после того, как его мама вернулась домой?
«Нет ничего невозможного, — думает Малин. — Кто знает, сколько фильмов им потребовалось посмотреть, чтобы вдохновиться на это дело? Или все это мальчишеская шалость, вышедшая из-под контроля и зашедшая слишком далеко?»
Хенриетта Кальмвик без колебаний распахивает дверь во всю ширину.
— Вы из полиции, так?
У нее пышные рыжие волосы, зеленые глаза, острые черты лица. Одета в элегантную белую блузу и темно-синие брюки. Это женщина лет сорока пяти, которая знает, что ей к лицу.
— Ваша машина, — спрашивает Малин, — там, на улице?
— Именно так. Симпатичная, правда?
Вслед за хозяйкой они проходят в дом. Хенриетта Кальмвик указывает, что куртки надо повесить во внутреннем из двух вестибюлей. Стянув пуховик, Малин видит, как Хенриетта шествует по паркету в гостиную с двумя белыми кожаными креслами возле стола; его толстые ножки из красного мрамора сделаны в форме львиных лап.
Хенриетта Кальмвик садится на меньший из диванов и ожидает гостей.
На полу розовый китайский ковер. Стену над большим из диванов украшает картина в оранжевых тонах, изображающая обнаженную пару на берегу в лучах закатного солнца. За окном в свете прожекторов ждет своего часа припорошенный снегом бассейн, и Малин думает, как хорошо, должно быть, плавать в нем по утрам в теплое время года.
— Присаживайтесь.
Малин и Зак устраиваются рядом на большем из диванов. Кожа прогибается — и они чувствуют, как утопают в мягкой обивке. Малин обращает внимание на точеную деревянную вазу на столе, с лаково блестящими зелеными яблоками.
— Ректор вам уже звонила, полагаю? — начинает разговор Зак.
— Да.
Далее следуют те же вопросы, что и Маргарете Свенссон. Те же ответы. Почти.
Зеленые глаза Хенриетты Кальмвик прикованы к бассейну за окном.
— Я давно уже оставила попытки воспитывать Йимми, — говорит она. — Он совершенно невозможен, и я предоставляю ему полную свободу действий, пока он не выходит за рамки закона. У него своя комната в подвале с отдельным входом, он может приходить и уходить когда хочет. И если вы скажете мне, что он преследовал Бенгта Андерссона, я отвечу вам: да, конечно. Оружие? И это возможно. Он перестал слушать меня в девять лет. Называл меня чертовой бабой, когда не получал что хотел. И в конце концов я сдалась. Сейчас он приходит домой только поесть, не более. Я занимаюсь другим: работаю в «Лионе» и джаз-клубе в городе.
Хенриетта умолкает, как будто давая понять, что сказала все.
— Вы, наверное, хотите взглянуть на его комнату?
Она поднимается и идет к лестнице, ведущей в подвал.
Они опять следуют за ней.
Внизу, в подвале, они проходят через прачечную, баню, мимо большой ванны-джакузи, пока наконец не достигают двери, перед которой Хенриетта останавливается.
— Его логово.
И отходит в сторону, предоставляя Заку открыть дверь.
Внутри беспорядок. В глаза бросается кровать посредине, одежда, разбросанная по каменному полу цвета травы, вперемешку с журналами, пакетами из-под сладостей, бутылками. Белые стены пусты, и Малин думает о том, что сюда снаружи проникает слишком мало света.
— Хотите верьте, хотите нет, — говорит Хенриетта, — но ему здесь нравится.
Они заглядывают в ящики бюро — единственного здесь предмета мебели, кроме кровати, роются в вещах на полу.
— Здесь ничего интересного, — подводит итог Зак. — Вы знаете, где Йимми сейчас?
— Не имею понятия. Вероятно, где-то бродит с Йоке. Они ведь как братья, эти двое.
— А отец Йимми? Можно с ним поговорить?
— Он работает на нефтяной платформе в Северном море, возле Нарвика. Три недели работает, две дома.
— Должно быть, вам одиноко? — интересуется Зак, закрывая дверь в комнату Йимми Кальмвика.
— Все хорошо, — отвечает Хенриетта Кальмвик. — Мы предпочитаем не надоедать друг другу. И потом, он зарабатывает очень неплохие деньги.
— Можно позвонить ему туда на мобильный?
— Нет, но можно позвонить на платформу, если что-то срочное.
— Когда он вернется?
— В субботу утренним поездом из Осло. Позвоните ему, если дело не терпит отлагательства.
40
Голос на другом конце провода, нереальный, будто во сне, отвечает в тот момент, когда Зак выруливает из ворот дома Кальмвиков. Малин с трудом разбирает норвежские фразы.
— Алло, вы спрашивали Йорана Кальмвика? Его нет здесь больше недели. Он закончил смену в прошлый четверг и ожидается не раньше чем через две недели. Я слышу вас очень плохо, очень… Где он может быть? Дома… если не там… Я не знаю… да, он работает две недели через три.
— Что за черт, — говорит Малин, заканчивая разговор. — Кальмвика-старшего нет на платформе. И нет уже больше недели.
— Похоже, Хенриетта ничего не знает об этом, — говорит Зак. — Что бы это значило, по-твоему?
— Это может означать массу разных вещей. Что он был дома на прошлой неделе, когда убили Бенгта Андерссона, и, возможно, помог мальчикам, слишком далеко зашедшим в своих жестоких забавах. Или он водит свою супругу за нос и у него есть любовница или еще что-нибудь похуже на стороне. Или он просто взял маленький отпуск за свой счет.
— Он вернется в субботу?
— Да.
— Раньше мы вряд ли на него выйдем. А может, врет Хенриетта? Разыгрывает неведение, чтобы выгородить его и сына?
— Не похоже, — отвечает Малин, — не похоже.
— Оставим Кальмвика, Форс. Сейчас, невзирая на мороз и холод, мы едем смотреть лесную хижину Мюрваллей. Самое время заняться этим.
«Самое время», — повторяет про себя Малин, закрывая глаза. Она отдыхает, позволяя образам в голове свободно сменять друг друга.
Туве на диване дома.
Обнаженный торс Даниэля Хёгфельдта.
Фотография Янне возле кровати.
И затем картина, вытесняющая остальные, заполняющая собой все, словно выжженная в сознании. Картина, которую невозможно выбросить из головы: Мария Мюрвалль на постели в своей больничной комнате; Мария Мюрвалль между черных древесных стволов в сыром, холодном лесу.
Автомобильные фары освещают лесную дорогу. Деревья — как замерзшие чудовища вокруг, черные контуры пустых загородных домов — окаменевшие мечты о золотых днях у воды, серое пятно которой мерцает в бледном лунном свете, просочившемся сквозь пелену облаков.
Так рассказывал Элиас Мюрвалль еще в доме своей матери: «Озеро Хюльтшён. Из Юнгсбру поезжайте в сторону поселка Ульсторп, а потом мимо площадки для гольфа по дороге Чьемувеген. В миле оттуда оно и будет. Тропа к избушке расчищена, вы пройдете. Мы ухаживаем за ней. Но вы там ничего не найдете».
А до этого Якоб Мюрвалль, во внезапном приступе откровенности, словно мать нажала кнопку «воспроизведение», рассказывал, как они организовывали охоту, как продавали мясо и шкуры косуль, и о русских миллионерах, буквально помешанных на мехах.
— Мы выезжаем сегодня вечером. Шёман похлопочет об ордере.
— Разве это не может подождать до завтра? — сомневается Зак. — Братья в тюрьме, они ничего не смогут сделать.
— Сегодня.
— Форс, но сегодня вечером у меня репетиция хора.