— Представляю, как ты бежал.
— Я очень бежал. Я увидел, что он не гонится уже, но все равно бежал. А потом купил ружье. У одного барыги...
— Где же оно?
— А! — Он махнул рукой и перекинул ногу через раму, сел на седло и нетерпеливо посмотрел вперед.
Девушка почувствовала, как было бы спокойно и хорошо с ружьем, и снова спросила: где же? Он ответил, что потерял, она спросила: где? Он кивнул в сторону: где-то, там где-то.
Они ехали по заросшей дороге. Высоко в небе летала птица. В болоте среди сплетения ивовых ветвей отстаивалась лошадь.
Высоко в небе парила птица. Это была старая, бурая, с пестринами на светлой груди хищная птица. Она описывала круги в синих толщах среди облаков. Далеко внизу серые, желтые и зеленые пятна кружились медленно; вспыхивали лужи. Воздушные потоки теребили перья и омывали серую голову с загнутым клювом. Внизу была переливчатая жидкая земля. Там шумели птицы и лягушки, звенели пчелы и комары, там было беспокойно и жарко. Старая птица плавала в синеве среди облаков, здесь было тихо и прохладно.
На краю болота в кустах таилась лошадь. Комары и слепни сновали по теплой горе, покрытой толстой потной кожей, и выискивали, дрожа крыльями, нежные места, и погружали в кожу хоботы, и сосали кровь. Мухи копошились в гноящихся ранках на крупе, ранки были симметричны, круглы и глубоки. Лошадь стояла в кустах; косила свои крупные черные глаза в сторону, втягивала напряженными ушами звуки весеннего душного дня, пришибала хвостом нажравшихся крови сосунов и дрожала, вспоминая людей среди желтых цветов.
В глубине болотных зарослей, между кочками, в теплых коричневых рытвинах чутко спало кабанье стадо. В норах Лисьего холма дремали барсуки и лиса с лисятами.
Они ехали по одичавшему лугу и глядели на высокий Лисий холм, поросший кустами, — он торчал над перелесками, и на его боку белело огромное пятно.
Они миновали луг, прошли, катя велосипеды рядом, низиной к полю, снова сели на велосипеды и вскоре подъехали к холму. У подножия холма они спешились и побрели в траве и цветах вверх.
Головки цветов колотили по щиколоткам. Вспугнутые пчелы и шмели, недовольно жужжа, срывались с цветов и, повисев перед лицами, отлетали нехотя в сторону.
Задул полуденный ветер.
Листва на кустах плескалась, и травы с цветами валились и вставали. Ветер сушил потные лица и холодил взмокшую одежду. Черные короткие волосы девушки метались и хлестали ее по лбу и щекам.
Они взошли на макушку холма. Девушка оглянулась.
Внизу бурлили зеленые лагуны, мигали бордовые, фиолетовые и лимонные точки и кляксы. В прозрачных толщах синего дергались жаворонки, и к горизонтам плыли осиновые и березовые острова, и вдалеке висели изумрудные холмы и еловые темные леса.
Черемуховый куст цвел на западном склоне, дул сильный ветер, и аромат черемухи был едва слышен на макушке Лисьего холма.
Он снял кепку, подставил ветру коротко остриженную бугристую голову и сказал, что иногда здесь ночует. Девушка промолчала. Он больше ничего не говорил, и они стояли, молчали и глядели вокруг с вершины легкого зеленого Лисьего холма.
Они спустились вниз, и он спросил, где она хочет побывать еще: на Рыжей речке, на Кофейных прудах или в Деревне? Она сказала: везде. Но нужно было выбирать что-то одно. Уже было три часа, они и так вернутся поздно. На Рыжей можно покупаться и позагорать. На Кофейных прудах сейчас живут журавли, она никогда не видела живых журавлей. А в Деревне, а про Деревню он говорил: о, Деревня! о, в Деревне! это рай, и все такое. В Деревне, сказала она.
Возле старой березовой рощи стояла Деревня. Сначала они увидели эти длинные толстые березы, а когда въехали на пригорок, — Деревню.
Деревня цвела. Цвели корявые вишни, цвели яблони, кусты сирени. Вокруг изб и на огородах тускло желтели вонючие венчики черной белены, пушились яичные одуваны, розовел лабазник, золотилась пирамидальная льнянка. В крапиве висели пурпурные чашки окопника, и первоцветы вытягивали свои бледные губы. Возле замшелого трухлявого колодца цвел развесистый куст боярышника. Трещали скворцы и дрозды, щелкали, звякали, свистели, прыгая с ветки на ветку и соря белыми лепестками, серые лесные птицы. На бревнах изб с пустыми окнами зеленели мхи. На крышах, прогнувшихся, сползших набекрень, росли тонкие осины, березы и ромашки. Пахло цветами, зеленью, гнилью и плесенью.
— А я обжил баню. Вон на отшибе. Это моя хижина. — Он пытливо посмотрел на нее. — Хорошо?
— Здесь? — растерянно спросила она и оглянулась. — Да. Только...
— Что?
— Только как-то... непривычно просто. Это из колодца так пахнет?
— Да. Я беру воду из ручья. В роще ручей.
Они прошли по короткой деревенской улице мимо серых истерзанных изб, мимо огородов и садов с торчащими кое-где из зеленых лохм ветхими плетнями.
Над дверью бани-хижины висела коряга.
— Это Охраняющий, — сказал он, и тогда девушка разглядела кривой рот, редкие толстые волосины и пустой глаз во лбу.
Скрипнула дверь, и они вошли в хижину. Привыкнув к сумраку, девушка увидела печь, железную кровать с рваным матрацем, набитым соломой, стол, застекленное оконце и полку под потолком, — там круглились свечи, лежали спички, пачка соли, стоял чайник, кружка с ложкой, котелок. Пахло плесенью и давним дымом.
— Так странно, — пробормотала она.
— Обед будем готовить на улице, — сказал он, снимая с полки котелок и чайник.
Он отправился на ручей. Девушка села на лежак и сразу почувствовала себя разбитой и уставшей. Есть не хотелось, хотелось лечь и вытянуть отяжелевшие зудящие ноги... Она прилегла и задремала.
Когда она вышла на улицу, он уже разводил костер. Он чиркнул спичкой и зажег растопку, пламя всосалось в сухие дровины и вырвалось миг спустя вверх, и забило в дно чайника и котелка с водой.
— Ты и зимой здесь бываешь? — спросила она, опускаясь на корточки перед костром.
Он кивнул.
— Странно здесь, — сказала она. — Хорошо, но как-то странно. Как ты нашел все это?
— За грибами как-то поехал и набрел на пруды. Карасей, подумал, небось... Еще раз приехал со снастями. Действительно — карасей!.. И — вот.
— Но как же ты ружье посеял. Плохо без ружья. Волки всякие. И люди могут... Какой-нибудь беглый. А? Здесь часто бывают люди?
— Нет, болото отпугивает. Но иногда грибника можно... Ну и зимой охотники бегают на лыжах за зайцами.
— Зимой — у-у как, да? Здорово, да? Метель, волки, а ты печку топишь.
Вода в котелке забурлила. Он хотел засыпать крупу, но девушка попросила: дай я все сделаю, — и он отдал ей соль, ложку, прикрученную к пруту проволокой, крупу в мешочке и банку тушенки. Она сыпанула в кипяток три горсти крупы и щепоть соли и, отворачивая от жаркого костра лицо, принялась помешивать варево ложкой на пруте. Он сидел напротив, глядел в огонь и думал: вот через три дня, вот на два года. Ну ладно, это не двадцать пять лет. И не война. Это ерунда — два года.
Крупа разбухла и стала белой. Девушка вытряхнула из банки в котелок тушенку и перемешала розовые куски с кашей. Она сняла котелок и чайник с жерди, в чайник насыпала заварки. Утерев красное мокрое лицо, она взглянула на него: ловко я все делаю, правда?
Они обедали в хижине перед оконцем. Они молча ели дымящуюся кашу с черным мягким хлебом и смотрели в оконце. Потом пили чай. Девушка думала: неужели где-то есть город? неужели только сегодня они выехали из города?
С улицы донесся резкий и сухой злобный вскрик, девушка поперхнулась и закашлялась, и тревожно посмотрела на хозяина хижины.
— Это сапсан. В роще живет. Редкая птица.
Девушка кивнула. Но страх стоял в ее глазах. Выждав немного, она сказала:
— А все-таки ружье... с ружьем... как же ты так?
Одностволка шестнадцатого калибра лежала под толщей ила на дне одного из семи Кофейных прудов. Он нехотя ответил:
— Потерял.
— Врешь? — осторожно спросила она.
— Нет.
— Врешь, — сказала она. — Сразу видно. Тебе лучше никогда не врать. Это сразу всем видно будет.
— Что ты прицепилась к этому ружью?
— Ничего. Просто лучше было бы.
— Не лучше. Я это знаю... Я утопил его.
— Да?
— Что ты так смотришь? Что тут такого? Мое ружье, я купил его и патроны у барыги, потом взял и утопил.
— Зачем?
— Надоело. Даже палка раз в год стреляет. А уж ружье тем более. Даже когда не хочешь ни в кого стрелять.
Они помолчали. Девушка вздохнула.
— Жалко? — насмешливо спросил он.
— Ага, — откликнулась она. — Через три дня ты уйдешь в армию, и там тебе дадут уже не ружье, а гранаты и автомат.
— А, ты вон о чем...
— Я проницательная. Проницательная?
— Проницательная. Ну, дадут, так что ж... Три раза на стрельбище — и все. Знакомый вернулся из армии, говорит: за два года три раза на стрельбище — и все. По фанерным людям.
— Но они могут послать... — Девушка запнулась.
— Куда?
— Куда захотят, туда и пошлют служить. Могут отправить... на эту войну. Могут, Витя?
Он пожал плечами. Налил в кружку чаю, отхлебнул... Он забыл об этой войне. Как-то совсем забыл. Газеты о ней говорят невнятно, сквозь зубы. Не поймешь, русские то ли воюют там, то ли деревья сажают и детские сады строят...
Опять крикнула старая птица, и тут же донесся далекий тугой звук. Через мгновение звук повторился.
— Гроза? — спросил себя неуверенно он, встал из-за стола и вышел на улицу. Девушка растерянно и радостно улыбнулась и тоже вышла.
Небо над Деревней и рощей было чистое. По листве берез ударял то и дело сильный ветер. Свежо было.
Солнце стояло уже на западе. Оно косо освещало зеленое поле, крапчатые стволы берез, гнилые, провалившиеся крыши, черные обрывки плетней и белые сады.
— Вон, — сказал он и ткнул пальцем в небо над рощей.
— Это и есть сапсан?
Над рощей кружила птица с бурыми крыльями и пестрой грудью.
— Слышишь, — сипло сказала она и откашлялась, — как сады запахли?
— К дождю, — ответил он, не глядя на нее. — Надо собираться... Дороги развезет...