ртью.
Я думал об этом, а за окном синел рассвет, печка потухла, и мои друзья уже крепко спали на широких нарах.
Глава XIЖестокий закон природы
Три дня шёл ливень. И все эти три дня мы сидели в избушке, лишь по утрам проверяли на озере сети и вентеля, выпутывая из них карасей. Однажды сходили на Гилюй. На реку было страшно смотреть. Колоссальный поток воды бешено мчался мимо. То там, то сям слышался плеск обваливающихся в воду пластов подмытого берега. Река уносила целые рощи.
– Давно такой воды не было, – задумчиво говорил Санька Мохов и качал головой.
А на четвёртое утро в маленькое мутное оконце зимовья заскреблись робкие солнечные лучики. Мы проснулись, увидели их и сразу повеселели. Завтракали за уличным столом, под сенью деревьев, и было уютно, словно в маленьком летнем кафе. Щебетали птицы; большой пёстрый дятел деловито ковырял ствол сухой лиственницы; голосили, перебивая друг друга, кукушки – их песенные гастроли уже подходили к концу.
После завтрака Санька объявил:
– Дозди кончились, хватит пролезни зарабатывать, сёдня идём ягоду бить.
Жимолость растёт в низинах со слегка заболоченной почвой, но не на мари и мху, как голубика. Кусты жимолости высокие – по грудь человеку, но иногда и выше – с человеческий рост. Ветки кустов ломкие и покрыты отслаивающимися лоскутами коры – словно кожа, обгоревшая на солнце. Дикая жимолость не очень красивый кустарник, заросли её обычно переплетены и труднопроходимы, но горьковато-сладкие ягоды своим вкусом компенсируют эту внешнюю непривлекательность.
Мы прошли вдоль двух озёр, прежде чем достигли потаённой Санькиной плантации. Озёра хоть и не были такими полноводными, как река, но из-за ливней всё же вышли из берегов, затопив кусты и деревья, растущие неподалёку. Между кустами жимолости тоже повсюду на земле хлюпала вода в бесчисленных бочажках.
Приспособления, которыми мы собирали ягоду, были разные. Для меня Санька сделал берестяной биток – вырезанный из метрового квадрата берёзовой коры лоток, примерно такой, с каких в фильмах про царскую Россию продают папиросы, сладости и выпечку. Максу вручён был обычный небольшой дамский зонт в выцветший цветочек. Сам же Санька пользовался своим основным проверенным инструментом – куском старой хлопчатобумажной простыни, одетым на проволочный обруч-каркас. Таким образом, у всех у нас были лотки (или битки), только разной формы и материала.
Вся премудрость сбора жимолости заключается в том, что надо трясти кусты над лотком, – стряхивать ягоду или, как говорят, бить. А потом, очистив от сора, пересыпать в ведро. Ягода хоть и была крупная, переспевшая, но её было мало, и работа двигалась с трудом. В июле жимолость, набрав сок, падает на землю. Процесс этот ускорили ливни, которые старательно обтрясли кусты. Та ягода, что осталась, хорошо осыпалась в наши лотки, но была очень нежной и сразу лопалась, истекая фиолетово-красным соком. Очистить лопнувшую ягоду от сора трудно. Как мы ни старались, в ведро попадали листья, крошки засохшей коры, жучки, паучки и козявки. Когда на очистку ягоды от мусора стало уходить больше человеко-часов, чем на обтряску с кустов, я бросил лоток. Помыл в озере литровую стеклянную банку, найденную на месте бывшей стоянки рыбаков, привязал вокруг её горлышка проволоку и повесил на шею. Теперь у меня были свободны две руки, и я, быстро наполнив банку, пересыпал ягоду в ведро. В итоге скорость сбора у меня получилась примерно такой же, как у друзей, но ягода была чистая, отборная и, главное, не раздавленная.
Выглянувшее солнце припекало, жар от него вперемешку с испарениями мокрой земли создавал духоту парилки – дышать было трудно, болела голова, стучали в висках молоточки в унисон с ударами сердца: тук-тук, тук-тук…
Ко всему этому примешивались полчища надоедливых кровососов: мошки, комаров и слепней, которые после долгого ненастья были голодны и особенно агрессивны. Мошка лезла в глаза, нос и уши. Слепни больно втыкали в кожу свои ненасытные жала. Комары не только кусали, но и пищали над ухом.
– Ненавижу писк комаров! – злился Макс и отчаянно отмахивался от насекомых. – Отвратительные создания!
Меня это удивляло. Занудный писк комаров, наоборот, казался мне приятным и успокаивающим, и вообще, я давно заметил, что комары меня почти не кусают. Может быть, из-за моей редкой и невкусной для них четвёртой отрицательной группы крови?
К вечеру, набрав по двенадцатилитровому ведру жимолости, мы добрались на гуттаперчевых заплетающихся ногах до зимовья.
На следующий день снова пошли за ягодой и наполнили оставшиеся пустые вёдра. Вода на Гилюе за это время сильно упала, и на третье солнечное утро мы с Максом взяли у Саньки лодку и поплыли на своё зимовьё.
Остров Тополиный представлял удручающую картину. Его занесло песком, накидало плавника и лесин, образовав в некоторых местах гигантские завалы. На кустах высоко над землёй сохли на солнце лохмотья речной тины. Ветки кустов были грязными, словно росли на обочине пыльной грунтовой дороги.
Но самое сильное разочарование нас постигло, когда мы вышли на поляну к зимовью – избушки на месте не было. Перед нами был лишь невзрачный, занесённый песком пятачок пустого пространства между деревьями, в центре которого сиротливо торчали три из четырёх опор, на которых когда-то возвышалась избушка. Река унесла зимовьё. Не справились с её мощью подгнившие и ослабевшие от старости опоры.
Макс коротко выругался.
Мы долго стояли, подавленные и оторопевшие, а потом пошли бесцельно бродить по острову, чтобы посмотреть на остальной погром, устроенный рекой, и окончательно испортить себе настроение. На краю острова – там, где протока снова сливалась с Гилюем, мы обнаружили очередной завал с переплетёнными брёвнами. Моё внимание привлекла чёрная бесформенная субстанция, беспомощно распростёртая под ним. Я подошёл ближе и удивлённо замер, а потом закричал радостно:
– Макс, это наша лодка!
Это была не совсем лодка, а то, что от неё осталось, – сдутый, пробитый кусок прорезиненной ткани, придавленный брёвнами.
– Это чудо, что её не унесло! – обрадовался Макс. – Наверное, шнуром зацепилась.
И мы принялись растаскивать брёвна. После нескольких часов долгого и изнурительного труда удалось вызволить лодку из объятий завала. Пробоины были большие, но совместимые с жизнью. Мы помыли нашу невезучую надувнушку, просушили на солнце и бережно уложили в рюкзак.
На острове нашлось также несколько других наших вещей, торчащих из-под песка и ила: колун, два топора, чугунная сковородка без крышки и помятая алюминиевая крышка от кастрюли. Мы положили найденную посуду и инструмент на лабаз деда Ильи, расположенный высоко на лиственнице, и поплыли через протоку обратно.
Санька Мохов долго сокрушался, узнав о гибели избушки:
– Сколько лет простояла, слыс какое дело, сколько наводнений перезыла и ледоходов, а унёс её всё-таки Гилюй.
Вечером мы сняли на озере сети и вентеля, нагрузились ягодой и пошли в город. Тропа от озера Медвежьего вскоре слилась с тропой, по которой мы шли весной с дедом Ильёй. Я всё думал, как рассказать старому таёжнику про несчастье с его избушкой, чтобы не расстроить.
– Сань, а почему твоё озеро называется Медвежьим? – спросил Макс у Мохова на очередном привале.
– А чёрт его знает, – ответил Санька, тяжело дыша после ходьбы по топкой тропе, заросшей ерником[36], раскрасневшийся, со слипшейся мокрой болотной кочкой волос на голове. – Но медведей я тут никогда не видел. Нет их тут.
В город мы пришли ночью, а утром отправились к деду Илье. Долго стучали в дверь, но нам никто не открыл. Когда мы уже выходили из коридора на улицу, столкнулись в дверях с его соседкой – пожилой задумчивой женщиной тётей Галей.
– Вы к деду Илье, ребята?
– Да, – ответили мы.
– А вы разве не знаете?.. Он умер несколько дней назад.
– Как?! – ужаснулись мы.
– Как все умирают… – тяжело вздохнула тётя Галя и ушла.
Отупев от этой новости, мы долго сидели на лавочке возле дома деда Ильи. Верить в то, что нашего наставника больше нет, не хотелось. Неумолимый и безжалостный поток вечности стёр этого тихого доброго человека из жизни, унёс вниз по течению человеческой цивилизации – в чёрную бездонную пропасть небытия. Так же, как Гилюй унёс, расшвырял по своему руслу – по завалам и заломам – его зимовьё. Пройдут годы, и забудут старого рыбака люди, забудут и его избу на Тополином. Родится новое поколение и не найдёт их следа, как будто и не было их никогда. Таков закон Вселенной – всё приходит из ниоткуда и в никуда возвращается. Навечно. Жестокий закон. Бессмысленный. И хуже этого закона нет ничего.
Глава XIIГлухарь, которого я не стреляю
Смерть деда Ильи была не последним тяжёлым для нас ударом безжалостной судьбы в тот год. Поздней осенью беда постигла Саньку Мохова.
В июле и августе мы ходили к нему на Медвежье, жили по нескольку дней, ловили карасей, собирали поспевшую к тому времени голубику. Санька, изменяя своим многолетним устоявшимся традициям, перестал пить. Продав ягоду, он теперь не покупал водку, а запасался продуктами, новой одеждой, запчастями для «Бурана», готовясь к зиме. Приобрёл даже транзистор и старенькую бензопилу «Дружбу», списанную со зверофермы в соседнем селе Первомайском.
Осенью Санька приглашал нас на охоту, но у меня началась школа – выпускной восьмой класс, и я засел за учебники. А Макс поступил в СПТУ, и его учебная программа со множеством новых предметов тоже занимала всё свободное время. К тому же мы стали ходить в секцию рукопашного боя в спортзал «Прометей» при нашем посёлке Мостострой-10. Напряжённая учёба и плотный график тренировок крепко привязали нас к городу…
В конце октября к избушке молодого промысловика Павла Нечаева, что стояла на одном из притоков Могота в самом сердце Станового хребта, повадился ходить старый медведь. Большинство его сородичей уже разбрелись по берлогам, а этот всё никак не мог залечь. Ходил по тайге неприкаянно, пожирая побитые морозом ягоды брусники, подбирая падаль и доедая остатки добычи других хищников, и всё не мог насытиться. Это был старый худой беззубый зверь, который уже доживал свой беспокойный век и которому в это лето особенно трудно было запастись на зиму слоем жира.