косуля принялась с жадным наслаждением обгладывать тонкие бордовые ветки со слипшимися бутонами молодой листвы. Несмотря на то что косуля постоянно прислушивалась, двигая ушами, и время от времени боязливо озиралась по сторонам, не заметила, как с подветренной стороны подкрался угрюмый измятый медведь. Страшно скрипнули окатанные камни под тяжёлыми лапами бросившегося на добычу зверя. Запоздало цокнули копыта жертвы. Влажный нос оленя обдало обжигающим горячим смрадом разверзшейся клыкастой пасти. И две тени – большая и маленькая – слились в фосфорном лунном свете в одну…
Есть убитую косулю медведь не стал. Приволок к завалу, закидал топляком и песком и отправился на лёжку. Но не успел стихнуть шорох хозяина тайги, как послышалась вкрадчивая, вороватая возня другого животного. В завале зашебуршилась старая подслеповатая росомаха, давно идущая по следу медведя и доедающая его объедки. Росомаха разгребла ветки и, пачкая морду в крови и нутряном жире, с наслаждением выжрала ещё тёплые внутренности косули. Но даже насытившись до тошноты и рвоты и понимая, что медведь не простит воровства, разделила косулю на куски и, путая следы, теряющиеся в наледи и струях воды, перетаскала её на другой берег – на вершину сопки, под куст стланика, заштрихованного хаосом ветровала[42].
Трижды педантичное солнце прошло весь путь по небу по диагонали от сопки до сопки, прежде чем медведь вернулся к завалу и обнаружил пропажу. Его недовольный свирепый рык расколол летаргическое оцепенение ночи. Росомаха, услышавшая этот рык и догадавшаяся, кому он предназначается, выбралась из укрытия, намереваясь спастись бегством. Но не знала она, что пара волков ещё с вечера караулила её возле временного логова…
Распутав следы, медведь пришёл к кусту стланика, под которым лежала убитая росомаха. Остро пахло её подлой кровью и волчьей шерстью. Волков медведь не боялся – он был большой, молодой и сильный. Он съел остатки косули, погано воняющие росомашьими жéлезами, и неспешно ушёл, оставив только шкуру и копыта. Стоило ему скрыться из виду, как на место трапезы вернулись волки. Они пытались есть росомаху, но их рвало от её вони. Волки доели шкуру косули, раздробили крепкими клыками и проглотили её копыта. Помочились на труп росомахи и ушли.
А медведь всё шёл и шёл по ночной тайге и всё не мог выбрать место для отдыха. Когда надоела бесцельная ходьба, он свернулся на берегу реки и попытался уснуть. Потягиваясь, взглянул на лапу и с изумлением обнаружил, что она посветлела и уменьшилась, начали таять грубые, обточенные когти, которыми он так легко убивал своих жертв, и вместо них вырастали человеческие пальцы. И сам он начал превращаться в человека, лежащего у костра, одетого в доху из шкуры убитой им косули…
Ергач застонал и проснулся; долго ещё разглядывал свои руки, пытаясь понять, куда делись когти, прежде чем осознал, что он не медведь и всё это был лишь сон.
Тихо фыркали и перетаптывались лошади. Уютно и сыто ухала где-то за рекой сова. Охотник сдвинул брёвна в затухающей нодье[43], поправил под собой лапник и заснул; на этот раз крепко и без сновидений…
Золотоискателям не везло. До Спиридонова ручья добирались почти два месяца. Шли окольными путями, минуя тропы, прииски и зимовья. Ко всему прочему в начале июня обложило дождями. На тайгу вылилось такое обилие воды, что даже небольшие ручьи стали глинистыми, сметающими всё на своём пути потоками. Переправа через них превращалась в адскую работу со строительством мостов или плотов, на что уходило много времени и сил. Куприян от морочной этой сырости заболел: похудел и ослаб, стал по ночам харкать кровью. Приходилось по нескольку дней стоять на одном месте, чтобы он мог набраться сил для дальнейшей дороги. Купленную в Албазине чумизу[44] изъела чёрная плесень, и её пришлось выбросить. Вслед за ней испортились сухари и рис. Одежда и вещи намокли, и от них воняло гнилью.
На Спиридоновом ручье их ждало новое разочарование: золота не было. Сначала в прошлогодних шурфах попадались знаки[45]. Но потом начисто пропали. Зря старатели целыми днями ходили по берегам с лотками. Зря промывали песок на отмелях, зря били новые шурфы.
В августе стало понятно, что это не тот ручей, про который говорил Спиридон.
– А был ли тот ручей? – терзался сомнениями Куприян. – Может, Спиридон разыграл меня? Может, каторга исковеркала его память и он позабыл, где нашёл металл? Вот слив двух рек – Тынды и Геткана. А вот ручей выше по течению Геткана. Всё сходится, а рыжухи нет.
Ергач предлагал спуститься до стрелки Тынды с Гилюем и искать ручей там. Но Куприян ещё долго держался заветного места:
– Был же дьявол жёлтый в прошлом годе, был же фарт…
Но когда продолговатые листья на ивах подёрнулись желтизной, на кустах голубики вином забродили ягоды, а от реки, как из подполья, потянуло сырым картофельным холодом, решили идти вниз по течению. Если даже золото не найдут, так хотя бы спустятся по Гилюю до Зеи. Впрочем, возвращаться в цивилизацию с пустыми котомками не хотелось.
От устья Геткана пошли, навьючив коней, левым берегом Тынды. Тайга тут была светлая и сухая, нетипичная для этих гиблых мест: стройные сосны взбегали на южные склоны сопок; их жёлтая кора тепло горела янтарём; перепархивали с дерева на дерево выводки глухарей. На подстилке из брусничного листа и хрупкого оленьего мха белели выветренные, словно кости животных, остатки орочонских чумов и нарт. Видимо, инородцы часто и подолгу останавливались тут, распрягая оленей.
Но после ручья, впадающего с севера, снова начались бесконечные мари, которые тянулись по широкой долине Тынды до самого впадения в неё реки Шахтаум. В устье этого небольшого левобережного притока и затаборились. Тут и случилось несколькими днями позже несчастье…
Первым делом золотоискатели принялись обживаться на новой стоянке. Ночи были уже холодными, поэтому соорудили двускатный балаган, покрытый корой и лапником, у входа в который разводили костёр по ночам. На возвышающихся среди зарослей тальника лиственницах сделали лабаз с навесом, куда перенесли немногочисленные продукты и рыбу, пойманную в реке и подвяленную. Постирали и заштопали обносившиеся вещи. Когда работы по хозяйству были закончены, Ергач перекинул через плечо берданку, взял коней и направился вниз по Тынде в поисках хорошего выпаса. Куприян же отыскал в перемётных сумах лоток и, закатав до колен штанины, двинул вверх по Шахтауму на разведку золота.
В полуверсте от клифа[46], громоздящегося над рекой сразу за их новой стоянкой, Ергач наткнулся на обширную поляну, поросшую травами, и отпустил лошадей. Он хотел было вернуться назад, но боковым зрением заметил изюбря, перебредающего реку по перекату. Старый бык с тяжёлыми ветвистыми рогами направлялся прямо к нему. Ергач рухнул на землю и укрылся за большой упавшей лиственницей. Используя дерево как упор, направил на животное ствол винтовки. Затем на ощупь извлёк из подсумка жёлтый латунный патрон с серой свинцовой пулей в белой, пехотной, бумаге, вставил его в патронник и аккуратно, чтобы не подшуметь, двинул от себя хорошо смазанным затвором. Когда зверь вышел на берег и до него было не более ста шагов, Ергач прицелился под левую лопатку и нажал на спусковой крючок. Громыхнул выстрел, и сквозь облако порохового дыма Ергач смутно увидел, как изюбрь рысью побежал к зарослям черёмухи, разбрасывая копытами влажные камни. Пока охотник перезаряжал винтовку, меняя патрон, зверь скрылся в чаще.
Галька была забрызгана красной кровью, значит, животное всё же было ранено. Сжимая в руках винтовку, Ергач пошёл по следу…
Он гнался за зверем весь день, но изюбрь, пропетляв между многочисленными пойменными озёрами, ушёл в сопки. Крови на следах уже практически не было: рана была не смертельная; пуля, скорее всего, попала в шею навылет, не причинив особого вреда. С наступлением сумерек охотник повернул к стоянке.
Ещё далеко, на подходе к лагерю, Ергач заподозрил неладное – не уловил запаха дыма и не увидел привычного по вечерам отблеска костра. Берег реки был безлюден. Сам же лагерь представлял из себя удручающее зрелище: шалаш был сломан, ветки растащены; вся запасная одежда была вытряхнута из мешков и котомок и тоже разбросана по берегу. Сначала Ергач предположил, что у них побывал медведь. Но при внимательном изучении выяснилось, что некоторые вещи: медный чайник, топор и забытый сегодня нож – пропали. Медвежьих следов видно не было. Лабаз, до которого медведь не смог бы добраться, тоже был разграблен. Значит, это дело рук человеческих. Опасаясь, что разбойники где-то поблизости, Ергач не стал разводить костёр и, не выпуская из рук заряженную берданку, всю ночь провёл на лабазе, тревожно прислушиваясь к каждому подозрительному шороху.
С рассветом он слез на землю и пошёл вверх по Шахтауму искать Куприяна. Напарника он обнаружил в версте от стоянки. Куприян лежал на песчаном берегу лицом вниз; руки со скрюченными агонией пальцами были широко раскинуты; босые синие ступни омывала вода. Затылок был прострелен пулей. Вокруг аккуратного отверстия на седых спутанных волосах запеклись бордовые сгустки крови. На возвышающейся рядом лиственнице мугдыкен[47] выжидательно покряхтывал большой чёрный ворон, вспугнутый Ергачом. Рядом с трупом валялся расколотый промывочный лоток. На песке отчётливо отпечатались следы двух человек, обутых в ичиги[48]. Ергач сделал небольшой плот из двух сухих брёвен, положил на него тело Куприяна и, волоча его на буксире, побрёл к лагерю, чтобы, отыскав там лопату, похоронить его на рёлке по-над Тындой, где была хорошая песчаная почва. Ворон раздосадованно каркнул и улетел.