Погрузившись в воспоминания, я не заметил, как у нас появилась незваная гостья. Не увидели её и мои друзья, увлечённые приготовлением к чайной церемонии. Гостьей оказалась большая белая лайка, выбежавшая из тайги. Четвероногая охотница без лишних условностей принялась втихаря пожирать из котелка, который стоял в отдалении от стройки среди рюкзаков, замаринованную в крепком перцово-уксусно-луковом растворе выдру. Мы обнаружили незваную гостью только тогда, когда она уже вылизывала пустой опрокинутый котелок, катая его по земле, отчего ручка котелка, соприкасаясь со стенками, отчаянно бренчала.
– А ну пошла! – вскочил я и побежал спасать наш несуществующий уже в природе ужин.
Лайка с виноватым благодушием завиляла хвостом и отбежала в сторону. Я разочарованно поднял с земли пустой котелок.
– Ты понимаешь, что оставила нас без ужина?! – кричал я на собаку, стыдя её. – Я с этой выдрой всю ночь и всё утро возился, а ты втихаря сожрала за пять минут! Откуда ты только взялась тут?!
Собака интенсивнее завиляла хвостом, а потом игриво и сыто гавкнула.
Мои друзья сидели у костра и хохотали, глядя на меня и пушистую воровку, опасливо стоявшую в стороне.
В этот момент послышался хруст ломающихся под чьими-то ногами веток, и на поляну вышел охотник. Узнав о произошедшем недоразумении, он тоже принялся ругать и стыдить свою помощницу. Лайка по-прежнему стояла в стороне, виляла хвостом, взлаивала и смущённо улыбалась.
– Молодая ещё совсем, – оправдывался охотник, обращаясь к нам, – работает по зверю хорошо, трудолюбивая псина, азартная, но вот никак не могу отучить её от воровства.
Охотнику было лет сорок пять или пятьдесят. Он был худой, жилистый и выглядел моложаво. Одет был в затасканную, выбеленную годами брезентовую штормовку и такие же видавшие виды брюки, заправленные в закатанные по-походному болотные сапоги. За спиной висел зелёный брезентовый рюкзак, а пояс обхватывал патронташ. На правом плече стволами вниз болталась горизонталка[54].
Охотник повесил ружьё на сук и присел к костру. Достав из рюкзака двух взъерошенных рябчиков со слипшимися перьями, он протянул их мне со словами:
– На-ка вот, возьми в виде компенсации за съеденный ужин.
Но я наотрез отказался брать птицу, объяснив, что не держу зла на собаку.
Вскипела вода в котелке, и мы разлили по кружкам чай, пригласив к столу и нашего гостя. Собака уже перестала бояться и ластилась ко мне, выпрашивая сухарик, которым я громко хрустел.
– А что это у вас там за секира такая? – поинтересовался охотник, указывая на штык. – Можно взглянуть?
Макс протянул ему оружие.
Гость извлёк изделие из ножен, внимательно осмотрел и произнёс:
– Японский штык-нож к винтовке «Арисака» образца 1897 года, – и, указывая пальцем на клеймо, продолжил: – А эти кольца – маркировка Токийского арсенала. Номер не на головке рукояти, а на спинке, значит, один из ранних выпусков. Винтовка системы «Арисака» в Первую мировую войну даже стояла на вооружении в российской царской армии. Больше восьмисот тысяч штук в Стране восходящего солнца тогда закупили. А вообще в Россию она попала ещё с Русско-японской…
Охотник рассказывал про штык-нож много интересного, и мы с увлечением его слушали.
– Откуда вы столько знаете? – спросил Филин, когда охотник замолчал.
– Я давно холодным оружием интересуюсь, – ответил тот, – сам делаю ножи.
Он вынул их ножен свой охотничий нож и протянул Филину. Нож был узкий и длинный. Клинок имел дол с двух сторон, крестовина была изготовлена из красивой блестящей стали, похожей на латунь. Но самой приятной частью была набранная из бересты рукоятка, которая казалась удобной и тёплой, как будто подогреваемой изнутри. Мы с интересом разглядывали самоделку, передавая её из рук в руки.
– Нравится? – поинтересовался охотник, когда нож был в руках у Макса.
– Ага, – ответил он, – хорошая штука.
– Давай махнёмся? На твой штык. В тайгу его всё равно таскать неудобно. Будет дома лежать без толку. А я его в дело пущу.
– В какое дело? – влез в разговор Филин.
– У этого штыка сталь хорошая, я из него два ножа сделаю.
– Даже не знаю, – нерешительно проговорил Макс. – С одной стороны, штык – раритет, а с другой – действительно будет дома пылиться.
– Вот и я про то же, – воодушевился охотник. – Возьми мой нож – не пожалеешь, он тебе долгие годы прослужит верой и правдой. А штык или потеряешь, или милиция отберёт, или будет в лучшем случае стену украшать.
Макс задумался, взвешивая в руке нож охотника, словно оценивая его, – было видно, что нож ему очень понравился, – а потом начал говорить:
– В принципе, я был бы не против, хотя…
– Подожди! – резко перебил я друга. – Давай отойдём на минутку.
И я, схватив Макса за рукав энцефалитки, потащил его в сторону и, оглядываясь, не слышит ли охотник, заговорил полушёпотом:
– Если ты действительно надумал меняться, то проси ещё три выстрела из ружья, каждому по разу – тебе, мне и Ваньке.
– А ты думаешь, он согласится? – недоверчиво произнёс Макс.
– Согласится, куда он денется, – уверил я.
Мы вернулись к костру, и Макс, обращаясь к охотнику, закончил свою речь:
– Я не против, хотя штык всё же ценная вещь, поэтому обменять могу только на нож и три выстрела из ружья… дополнительно.
– По рукам! – ответил не верящий своему счастью охотник.
Его лайка, словно бы понимая, о чём шла речь, радостно завиляла хвостом и высунула розовый язык.
Самодельный нож и японский штык были с молчаливой торжественностью погружены в ножны и перешли к новым хозяевам. После этого охотник снял висевшее на дереве ружьё и вставил в стволы патроны.
– Доводилось стрелять уже? – полюбопытствовал он.
– Нет, – ответили мы нестройным хором.
Охотник повесил на обломанный куст в сорока шагах от нашей стоянки опустошённую за чаем консервную банку из-под сгущёнки и объяснил, как нужно обращаться с ружьём.
Первым стрелял Макс. Он долго и невозмутимо целился, а потом деловито нажал на спусковой крючок.
Ба-а-а-а-ах! – прокатилось по тайге тяжёлое уверенное раскатистое эхо.
Консервная банка вздрогнула и повернулась другим боком. Мы с друзьями побежали к ней и принялись считать отверстия от дробинок – их оказалось пять.
Следующим стрелять вызвался я. С уважительным трепетом взяв в руки дробовик, поймал глазами прицельную планку, мысленно сфотографировал в памяти этот торжественный момент – первый мой выстрел из настоящего ружья – и хладнокровно снёс кучным и метким выстрелом не только банку с куста, но и сам куст почти наполовину.
Подошла очередь Филина. Охотник переломил ружьё. Две стреляные гильзы дружно выскочили из стволов, пряно пахнýв бездымным порохом. На их место был вставлен очередной патрон.
На куст повесили новую мишень – большой целлофановый пакет.
Если бы я был режиссёром и мне пришлось бы снимать эпизод с дебютной стрельбой Филина из дробовика, я бы использовал для этого несколько кинокамер. Первая взяла бы крупным планом лицо – испуганные глаза, гримаса растерянной улыбки, дёргающееся в нервном тике веко. Вторая камера, в отдалении справа, снимает стрелка общим планом в полный рост – в профиль. Ещё несколько камер развешаны по близлежащим деревьям, как резервные.
Итак, тишина на площадке! Дубль первый! Мотор!
Филин кое-как навёл шатающиеся стволы на цель, зажмурился, отодвинул от плеча приклад ружья и дрожащим пальцем нежно надавил на спусковой крючок.
Оглушительный звук выстрела. Камера, расположенная справа, в замедленном режиме снимает откинутого отдачей подростка. Мы видим сложный трюк, похожий на сальто назад. Ноги медленно взлетают в воздух и оказываются значительно выше головы. Они лихорадочно дрыгаются, ища утраченную опору. Ружьё в такой же замедленной съёмке взлетает сначала вверх, а потом по параболе плавно летит в противоположную от стрелка сторону. Первая камера, снимающая крупным планом, тоже переведена в режим замедленной съёмки. Мы видим неподдельный ужас на лице стреляющего, видим, как его голова отделяется и летит вслед за ружьём. Впрочем, когда камера берёт план ещё крупнее, оказывается, что это не голова, а всего лишь спортивная вязаная шапка отделяется от головы, повинуясь закону инерции.
Падение продолжается. Эффект замедленной съёмки создаёт ощущение, что Филин безмятежно парит над поверхностью земного шара в невесомости. Голова вот-вот коснётся земли, а ноги ещё где-то очень высоко – в поднебесье. Слетает сапог, отправляясь вслед за ружьём и шапкой… И вот, наконец, сила гравитации с требовательной неумолимостью притягивает подростка к поверхности планеты. Кости и внутренние органы испытывают сильнейшие перегрузки, но остаются целыми. Тело каскадёра принимает устойчивое лежачее положение, оказываясь параллельно линии горизонта и перпендикулярно зрителям.
– Ой! – обречённо вскрикивает Филин.
И замедленная съёмка передаёт этот звук как протяжное и низкое: «О-о-о-о-ы-ы-ы-ы-й-й-й…»
Снято!
После того как мы вдоволь до слёз насмеялись (а смеялись не только я с Максом и охотником, но и сам незадачливый стрелок, и, кажется, даже собака), был не без труда найден весь разлетевшийся реквизит – ружьё, шапка и сапог.
Целлофановый пакет, по которому стрелял Филин, оказался неповреждённым. Ни одной дробинки не попало в него.
Приближался вечер, и пора было собираться домой. Это был последний вечер уходящего, беззаботно прожитого нами лета. Завтра наступит сентябрь. Начнётся новый учебный год.
Охотник пожелал нам удачи и ушёл, но на прощание сказал:
– А избушку вы зря из неошкуренной берёзы строите. Быстро сгниёт. У берёзы кора плотная, не даст дереву высохнуть, оно под берестой задохнётся и сопреет. – При этих словах он легко ковырнул носком сапога старую, давно упавшую берёзу, лежащую рядом, – из-под лопнувшей коры посыпалась чёрная мокрая труха. – Нигде в тайге не найти высохшей под корой берёзы.