Макс раскрутил кошку и забросил её на крышу. Рванул, затаив дыхание, за верёвку, но коварный инструмент, хищно сверкнув пустыми крючками, соскользнул в снег.
– Блин, что-то у меня сноровки совсем нет, – раздосадованным шёпотом произнёс Макс и, прицелившись, снова закинул тройник на крышу.
Время замедлилось…
– Кажется, зацепилась! – с улыбкой на лице прокомментировал друг, обернувшись. И потянул к себе добычу.
Пойманная на тройник коляска отчаянно заскрипела, сопротивляясь и упираясь всеми своими четырьмя колёсами. Спрессовавшийся после нескольких снегопадов снег огромным комом ухнул с крыши на крыльцо. Шум был похож на выстрел из Царь-пушки. За дверью квартиры тотчас послышалась суетливая возня и чей-то взволнованный глухой кашель.
– Макс, уходить надо! Чёрт с ней, с коляской! – не вытерпев, сказал я.
Кашель за дверью стал громче.
– Кошку не брошу, я её три дня делал, – ответил Макс, продолжая тянуть за верёвку.
В дверях квартиры хрустнул замок: кто-то провернул замёрзший ключ.
– Сваливаем! Бросай! – испуганно прокричал я Максу и исчез в темноте.
Сзади послышался чудовищный грохот – коляска наконец упала с крыши. Вслед за этим раздался не менее чудовищный рёв хозяина квартиры.
Я бежал не разбирая дороги: то подныривал под какую-то теплотрассу, то прыгал через штакетник, карабкался на сарай, снова преодолевал теплотрассу… Незамысловатый мат негодующего хозяина затих. За спиной слышалось только загнанное сипение друга и слабый лязг металла. Ремень у Макса, что ли, расстегнулся или порвался – пряжка железная обо что-то звякает? Перепрыгнув через последнюю теплотрассу, я оказался возле промтоварного магазина «Северянка», расположенного на границе нашего двора. Завернув за автобусную остановку, упал навзничь и стал хватать ртом колючий снег. Кровь в висках стучала от страха и незапланированного бега с препятствиями.
Следом прибежал Макс. Он волочил за собой опутанную верёвкой коляску.
– Ты что, её не бросил?! – удивился я.
– Жалко стало, – ответил Макс, тяжело дыша и, так же, как я, хватая руками снег и жадно поедая его.
– Нашёл что жалеть, достали бы другую!
– Да не коляску жалко, а кошку. Намертво прицепилась. Я, пока бежал, всё её отцепить пытался, но так и не смог.
– И ты через все эти теплотрассы с коляской прыгал? – снова удивился я.
– Ага.
– То-то я слышу сзади: звяк-звяк, думал, ремень у тебя расстегнулся. – И я вдруг громко рассмеялся.
– Тебе смешно, а я вот телогрейку всю изорвал, то ли коляской, то ли кошкой. – Макс продемонстрировал свой изрядно ободранный бок с лихо торчащими пучками ваты. И уже сам начал смеяться. – Со страху не то что коляску – тепловоз за собой утянешь и не заметишь.
Насмеявшись вволю, мы сняли с коляски люльку и, смотав кошку, сослужившую нам сегодня хорошую службу, отправились укладывать доски. Завтра утром предстоял ранний выезд в тайгу.
Глава XVIIЗаяц под новогодней ёлкой
Каждое воскресное утро той зимы я помню в мельчайших подробностях.
Поздно вечером я ставил будильник на четыре часа утра. Мать, наблюдая за мной, только недоуменно пожимала плечами. Встав по будильнику, я кипятил чай, завтракал, собирал в рюкзак продукты и, тепло одевшись, выходил на улицу. В октябре – в первые наши воскресные выезды в тайгу – на улице был ещё небольшой, приятно бодрящий морозец. Но уже в конце ноября морозы перевалили за минус сорок; заиндевевший город колыхался в густом тумане и угольном дыму многочисленных кочегарок, а сухой пенопласт снега под ногами скрипел с подвизгиванием. Мы встречались с Максом у подготовленной коляски и около пяти утра в полной темноте выезжали из города.
По пустынной ленте шоссе двигались под звёздами два подростка в телогрейках, ватных штанах, валенках, больших заячьих ушанках и огромных меховых крагах. Они волокли за собой тяжело нагруженную коляску с белеющими в темноте досками, поверх которых были привязаны рюкзаки. Иногда они пели песни Виктора Цоя, иногда громко смеялись после каждой произнесённой шутки, иногда оживлённо что-то обсуждали. Дорога была с крутыми подъёмами и затяжными пологими спусками. На спусках кто-нибудь из них садился верхом на коляску, а другой бежал впереди, управляя верёвкой. В моменты, когда с горки на коляске катился я, моей излюбленной песней была всего одна незамысловатая строчка: «Чукча едет на дрезине! Эй-эй! Эй-ей-ей!..» Я восторженно и бесконечно повторял эту мантру всё время, пока мчался с горки, восседая на поклаже. Иногда коляска, не на шутку разогнавшись, вылетала на обочину и зарывалась в сугроб, приходилось её выкапывать и вытаскивать на шоссе.
К рассвету мы сворачивали с дороги в тайгу, и начиналась самая тяжёлая часть пути. До зимовья шёл узкий заснеженный путик, по которому никто, кроме нас, не ходил. Мы откапывали из-под снега спрятанные охотничьи лыжи, выгружали доски с коляски, брали сколько могли унести и растворялись в тайге. Около шести километров нужно было пройти на лыжах до Гилюя и, перейдя на другую сторону реки, ещё полкилометра подниматься в сопку по берегу Эльгакана.
В тайге нам было уже не до песен. Какой бы ни был мороз, уже через четверть часа пот со лба катился градом, а от распахнутых телогреек поднимался густой пар. Каждый раз тропу приходилось бить заново (даже если с прошлого воскресенья ни разу не шёл снег): на мари гуляли ветра, и за неделю они полностью заметали наши следы. Значительно легче становилось на подходе к Гилюю – тут густо росли деревья, препятствующие ветрам, лыжня была невредимой и крепко смёрзшейся. На противоположной стороне Гилюя тоже был лес, и тропу не заметало ветром, но там приходилось идти вверх по крутому склону сопки, лыжи-голицы соскальзывали назад, поэтому мы обходились без них. И этот последний участок вдоль Эльгакана, такой красивый и такой живописный – с высокими пышными вечнозелёными соснами и серыми меланхоличными лиственницами, – был самым трудным на нашем пути.
Придя на место, мы скидывали с плеч тяжёлую ношу, иногда пили чай, но часто без завтрака и отдыха возвращались обратно за новой партией. Если досок было много, делали две-три ходки. На одну лишь заброску груза иногда уходил весь день. В ту зиму не было времени на то, чтобы любоваться природой, заниматься подлёдной рыбалкой или изучать повадки зверей. Мы были заняты только строительством. Были фанатично поглощены работой, которую сами себе придумали.
На вполне закономерный вопрос, зачем нужен был этот во многом бессмысленный труд, я однозначно ответить не могу. Можно было дождаться лета и построить избушку так, как строили таёжники во все времена: в тёплую погоду, при хороших тропах, без мучений и надрыва.
Но нас так захватило строительство, что казалось важным, несмотря на начавшуюся зиму, закончить работу. Возможно, где-то в глубине души нам необходимо было доказать самим себе, что можем справиться с любыми трудностями и никогда не свернём на пути к цели. Нам потребовалась половина долгой северной зимы, чтобы поставить избушку. Несмотря на всю экзотичность технологии её строительства, я до сих пор горжусь теми двумя подростками.
Не обошлось и без мистики. Ещё в самом начале зимы, когда на реке наконец нарос крепкий лёд и мы перешли на другой берег, то сколько ни старались, так и не смогли отыскать шаманскую землянку. Заметённая снегом тайга укрыла все следы. Мы кружили на месте, где по всем признакам должно было находиться найденное летом жилище, но оно как сквозь землю провалилось.
Менять свои планы и переносить стройку в другое место мы не стали. Подыскали неподалёку светлую поляну в окружении высоких лиственниц и берёз и принесли к ней с Берёзового зимовья инструмент, посуду и доски, которые запасли ещё осенью. На осенних каникулах притащили со сгоревшей избушки Саньки Мохова старую ржавую печку, а с лабаза деда Ильи на острове Тополином весь оставшийся инвентарь, чтобы не пропадал зря. Тогда же – на осенних каникулах – приступили к строительству.
Избушку мы решили делать из досок в один слой, примерно по тому же проекту, по какому делают небольшую холодную сараюшку на деревенском подворье. Для этого нам нужен был каркас. По неопытности мы взяли за основу нашего строения поваленное дерево. Повалено оно было необычным образом: прогнившая старая толстая лиственница в один из ненастных ветреных дней переломилась на уровне человеческого роста и рухнула верхушкой вниз, но не на землю, а на высоко поднятый над землёй вывороченный корень другого упавшего дерева. Получилась конструкция, похожая на букву «п» или, точнее, на перевёрнутую букву «ш» без средней палочки, потому что поперечная перекладина была длиннее вертикальных. Вот это созданное природой сооружение и стало основой нашего жилища.
Для того чтобы получился каркас, нужно было создать рядом симметричную конструкцию – две вертикальные опоры и одну поперечную. Таким образом, у нас должен был материализоваться прямоугольный остов высотой и шириной два метра и длиной три метра, который можно было обшивать досками. Причём впоследствии между двумя вертикальными опорами решено было поставить ещё одну – для жёсткости конструкции. Но как вкопать в мёрзлую землю три столба, было непонятно. После долгих раздумий на нас нашло озарение.
На лабазе деда Ильи среди прочих железяк мы нашли старую двурогую кирку без рукоятки и насадили её на новую деревяшку. Этим инструментом мы выдолбили в нужных местах три ямки. Перед тем как долбить окаменевшую на морозе землю, мы прогревали её костром. Долбили киркой на глубину в полметра. Затем устанавливали в ямку заранее подготовленные брёвна и прикапывали мёрзлой землёй. Но неглубоко вкопанные брёвна держались плохо. Для того чтобы усилить их прочность, мы изобрели свой собственный метод зимнего укрепления грунта. Мёрзлую крошку суглинка вокруг наших опор мы заливали водой, для чего растапливали снег в котелках. Замёрзнув, основания столбов схватывались словно цементом. Летом, конечно, наш «цемент» растаял, но к тому времени каркас прочно и надёжно держался за счёт обвязки досками.