Строительство шло дружно, стены зимовья росли одна за другой. Нам уже казалось, что к Новому году полностью закончим работу. Но помешали начавшиеся в декабре снегопады. Каждое воскресенье приходилось снова и снова бить путик по рыхлой целине, утопая в снегу, еле двигая ногами. Носить доски было очень трудно, и мы не успели забросить на стройку нужное количество пиломатериала. Досок хватило только на обшивку трёх стен, в одной из которых была входная дверь. Рушились планы: длинные зимние каникулы мы собирались провести в тайге в новой избушке. И тут светлые головы таёжных строителей снова озарились гениальной идеей: одну недостающую стену и крышу мы решили занавесить одеялами, а по мере продвижения строительства менять одеяла на доски. Одеял у нас было много. Мы купили их за бесценок у каптёра одного весьма странного и, наверное, секретного воинского объекта, который находился неподалёку от нашего двора. Этот объект, который почему-то звался в народе «Генеральской дачей», специализировался на том, что выращивал поросят для армейской столовой и попутно, поскольку находился в живописном месте в лесу по-над берегом речки Шахтаум, развлекал отдыхающих там иногда по выходным офицеров.
Мы установили печку возле входа, сколотили над ней кусок крыши с жестяной разделкой под дымоходную трубу; соорудили нары и стол между ними; оставшуюся часть крыши и несуществующую ещё стену накрыли двумя слоями шерстяных солдатских одеял. Получилось что-то среднее между избушкой и палаткой. Внутри было тепло и комфортно. Разумеется, только до тех пор, пока топилась печка.
Заканчивался 1989 год. Ярким праздничным серебристым конфетти блестели над зимовьём звёзды. После того как нарядили ёлку, мы вернулись в избушку и начали готовиться к празднику: сварили в котелке суп из бичпакетов[55] с добавлением хоть и помороженной, но натуральной картошки, разогрели большую банку китайской свиной тушёнки, нарезали лук ледяными кубиками, подвесили хлеб к потолку, чтобы оттаивал.
Всё было готово, а Новый год, задержавшийся где-то в городе, всё никак не приходил. Тогда, чтоб чем-то себя занять, мы надели телогрейки и пошли на улицу – распиливать двуручной пилой сухие лиственничные хлысты на чурки. Через час вернулись в зимовьё, накрыли стол и, не дожидаясь боя курантов, который за неимением радио нам всё равно не суждено было в этот вечер услышать, принялись с наслаждением чревоугодничать. Поужинав, натолкали в печку поверх раскалённых углей побольше сырых дров и улеглись спать. И вскоре уже слышался наш громкий и здоровый храп, который летел по волшебной новогодней тайге, тревожа спящих в берлогах медведей и бурундуков, пугая беспокойно ворочающихся с боку на бок белок, соболей и горностаев, попрятавшихся в свои дупла и гайнá.
Ночью мы несколько раз просыпались и подбрасывали дров в печку. Но к утру она всё равно потухла. Дрова закончились, и мне пришлось выскакивать за ними на улицу.
Утро 1 января 1990 года выдалось морозным, солнечным и искрящимся. Я, щурясь от яркого солнца, отражаемого от миллиарда разбросанных повсюду снежинок, быстро набрал охапку поленьев и собирался было уже нырнуть в уютную темень избушки, как до моего слуха долетел чей-то крик или визг. На несколько секунд я оторопел и даже испугался, но потом до меня дошло, что источник странных звуковых колебаний находится в том месте, где я вчера установил капкан. Я бросил на землю дрова и, как был в одном свитере и без шапки, пошёл по своей вчерашней тропе. Не успел я сделать и десятка шагов, как заметил бьющегося в капкане зайца. Я развернулся и опрометью побежал назад. Пулей влетел в избушку. Гремели котелки, кружки, ложки, летали по зимовью портянки, носки, шапки…
– Серёга, ты чего? – испуганно спросил проснувшийся Макс.
– Там! В капкане! – взволнованно начал я. – В капкане заяц! Живой! А я топор не могу найти!
– А зачем тебе топор? – всё так же испуганно и недоуменно поинтересовался друг.
– Добрать!
– И ты сможешь вот так вот запросто убить зайца топором? – поразился мой напарник.
– Нет, Макс, я его буду добирать колыбельными песнями и ласковой щекоткой за ушами – так же, как я летом выдру на Гилюе добирал. Только топором, но сначала не мешало бы его найти! – лихорадочно отвечал я, ставя наше зимовьё вверх дном и пытаясь вытряхнуть из него запропастившийся куда-то инструмент.
– Так вон же он, возле печки стоит, – указал Макс на топор, который, как бывает в таких случаях, стоял на самом видном месте.
Я схватил его и побежал к зайцу.
Эх, заяц, заяц… не мог ты ночью в капкане замёрзнуть!..
Длинна моя охотничья тропа, много на ней памятных и счастливых минут. Я люблю подготовку к охоте: долгое чтение книг, а после этого не менее долгое изучение повадок животных в дикой природе. Мне нравится выследить и обхитрить зверя, взять его удачным выстрелом или заманить в ловушку. Но бывают мгновения, которые омрачают охоту. Я до сих пор мучаюсь, когда нужно добрать подранка. Даже тогда, когда приходится всего лишь свернуть шею раненому чирку или успокоить зайца в капкане, на душе становится гадко и неприятно. Добор подранка – это не жестокость, это часть охоты, такая же неприглядная, как и разделка добычи, но такая же необходимая и неизбежная. А гадко на душе от ненужной и неуместной в данный момент сентиментальности, порождённой цивилизацией…
В избушку я вернулся с огромным зайцем-беляком. Первым в моей жизни. Моей радости не было предела. Мне захотелось сейчас же вернуться в город и пройтись с добычей по улице. Чтобы все видели! Но здравый смысл возобладал, и я подавил в себе приступ бесстыдной гордыни.
Но через десять дней, когда мы достроили стену и потолок избушки, когда утеплили её изнутри одеялами и с обветренными, потемневшими лицами возвращались в город, я всё же достал бесформенно смёрзшегося зайца из рюкзака, закинул его на плечо и зашагал по посёлку с гордым и важным видом, представляя себя опытным охотником-промысловиком.
Глава XVIIIПодлёдная рыбалка и надписи на снегу
Пока мы с Максом строили зимовьё, наш друг Ванька Филин оставался за кадром. Неудачная стрельба в последний день лета, при которой он, попирая закон земного притяжения, осуществил левитацию, вызвала у него лёгкую контузию, породившую фобию к бродячей жизни. Филин стал бояться тайги. Но в конце февраля, когда морозы слегка ослабли, а строительство было закончено, когда больше не нужно было носить доски по снежной целине, его болезнь отступила. Ванька исцелился настолько, что изъявил желание пойти с нами на подлёдную рыбалку.
В начале зимы неподалёку от устья Эльгакана мы обнаружили большой, вытянутый по течению тальник – незамерзающую благодаря подземным родникам полынью, о которой рассказывал ещё дед Илья. Зимой мы были настолько поглощены строительством, что ни разу не рыбачили на ней. Хотя несколько раз подходили к кромке льда и замечали в прозрачной воде тёмные силуэты хариусов и пескарей. Но в тот день нас ждал сюрприз…
Мы покинули город, как обычно, рано утром. Дошли до Колхозных озёр по автодороге. А потом по подмёрзшему насту быстро добежали на лыжах до Гилюя. Когда ступили на белую, заснеженную реку, рассвет только-только встал с холодной постели и, позёвывая, красил верхушки сопок на востоке в голубой цвет.
Первоначально мы хотели сходить на зимовьё, неторопливо попить чаю, оставить вещи, взять удочки и вернуться на реку. Но Максу вздумалось посмотреть, есть ли в проруби рыба. Мы с Ванькой, перетаптываясь с ноги на ногу, нетерпеливо ждали его на тропе; даже рюкзаки не снимали, надеясь, что скоро двинемся дальше. Как вдруг послышались нервные и восторженные восклики нашего старшего товарища: «Ух ты! Ничего себе!»
Мы подбежали к дымящейся полынье, и перед нами предстала невероятная картина: жёлтый свет электрического фонарика высвечивал в предрассветной мгле каменистое дно реки, которое было наполнено чёрными колыхающимися рыбьими телами. Я никогда не видел такого огромного рыбьего косяка в одном месте. Самое удивительное было в том, что рыбы нас нисколько не боялись.
– Налимы! – восхищался Макс, лёжа на кромке льда; он так увлёкся, что иногда касался носом поверхности воды. – Они сюда со всей реки, наверное, собрались!
Мы загипнотизированно рассматривали рыб. А потом Макс скинул рюкзак и принялся лихорадочно копаться в нём. Отыскав самодельную зимнюю удочку с пенопластовой ручкой, он насадил червя (червей мы копали зимой на незамерзающих очистных сооружениях) и, забросив в прорубь, подвёл к самому рту одного из налимов. Но рыбина даже глазом не моргнула. Второй и третий налимы тоже проигнорировали приманку. Повозившись какое-то время, Макс раздражённо отложил удочку.
– Похоже, что они сытые или просто аппетита нет, – с видом мудреца произнёс Филин.
– Похоже, что они пришли сюда на нерест, – насмешливо передразнивая важный тон Филина, заключил Макс. – А если так, то никакая пища их сейчас не интересует.
– Может, острогой попробовать? – предложил я. – Тут глубина-то метр всего, не больше.
– А это мысль, Серёга! – обрадовался Макс.
Но радость была недолгой. В хаосе строительства все вещи, принесённые с Берёзового зимовья и с лабаза деда Ильи, оказались перемешанными, а многие из них были беспечно раскиданы в округе и засыпаны снегом. Мы надеялись найти их весной. Среди этих вещей были и наши остроги.
Тем не менее решено было отправляться на зимовьё. Если не найдём остроги, сделаем их из обычных металлических вилок, благо что запас столовых приборов у нас был большой.
По тропе вдоль Эльгакана мы бежали бегом. На зимовье нас ждал ещё один сюрприз: в маленький капкан «нулёвку», который я настораживал на жёрдочке возле подвешенного пакета с замороженными продуктами и которым ловил вороватых соек и кукш[56], попалась летяга. Я отряхнул снег и стал с интересом рассматривать бесформенный смёрзшийся серебристо-пепельный комочек. Белки-летяги встречались нам нечасто. Эти зверьки примечательны тем, что по бокам, между передними и задними лапами, имеют перепонку из собственной кожи, которая натягивается, когда белки растопыривают лапы в прыжке. Аэродинамические качества этого природного вингсьюта