[57] позволяют белкам планировать с дерева на дерево на большие расстояния. Иногда до пятидесяти метров.
– Ого, а это кто?! – послышался за моей спиной удивлённый голос Филина.
– Летяга, – ответил я.
– А её едят? – с интересом и искренней надеждой поинтересовался Филин.
– Конечно, едят, это ж капец какой деликатес, – ответил подошедший Макс.
– Тогда я из неё вечером суп сварганю! – обрадовался Ванька.
– Смелое гастрономическое заявление и, главное, обнадёживающее, особенно на фоне полыньи, набитой рыбой! – усмехнулся Макс.
Пока друзья искали остроги, я растопил печку. Белку я подвесил к стене над нарами, чтобы оттаивала. Как и следовало ожидать, остроги найдены не были. И мы принялись наспех мастерить самодельные. Вырубили кривоватые ольховые прутья и проволокой привязали к ним обычные столовые вилки. Как только эта нехитрая работа была сделана, мы поспешили обратно. Не завтракая, налегке, прихватив лишь топоры и спички для костра, побежали вниз к Гилюю. Всплывал из-за сопок мёрзлый жёлтый диск солнца, и пробуждающаяся белая тайга ёжилась в его лучах.
Налимы были небольшие – до одного килограмма. Мы накалывали их вилками и выбрасывали на ледяную поверхность реки. Мокрые скользкие рыбы, вывалившись в снегу, словно в муке, медленно и обречённо извивались, постепенно цепенея и замерзая.
Вскоре мы выловили всех налимов, находившихся в пределах досягаемости наших острог. Остались лишь те, что стояли далеко подо льдом. Удивительно, но они не боялись ни суетливого топота наших ног, ни громких голосов, ни вида страшных уродливых самодельных острог с роковой методичностью накалывающих и уносящих в неизвестность их собратьев.
Сложив пойманную рыбу в кучу, мы стали думать, что делать дальше: идти в зимовьё или попытаться расширить полынью топором и продолжить рыбалку? Жадность взяла верх. Мы отправили Филина разводить на берегу костёр, а сами принялись за работу.
Сначала лёд по периметру тальника откалывался без особых усилий. Но чем больше расширялась полынья, тем толще становилась кромка. Всё труднее и труднее было разбивать её топором. Мы быстро устали, поэтому работали молча и сосредоточенно. Холодная вода вперемешку с ледяной крошкой брызгала на наши телогрейки и меховые шапки, застывала на них белой мёрзлой коркой, делая нашу одежду похожей на рыцарские латы.
Промышленный масштаб наших работ не тревожил налимов. Они по-прежнему продолжали в оцепенении стоять над каменистым дном головами против течения, демонстрируя полное отсутствие инстинкта самосохранения. Расширив полынью, мы вылавливали из неё всех доступных налимов и снова принимались крушить топором мёрзлое бело-синее небо над рыбьими головами. Через несколько часов непрерывной работы к нашему утреннему улову прибавилось ещё примерно два рюкзака рыбы.
Филин, хорошо отогревшийся к тому времени у костра, пришёл наконец к нам на помощь. Он взял у меня топор, скинул рукавицы, поплевал на ладошки, подошёл к самому краю полыньи, размахнулся… потерял равновесие… поскользнулся… и как-то чересчур уж просто и буднично полетел в воду.
Глубина в том месте была чуть выше пояса. Филин, подняв фонтан брызг, скрылся в воде с головой. Мы с Максом, не на шутку перепугавшись, поспешили к нему на помощь. Но Филин уже нащупал ногами дно, выпрямился и с дикими воплями и неестественно выпученными глазами, хватаясь за наши протянутые руки, полез обратно на лёд.
– Ну, ты, Ванька, даёшь! – только и смог удивлённо вымолвить я, когда Филин наконец выбрался на лёд.
– Лучше бы ты дальше продолжал за костром следить, – улыбался Макс, – подлёдная рыбалка не твоя стихия.
Мороз был около двадцати пяти градусов, и одежда на Ваньке начала обмерзать. Мы поспешили к костру, где помогли товарищу выжать и развесить над пламенем мокрые вещи. Я сбегал на зимовьё за сменной телогрейкой и ватными штанами, и Филин переоделся в сухое. После чего мы быстро покидали пойманную рыбу в кучу и, взяв с собой несколько штук для ухи, отправились в избушку. Тайгу стремительно поглощали сумерки. Наша рыбалка в этот день закончилась.
Поздно вечером, сидя возле печки, я разделывал оттаявшую белку-летягу. Шкурка была тонкой, снимать её приходилось аккуратно, и я так увлёкся работой, что, слушая разговор друзей, воспринимал лишь голосовой фон, не вникая в его смысл. Но вдруг до моих ушей стали долетать знакомые имена, произносимые Филином, и я невольно сосредоточил на них своё внимание.
– …Что ты, Макс, это безнадёжно. – Тут Филин развернул фантик, откусил половину карамели, шумно разгрыз её и не менее шумно запил чаем. – Она мне нравится, а толку-то?.. Аня ведь самая красивая в школе. И вот, прикинь, сколько к ней нормальных парней подкатывало, и в первую очередь я, а выбрала она Антона. А всё почему?.. – Филин сделал паузу, долго и с наслаждением смотрел на оставшуюся половину конфеты, но наконец отправил её в рот и сладко захрустел.
– Потому что у Антона предки богатые и у него всё есть, – ответил за него Макс.
– Угу! – Филин зашелестел целлофановым пакетом, выуживая очередную карамель. – Магнитофон и видик есть, мотоцикл есть, квартира в коврах, шмотки крутые…
На какое-то время в избушке стало тихо. А потом Филин допил чай, выплеснул заварку из кружки на цинковый лист перед печкой, скомкал лежащие на столе пустые фантики, швырнул их в топку и подытожил:
– А ещё Антон лучше всех в школе на гитаре играет. Талант. Я вот недавно слыхал, как он песни «Красной плесени» пел. Вот это, блин, музыка! А музыкантов девчонки любят.
Пора было укладываться спать, но нар в избушке было всего двое. Макс с Филином, скрежеща ножовкой и стуча молотком, принялись переделывать стационарный стол в складной, который превращал бы на ночь двое наших нар в одни сплошные – от стены до стены.
Выполнив работу, парни улеглись и моментально захрапели, а мне не спалось. Я растянул шкурку белки на самодельной правилке, выпил несколько кружек чаю, подбросил дров в печку, но сон по-прежнему не шёл. Тогда я надел шапку и свитер и вышел в морозную ночь. При огромной белой луне, похожей на светящуюся дыру в бархате космоса, я колол дрова и думал о девушке, про которую говорили мои друзья.
Впервые я увидел её в октябре, когда, выписавшись после воспаления лёгких из больницы, вернулся в школу. В тот день с утра я брал справку в поликлинике и опоздал на первый урок. Пришлось ждать перемену на лавочке в рекреации школы. Аня сидела неподалёку. В глаза бросилось то, что она не носила школьную форму. Одета была в чёрную юбку чуть выше колен и синюю кофту с большими блестящими перламутровыми пуговицами. Чуть позже я узнал, что она перешла к нам из седьмой школы, где форму уже отменили. На ногах у Ани были чёрные колготки и сапоги. Мне показалось, что она моя ровесница или даже старше на год, но потом я узнал, что она училась в одном классе с Ванькой Филином и была младше.
Как я был рад, что опоздал на урок! Но ещё больше был рад тому, что и она опоздала. Прошло ровно полчаса, прежде чем зазвенел звонок на перемену. И все эти полчаса я глаз не мог оторвать от Ани. Мне неловко было разглядывать её открыто, я лишь украдкой, боковым зрением посматривал на девушку: как расчёсывала светлые волосы, как подкрашивала ресницы, глядя в маленькое круглое зеркальце, как задумчиво смотрела в потолок, прислонившись спиной к стене.
Тот факт, что за всё это время она ни разу не обратила на меня внимания, словно я был привычной частью школьного интерьера (что-то вроде гипсовой скульптуры почётного прогульщика), не помешал мне влюбиться в Аню. И этой любви суждено было стать первой в моей жизни.
Потом я часто видел её в узких коридорах нашей деревянной одноэтажной школы. Когда проходил мимо, у меня перехватывало дыхание и кружилась голова. Я не мог оторвать взгляд от её светлого широкого лица, от больших голубых глаз, от губ в полуулыбке, от веснушек на переносице. Я стал чаще, чем когда-либо, наведываться под разными предлогами к Филину в класс на переменах, чтобы только посмотреть на Аню…
Три месяца назад, в начале декабря, когда мороз был особенно сильным, а снег от прошедших накануне снегопадов особенно глубоким, мы с Максом носили доски на зимовьё. Делая вторую ходку по глубокому снегу, с трудом дошли на лыжах до Гилюя. На другом берегу, когда тропа забрала вдоль Эльгакана круто в сопку, как обычно, сняли лыжи и пошли пешком. Снега на этом участке было по пояс. Мы постоянно падали. Ничем не скреплённые доски веером разлетались в стороны. Приходилось вставать, с трудом собирать их, укладывать в стопку, закидывать на плечи и идти дальше. Мы были в снегу с головы до ног. Забиваясь в рукава и под воротники телогреек, снег таял, одежда становилась отвратительно мокрой и холодной. Штурмуя один из пригорков, я в очередной раз упал и почувствовал, что уже не встану. Рядом, тяжело дыша, лежал Макс. Лицо его было бледным, как снег. Вокруг в беспорядке валялись доски. Бескрайняя тайга молчала в оцепенении. И тут я вспомнил день, когда впервые увидел Аню в школьной рекреации. Как она причёсывала свои длинные волосы… Я отломил ольховую ветку и написал на снегу её имя: «Аня». Макс взял у меня ветку и рядом написал ещё одно имя. Имя своей девушки, о которой он часто думал, но редко говорил вслух.
Кружилась голова, перед глазами расплывались белые круги, тошнило, во всём теле была слабость, и очень хотелось спать. Но, написав на снегу имена, мы собрали трясущимися руками доски, снова взвалили их на себя и, покачиваясь, пошли дальше. Удивительно, но с этого момента мы ни разу больше не упали и донесли груз до избушки без остановок.
В ту зиму часто шёл снег, и надписи исчезали под ним. Но, проходя мимо, мы подновляли их ольховой веточкой. Тот пригорок мы стали называть «Имена». Прошли десятилетия. Давно растаял снег той зимы, стал ручьём, стёк в Эльгакан, а потом в Гилюй и дальше через крупные реки – в Тихий океан… На том пригорке выросли берёзы выше меня ростом. Всё изменилось, но мы с Максом по-прежнему зовём его «Имена»…