Идти вдоль Лебяжьего озера с печкой на руках было трудно. Мы быстро выбивались из сил, поэтому часто менялись: те, кто уставал, несли трубу, а те, у кого было немного сил, тащили печку. И именно там – на самом трудном отрезке пути – умеренный дождь перешёл в ливень, который поливал тайгу всю оставшуюся ночь и сопровождал нас до самого зимовья.
Телогрейки промокли, хлюпали и сочились, словно объёмная разбухшая слизь, покрывающая наши тела. Остальная одежда под ними тоже превратилась в мокрую субстанцию, которая неприятно липла к телу. Хлещущие капли дождя были холодными. Но мы не чувствовали холода.
И без того топкая тропа, приняв щедрые потоки небесной воды, превратилась в чёрное вязкое месиво. Ноги по колено уходили в жидкую кашу, липли к желе-образному, колыхающемуся дну. Иногда, запнувшись в темноте о кочку или корень лиственницы, мы падали в болото, измазываясь водянистыми, осклизлыми хлопьями торфа. Один упавший тянул за собой напарника и груз.
Где-то на середине озера Макс, нёсший основной вес, устал, и Филин, оставив трубу, которую в тот момент тащил с Лёнькой, сменил его. С трубой наши друзья быстро оторвались от нас и ушли далеко вперёд. И за Лебяжьим озером, в том месте, где топкая тропа, коротко и пугливо пробежав под кустами жимолости, упиралась в сухой березняк, сделали привал, ожидая нас. А мы с Ванькой вдруг разом обессилели. Отрезок тропы тут был самым сложным – тропа касалась топкого, шевелящегося, поросшего травой берега озера, и в этом месте мы провалились в какую-то предательски образовавшуюся колдобину почти по пояс и еле вылезли и вытащили из неё печку. А потом по краю озера сквозь плантации жимолости до березняка, где нас ждали друзья, мы со стоном и слезами (которые сразу смешивались с дождём и болотной грязью) тащили печку за собой ползком, цепляясь свободной рукой за кусты, упавшие деревья, отталкиваясь от них сапогами. Мне трудно представить наши с Филином лица в луче фонаря, которым высветил нас Макс, – мокрые, измазанные чёрной слизью торфа и бурыми разводами ржавчины от печки.
А дождь всё бил, бил остервенело и озлобленно по тёмным лапам деревьев. И ночная тайга монотонно шумела и устало стонала под этим дождём.
Чем дальше, тем тяжелее было нести печку. Ночь никак не кончалась. Мы шатались и падали. Лёнька вдруг начал задыхаться и хвататься за сердце, и мы, жалея нашего добродушного толстяка, вручили ему магнитофон и фонарик. Лёнька отказывался, но мы убедили его, что освещать путь и вдохновлять музыкой – миссия не менее почётная, чем переноска грузов. Филин, ухватившись за один конец трубы, потащил её волоком за собой. Мы с Максом вцепились в ненавистную печку. Жёлтый луч выхватывал из темноты причудливые узоры переплетённых веток ольхи и осунувшиеся под дождём тонкие руки лиственниц. Играла группа «Кино» из кассетника, которому, казалось, стихия была нипочём:
И если тебе вдруг наскучит твой ласковый свет,
Тебе найдётся место у нас, дождя хватит на всех…
Добравшись до Гилюя, мы перевезли трубу и печку на лодке. А потом ещё больше часа волокли её до места назначения.
Придя на зимовьё, мы демонтировали старую печку и установили новую, которая оказалась такой огромной, что заняла весь правый угол у входа. Вскоре в избушке весело затрещали дрова. И печь, благодаря нас за все труды, начала отдавать тепло.
– А на улице рассвет, – сообщил Филин, зайдя с очередной охапкой дров и бросив её к печке.
Мы переоделись в сухое – в какие-то старые, порванные трико и футболки, валявшиеся на нарах, и, не в силах даже кипятить и пить чай, затушили свечку и под монотонный шум ливня и треск дров легли спать.
Затихла возня и разговоры, мы уже почти заснули, как вдруг в ночной тишине избушки раздался тревожный голос Макса:
– Парни, а у нас крыша сильно протекает, капает прям на лицо, даже в рот несколько капель попало. И запах какой-то прогорклый, с гнильцой…
– Не может быть, – ответил Филин, – я только что в том углу свои вещи развешивал – всё было сухо.
– Какие вещи? – настороженно поинтересовался Макс.
– Да обычные, – ответил Филин, зевая, – носки, по-моему.
– А ты их выжимал? – спросил Макс, уже чувствуя подвох.
– Нет, – ответил Ванька, удобнее устраиваясь на нарах, – и так высохнут.
– А ну-ка, дайте мне спички и свечку, – потребовал Макс, вставая.
Вскоре пламя свечи осветило потолок в изголовье нар у стены, где было его место. Там на длинных и толстых гвоздях свисали «вещи» Филина в виде двух мокрых насквозь, облепленных лиственничной хвоей носков, с которых капала, словно из неисправного крана, грязная, ржавая болотная вода.
Крыша же, как и прежде, была целой и сухой изнутри.
– Ванька, я тебя сейчас прибью! – вскричал Макс, поняв, какие капли дождя на самом деле помешали ему уйти в страну сновидений.
Но Филин, осознав свою оплошность, уже сдирал с гвоздей носки и, отскочив в дальний конец избушки на безопасное расстояние, интенсивно выжимал из них воду.
А все мы при этом хохотали так, что жилище наше ходило ходуном.
Глава XXVIСреди охотничьих книг и журналов
У каждого своя тропа в мир охоты. Большинство охотников идут по путям, пробитым отцами. У меня же не было ни отца, ни деда, ни дяди, ни старшего брата. Я рос в окружении женщин – с матерью и сестрой, которые, как я уже упоминал, были далеки не только от оружия и охоты, но и от природы вообще. Я принадлежу к тем немногочисленным таёжным скитальцам, которые в охоту приходят окольными путями, но осознанно, без чьей-либо помощи. Таёжную науку я перенимал от тех немногих людей, что встречались на моём пути, но чаще из охотничьих книг и журналов, которые перечитал в огромном количестве и с которыми не расстаюсь до сегодняшнего дня.
По представлению коренных обитателей многоэтажных каменных кварталов, завсегдатаев соцсетей и фанатов компьютерных игр, охота – это убийство и ничего более. Но это лишь домыслы людей, безвозвратно утративших связь с природой. Путь в охоту никак не связан с агрессией и насилием. Охота не имеет ничего общего с жестокостью. Моя тропа в мир охоты началась вследствие неизвестно откуда во мне взявшейся тяге к природе. На этой тяге и любви ко всему живому держится эта охотничья страсть до сих пор.
К 1991 году многие важные объекты на Байкало-Амурской магистрали были уже достроены и сданы в эксплуатацию. И хоть население Тынды продолжало расти, в основном за счёт высокой рождаемости (ведь город состоял из молодых семей), кое-кто из строителей уже возвращался на родину. Как у нас говорили – на запад, в цивилизацию. Готовились к отъезду и многие мои одноклассники.
Однажды в конце марта, когда на улице ещё лежал снег и температура ночью опускалась до минус тридцати пяти, а днём солнце выжигало глубокие проталины на сугробах, ко мне на перемене подошла скромная, тихая девочка Галя, сидевшая на первой парте.
– Сергей, ты же охотник, насколько мне известно, – нерешительно начала она.
– Да, охотник, – ответил я.
– Дело в том, что наша семья в этом году, после того как я закончу одиннадцатый класс, переезжает на Украину, на родину моих родителей. Мой отец выписывал много лет журнал «Охота и охотничье хозяйство». И у нас этих журналов скопилось невероятное количество. Отец не хочет везти их через всю страну… – Тут Галя замолчала смущённо, а затем продолжила: – Вот я и подумала: раз ты охотник, может, тебе они нужны, приходи и забирай, иначе родители их на помойку выбросят.
Я сдержанно поблагодарил одноклассницу и, стараясь казаться невозмутимым (хотя радости моей не было предела!), договорился прийти в тот же вечер.
Галя жила возле деревянного моста через речку Шахтаум, на улице, которая носила странное название Центральная, хоть и состояла всего лишь из нескольких самостроев и вагончиков, которые жались друг к другу на крутом берегу Шахтаума, на выезде из города, далеко от его фактического центра. Сейчас этой улицы в Тынде нет, как нет многих других, из которых состояли временные посёлки. Сейчас рядом с тем местом находится улица Сибирский проезд, которая тоже медленно исчезает с карты бамовской столицы.
Как же я ликовал, когда возил вечером на санках коробки с подшивками журнала! Трудно представить моё счастье! За три или четыре ходки я перевёз всё, что Галин отец накопил с середины семидесятых годов. Это был один из самых щедрых подарков в моей жизни. Я до сих пор часто вспоминаю скромную и тихую отличницу Галю добрым словом.
В моей комнате в тот вечер царил хаос. Журналы были разбросаны по всей комнате: часть из них с любопытством выглядывала из коробок, часть лежала стопками на столе, а некоторые вальяжно распростёрлись на кровати. Обсыпавшись этим сокровищем, как денежными ассигнациями, я погрузился в чтение. Именно в тот вечер в одном из журналов мне попалась маленькая заметка, которая изменила мою судь-бу, забросив меня той же осенью на край света в прямом смысле этого слова.
Впрочем, я расскажу обо всём по порядку и в своё время. Сейчас же я хочу ненавязчиво понаблюдать за тем мальчиком, увлечённо зарывшимся в охотничью периодику, и передать атмосферу его весьма уютного мира…
После того как мы переехали из вагончика в коттедж, у меня появилась своя комната. Вернее, комната у нас с сестрой была одна на двоих – длинная и узкая, как пенал. Но мы быстро превратили недостаток комнаты в достоинство: хватило одного громоздкого шкафа, чтобы типовое помещение разделилось на две равные квадратные комнаты. Дальнюю, солнечную комнату с окном я уступил сестре, а себе взял проходную тёмную. Дверцы шкафа тоже выходили на половину сестры, потому что одежды у неё было раз в сто больше. Серую непрезентабельную заднюю часть этого вещевого накопителя, являющуюся одной из стен моей комнаты, я завесил красивым шерстяным одеялом с цветочным орнаментом. Стена, расположенная напротив шкафа, была украшена ковром, что в совок