упности с одеялом и паласом придавало комнате необычайную мягкость и уют.
Напротив двери стоял письменный стол, над которым висела металлическая разборная трёхсекционная полка, туго набитая книгами. Каждый вечер, когда я садился к столу делать домашнее задание, на меня смотрели корешки с надписями, где кроме десятка томов Арсеньева и Федосеева были: Юлия Шестакова «Огни далёких костров», Джанси Кимонко «Там, где бежит Сукпай», Владимир Санги «Женитьба Кевонгов», Юрий Рытхэу «Сон в начале тумана», Григорий Ходжер «Амур широкий», Николай Задорнов «Амур-батюшка», писатель Дмитрий Нагишкин и художник Геннадий Павлишин «Амурские сказки», Сергей Кучеренко «Зов Сихотэ-Алиня», Всеволод Сысоев «Золотая Ригма», Николай Наволочкин «Амурские вёрсты», Александр Грачёв «Тайна Красного озера», Николай Кутузов «Записки изыскателя» (из которой я узнал природу образования наледей на многолетней мерзлоте), Юрий Сергеев «Самородок», Вениамин Каверин «Два капитана», Фритьоф Нансен «„Фрам“ в полярном море» и ещё много разных книг о Дальнем Востоке, Сибири и Крайнем Севере. Но самой любимой, которую я перечитывал бесконечно, была книга «Избранное» Юрия Сбитнева, выпущенная в 1985 году издательством «Московский рабочий». Эту книжку в сине-зелёном коленкоровом переплёте я перечитываю с периодичностью раз в два-три года всю свою жизнь – уж не знаю, чем меня так примагнитили повести «Костёр в белой ночи», «Прощание с землёй», «Совершивший зло…», вошедшие в сборник. Зачитывался я тогда и тоненькой зелёной книжкой Юрия Пармузина «Осторожно – пума!», включающей в себя двенадцать рассказов о загадочных и драматических случаях в тайге; каждая история рассказана настолько ярко и просто, что до мельчайших деталей врезалась мне в память; единственный недостаток книги – её название, совсем неподходящее к дальневосточной тайге, хотя, по задумке автора, именно в названии должна быть изюминка.
Всё свободное пространство над книжными полками и ковром, а также небольшой уголок ещё одной стены (свободной от книжных полок, ковра и одеяла) занимали фотографии певицы Сандры Крету (Лауэр). Фотографии я доставал из разных источников. Некоторые вырезал из молодёжных журналов, таких как «Ровесник». Некоторые, в особенности чёрно-белые, покупал у спекулянтов, которые тоже находили их в журналах, переснимали хорошими фотоаппаратами, а потом тиражировали на фотобумаге и продавали. Спекулянты имели агентов среди старшеклассников, через которых и вели торговлю в школе. Мы, школьники, всегда знали, к кому можно было обратиться за новыми фотографиями. Все мои друзья: Макс, Филин, Лёнька и другие – тоже собирали фото знаменитостей. Самыми популярными у парней были снимки Брюса Ли, Сильвестра Сталлоне и Арнольда Шварценеггера. Кое-кто вешал на стену изображение Сабрины (по большей части из-за внушительной груди, туго выпирающей из-под её весьма откровенных нарядов). Но Сандру в нашей компании собирал я один. Собирал так интенсивно, что скоро в моей комнате не осталось свободного кусочка стены для очередного фото, и я начал складывать новые поступления в большие конверты (один из которых до сих пор хранится у меня). Фото и вырезки были разных форматов: купленные у спекулянтов были форматом А4 и А5. Вырезки из журналов могли быть совсем крохотными, размером с аудиокассету, или огромными, если взяты с разворота, доходившими иногда до формата А2. Имелось и несколько цветных плакатов с Сандрой, являвшихся самыми ценными моими сокровищами. Иногда, когда мне не лень было возиться с вечно зажёвывающим кассетную плёнку «Романтиком», я слушал Сандру по вечерам; особенно любил засыпать под её голос. В детстве в песнях Сандры мне интуитивно слышалось что-то доброе и хорошее, в отличие от песен многих других знаменитых тогда поп-певиц. А позже, с появлением Интернета, я прочитал переводы песен и понял, что детская интуиция меня не подвела.
Я почти полностью описал свою комнату, оставив на десерт лишь одну полку, затесавшуюся до поры до времени среди книг, которую называл «Таёжный музей» и из-за которой у нас с матерью были регулярные ссоры на почве недопонимания с её стороны, оканчивающиеся конфискацией моих музейных ценностей.
«Таёжный музей» функционировал с раннего моего детства. Первыми его экспонатами были разноцветные кварцевые минералы, которые я приносил с берегов Шахтаума и Тынды ещё в те времена, когда мы жили в вагончике. Камни были разные – от белых и жёлтых халцедонов до фиолетовых аметистов. Среди минералов попадались и более интересные образцы – осколки древесных окаменелостей. Я собирал камни, а мама их разбрасывала, вернее – выбрасывала, потому что терпеть промышленные объёмы минералов, с неумолимой настойчивостью наполняющих нашу квартиру, почему-то не хотела. Я, как мог, отстаивал право на хранение камней, но всё же, чтобы спасти хоть что-то, приходилось идти на компромисс и мириться с регулярной утратой большинства образцов моей бесценной геологической коллекции.
Вскоре к камням стали примешиваться шишки разных мастей и форм – стланиковые, сосновые, еловые; шишки были представлены во всех стадиях развития – от зелёных, только набирающих сок и силу, до спелых и сыто раскрывшихся. Вслед за шишками в квартиру из тайги начали кочевать причудливо закрученные и переплетённые ветки и корешки деревьев, которые мне понравились и из которых я всё собирался, но так и не делал никогда поделки.
Шишки и корешки мама тоже с удручающей меня регулярностью выбрасывала на помойку (ведь они имели свойство расползаться с полок и лежать на полу, где на них иногда наступали).
Но самыми ценными экспонатами были: гайнó – настоящее гнездо белки – и чучела выдры, зайца, летяги, пойманных капканами, и двух тёмно-серых с чёрными спинками белок, добытых из одноимённого ружья.
Гайно мать несколько раз уносила на помойку (она, кстати, так и не поверила, что это беличье гнездо), но я со скандалами и мольбами возвращал его обратно в свой «музей». Угловатыми чучелами выдры, зайца и белок я гордился, как гордятся охотники-трофейщики таксидермическими шедеврами из добытых львов и гигантских медведей гризли. Я неоднократно хвастал ими перед девчонками из нашего двора, рассказывал (привирая для остроты восприятия) подробности охоты, и слушательницы смотрели на меня, как на героя.
Кстати, истории о том, как я поймал выдру, зайца и летягу, я уже успел рассказать на страницах этой повести, теперь, в соответствии с хронологией, подошла очередь поведать подробности охоты на белок. Поэтому оставлю на некоторое время свою замечательную комнату, где мы так уютно пригрелись среди ковров, книг и фотографий певицы Сандры, и перенесёмся в морозный и солнечный январский день 1991 года.
Глава XXVIIБеличий промысел и чай с гранулами
Так получилось, что сразу после Нового года мы отправились на охоту вдвоём с Филином. Макс уехал с родителями в отпуск к бабушке на Урал.
Придя на зимовьё ещё затемно, мы не стали топить печку и разводить костёр. У Ваньки был термос с горячим чаем, поэтому, чтобы не тратить драгоценные минуты и без того короткого зимнего дня, наспех позавтракали на улице – за небольшим деревянным столиком, смахнув с него шапку снега. Затем я откопал ружьё, которое по примеру Саньки Мохова не носил в город, а прятал в тайнике под выворотнем, зарядил нижний ствол дробью семёркой, а верхний – мелкокалиберным патроном, положил в рюкзак два капкана «единица», горсть патронов, и мы отправились на охоту в сторону хребтов, расположенных к северо-востоку от нашей избушки. Снега в тот год выпало мало – чуть ниже колена, и мы не стали брать наши лыжи-голицы, с которыми по сопкам бегать было неудобно.
Снег был пушистый, невесомый, а воздух хоть и морозный, около тридцати пяти, но сухой, поэтому идти было легко. Выпавшая ночью пороша искрилась в первых солнечных лучах миллионами мелких блёсток, которые, казалось, тут нечаянно рассыпала из своей косметички нерасторопная модница-ночь, только что покинувшая тайгу.
Оставив за спиной избушку и замёрзшую извилистую ленту Эльгакана, мы поднялись на сопку и углубились в нехоженую тайгу. Много километров отмахали мы в тот день по сопкам и распадкам, но тайга была какой-то звеняще-пустой и отрешённой. Лишь несколько раз робко свистнул рябчик в неопределённой недосягаемости. Хотя в ситуациях, когда мы не охотились, а были заняты работой, дичь, словно чувствуя, что мы без оружия, сама то и дело попадалась нам на глаза: не то что белки с рябчиками, даже косули, бывало, выскакивали на тропу всего лишь в нескольких метрах от нас.
Как ни досадно было возвращаться в избушку пустыми, но с наступлением сумерек мы повернули обратно и пошли короткой дорогой напрямик. Подходя к знакомому верховому болоту, раскинувшемуся на сопке в полукилометре от нашего жилища, наткнулись на несколько глухариных лунок разной степени свежести. Скорее всего, пернатый отшельник долго жил тут стационарно – ночами спал в снегу, как в пуховой перине, а днём неторопливо ощипывал хвою на соснах, росших по периметру болота.
– Вот бы глухаря подстрелить! – мечтательно произнёс Ванька, обсыпая веточкой игольчатый наст со стенок свежей лунки, в которой птица провела предыдущую ночь. – Может, он где-то тут рядом?
Я снял меховые рукавицы, перевёл переключатель ружья на малокалиберный патрон, и мы с Филином пошли вдоль кромки болота, всматриваясь в кроны редких сосен. Иногда сплетения пушистых веток были такими причудливыми, что в сумерках напоминали сидящего глухаря, и я, обманутый этой иллюзией, несколько раз вскидывал ружьё и прицеливался. Но потом, успокоившись, опускал стволы. Всё же одно из тёмных пятен не было похоже ни на сросшиеся и перекрученные ветки, ни на живое существо, но явно было инородным. Подойдя к дереву вплотную и всмотревшись, мы увидели на высоте примерно шести метров над собой шарообразное, чуть вытянутое, словно яйцо, переплетение веток искусственного происхождения и догадались, что это гайно – беличье гнездо.
Привыкнув за целый день к неудачам, мы не надеялись, что оно будет обитаемым. Мы уже встречали сегодня подобные гнёзда, но все они были пустыми. Да и отсутствие шелухи и мелкого мусора на снегу под деревом указывало, что в его кроне никто не живёт. Мы уже собрались уходить, и всё же я не утерпел и стукнул по стволу обухом своего туристического топорика. Никаких признаков жизни. Я стукнул ещё несколько раз подряд. Дерево было довольно тонким; гнездо от ударов раскачивалось из стороны в сторону, а с пышных веток посыпался душ из кухты