[68].
Подождав, когда облетит снег, я вскинул ружьё, навёл стволы в сторону гайна и долго всматривался во входное отверстие через прицел, пока вдруг с изумлением не обнаружил чёрную пушистую мордочку.
– Белка! – нервно вскрикнул Филин и закашлялся, глотнув мороза.
Зверёк от звуков его голоса испуганно сиганул из гнезда на крышу, а с неё – на ствол сосны и, царапая жёлтую кору острыми коготками, стал карабкаться вверх. Когда белка достигла макушки и стала раскачиваться на ней, готовясь перепрыгнуть на соседнее дерево, я выстрелил. Зверёк, кувыркаясь и пружиной отскакивая от веток, полетел вниз – к нашим ногам.
– Вот это круто! Вот это класс! – ликовал Ванька, разглядывая чёрную пушистую шкурку с белым пятном на груди. – Вот это добыча!
Я молча теребил в руках тёплое тельце первой своей добытой белки и поверить не мог в удачу, гордыня и радость настолько сильно переполняли меня, что я потерял дар речи.
Но самое интересное ждало нас впереди. Оказалось, что белка была не одна. Пока мы восхищались добычей, из гнезда, взбудораженная выстрелом и восклицаниями Филина, выскочила вторая белка. Я чудом заметил её боковым зрением, когда на секунду поднял голову, поправляя шапку. Сунув Филину добытую пушнину, я снова вскинул ружьё.
– Не стреляй! – закричал друг. – Это моя! Был уговор!
Филин попытался отобрать у меня ружьё, но я цепко схватился двумя руками за приклад и цевьё и не выпускал оружие из рук. Впервые я проникся всепоглощающей охотничьей страстью, меня трясло от азарта, и никакая сила на свете не способна была лишить меня сейчас ружья, даже охотинспектор, окажись он рядом. И надо признать, что эта охотничья страсть не отпускает меня до сих пор, и в ней нет ничего предосудительного. Но в той ситуации она совсем меня не красила, так как, действительно, ещё утром мы договорились с Филиным, что стрелять будем по очереди: первая добыча моя, вторая – его. Свою белку я взял, и сейчас была его очередь стрелять. Но в азарте я забыл про уговор. Вернее, я в одностороннем порядке расторг его мысленно.
Раздался выстрел из нижнего дробового ствола, и вторая белка полетела вниз. При внимательном рассмотрении оказалось, что она была бита всего одной дробинкой, которая попала точно в глаз. Несмотря на расхожее мнение, что промысловики в тайге бьют белку в глаз благодаря опыту и мастерству, это происходит не столько от воли стрелка, сколько потому, что стреляют, боясь испортить шкурку, в голову, да к тому же выбирая момент, когда само тело белки скрыто за стволом. С большой долей вероятности дробинка в такой ситуации попадёт зверьку в глаз. Так было и в этот раз. Я стрелял по голове, показавшейся из-за ствола. Но и тогда, и много лет спустя я рассказывал, что попал белке в глаз не случайно, а именно в глаз и целился. И якобы этот выстрел не что иное, как доказательство моего великого врождённого стрелкового мастерства.
И пока я искренне радовался удаче, мой напарник не на шутку обиделся. Мне стоило больших усилий не только скрывать переполняющую меня двойную радость, но и убеждать, что это не последние белки, каникулы длинные и следующие два, нет, даже три выстрела подряд будут за ним. Но прежде чем уйти, я срубил дерево и забрал гайно для своего домашнего музея. Сосна, хоть и была совсем не толстой, промёрзла так, что я сломал свой любимый туристический инструмент: металл треснул и отломился в месте спайки топора с топорищем. Я не стал его выкидывать и забрал с собой, надеясь, что найду сварщика и починю, но инструмент впоследствии затерялся.
На подходе к зимовью Филин всё ещё дулся на меня. Тогда на толстой и бескорой лиственнице, давным-давно упавшей поперёк Эльгакана в нескольких метрах от нашей избушки и ставшей белкам хорошим мостом для перехода через ручей (они уже успели набить на снегу поверх неё торную тропу), я поставил один из прихваченных утром капканов под след и пообещал, что, если в него попадётся белка, Филин возьмёт её себе. Забегая вперёд, скажу, что утром в капкане действительно оказалась белка и я честно отдал её другу.
На зимовье обида товарища окончательно прошла. Мы растопили печку и поставили на неё котелок с мёрзлым чаем, который не допили ещё в прошлые выходные и, уходя, не выплеснули, так и оставив его на столе. Котелок от замороженного чая слегка раздуло, но зато не нужно было ждать, пока закипит вода, достаточно было лишь разогреть содержимое.
Все работы по хозяйству мы проводили практически в темноте, потому что вездесущие мыши за те дни, пока нас не было, залезли на полку и съели все наши свечи, а что не съели, то раскрошили в труху, оставив лишь несколько тощих и коротких погрызенных кусков парафина. В одном из таких бесформенных кусков обнаружилась часть фитиля, и нам удалось сделать из него тусклое подобие ночника. В его хлипком свете мы разлили по кружкам горячий чай и, обжигая губы, с наслаждением согревались после целого дня, проведённого на морозе.
Поскольку чай больше недели находился в крепко замороженном состоянии, он не то что не испортился, а, наоборот, приобрёл дополнительную терпкость и таёжный аромат – пах и дымом и льдом одновременно. Но, отпив половину содержимого, я вдруг стал ощущать во рту какие-то инородные крупинки.
– Ванька, а ты в прошлый раз перед уходом чай гранулированный заваривал? – спросил я у друга.
– Нет, – ответил он, хрустя мёрзлым хлебом, – у нас гранулированного-то сроду не было. Обычный листовой, грузинский.
– А откуда тогда у меня гранулы в кружке? – недоумевал я.
Филин, отпив несколько глотков, тоже обнаружил на языке эти подозрительные зёрнышки. Мы попытались рассмотреть их при свете нашего «жировика», но сделать это было сложно. Но когда я всё же исхитрился поднести несколько инородных объектов вплотную к тусклому пламени, то, даже не будучи дипломированным специалистом по экскрементам грызунов, сразу и без каких-либо оговорок определил, что это не что иное, как мышиный помёт.
Мы, не произнеся ни слова, мгновенно выплеснули чай из кружек обратно в котелок, который вылили за угол зимовья. Набрали снега, хорошо почистили посуду изнутри и снаружи, положили свежего льда, нарубленного на Эльгакане, и снова поставили на раскалившуюся к тому времени докрасна печку. И пока плавился лёд, мы долго молчали в недоумении. Оказывается, за ту неделю, пока нас не было, обнаглевшие мыши не только съели все свечи, но и сделали из нашего котелка нужник.
– Я до последнего надеялся, что это просто чай с гранулами… – раздосадованно произнёс я после долгого и напряжённого молчания.
– Да говорю же: сроду у нас гранулированного не было, только листовой, я даже не знаю, какой он на вкус, этот гранулированный, – убеждал меня Филин.
– Зато теперь знаешь… да и я тоже.
И мы вдруг рассмеялись. И весь вечер потом время от времени на нас нападал приступ внезапного безудержного смеха – наверное, было ещё и какое-то побочное действие у непредвиденно отведанных природных пищевых добавок.
Эта история произошла на зимних каникулах – в январе 1991 года. А в марте в одном из журналов «Охота и охотничье хозяйство», подаренных одноклассницей Галей, я наткнулся на список учебных заведений с редкой даже для того времени профессией – охотник-промысловик. Училищ было четыре или пять, уже не припомню и не могу найти, хоть с тех пор много раз перелистывал свои старые подшивки. Я разослал резюме во все.
Разослал и через месяц-полтора, не получив ответа, разочаровался и забыл о них. Но, как оказалось, напрасно…
Глава XXVIIIЛето после школы
Ссора между Аней и Антоном, случившаяся после того, как он удрал из тайги, испугавшись возможной встречи с волками, окончилась расставанием. Антон, впрочем, недолго горевал и вскоре завёл себе новую подругу. Аня же оставалась одна. Она перестала бывать в нашем дворе. Во время учебного года я видел её лишь в школе на переменах. Мы здоровались, но дальше сдержанных приветствий и смущённых полуулыбок дело не шло. А между тем мне очень хотелось признаться Ане в своих чувствах, но я панически боялся заговорить об этом. Не знаю, как долго бы я находился во власти нерешительности, если бы не случай, произошедший в апреле.
Мы с Максом и Филином отправились на последнюю в том году подлёдную рыбалку. Хорошо ловились на удочку хариус и пескарь. Мороз был не сильный: в полдень уже по-весеннему припекало солнышко, и по речном льду расползались синие лужи.
Поздно вечером, когда под треск дров в печке обычно сами собой возникают задушевные разговоры, Филин вдруг заявил, что давно любит Аню и намерен сразу по возвращении в город предложить ей стать его девушкой. Его признание стало для меня шоком, который вывел меня из уютного оцепенения неразделённой любви. Друзья вскоре уснули, утих треск угольков в печке, а я ещё долго лежал с открытыми глазами, слушая, как скрипит за стенами избушки старая, покосившаяся лиственница…
Мы возвращались в город вечером следующего дня. Шёл густой мокрый снег, облеплявший деревья и укрывавший землю, разглаживая на ней все неровности.
В школе я с трудом дождался конца уроков. Бегом побежал домой, надел лучшую одежду, что была у меня: модные широкие брюки-трубы из чёрной ткани, усеянный ромбиками, как пчелиными сотами, турецкий свитер «Вoys team» цвета кофе с молоком, чёрную короткую демисезонную куртку лётчика из натуральной, очень плотной кожи. Такой куртки не было больше ни у кого из моих сверстников (она конечно была нараспашку). Хитом же стала бейсболка «USA Montana» редкого белого цвета с вышитым золотым орлом по центру. Это была единственная вещь, не являющаяся моей, – бейсболку я кое-как выпросил на один вечер у Лёньки Молчанова. И надушился я по такому случаю дорогим арабским одеколоном[69], большой прямоугольный хрустальный флакон которого всё моё детство солидно возвышался над остальной миниатюрной парфюмерией, красиво расставленной на трюмо в прихожей.