Было уже далеко за полдень, когда я вышел из дома. Солнце припекало так сильно, что снег начал оседать, плавиться и растекаться. Боясь замочить ботинки, я лихо перескакивал через большие и малые ручьи, что бежали поперёк городских улиц к спящей ещё речке Тынде. Перед ступенями к магазину № 26 стоял ларёк звукозаписывающей студии, из мощных динамиков которого летела в весну песня «Easy». Я так заслушался, что остановился. И пока она не закончилась, делал вид, что изучаю через мутное стекло рукописные надписи на рёбрах кассет с музыкальными сборниками. Я тогда не знал, что это поёт Ice MC, впоследствии ставший одним из моих любимых исполнителей, но подумал, что обязательно запишу себе при случае эту песню. На вымощенной серыми квадратными тротуарными плитами площади у магазина «Тридцатка» разбухли прозрачные, дрожащие от ряби лужи, в которых отражался оранжевый кирпич стен. Дотлевающий потемневший снег стекал и капал с крыши сотнями мелких водопадов. В этих холодных водопадах играла живая радуга. От музыки, от капели, от весны и предстоящего свидания кружилась голова и было ощущение чего-то настоящего.
Свернув за центральной аптекой во двор и выйдя на улицу Школьную, я поднялся к голубому девятиэтажному дому с номером 4, взбежал по лестнице на этаж, где жила Аня, несколько раз глубоко вздохнул и решительно позвонил.
Когда в дверном проёме показалась её фигурка в коротком домашнем халате, с простой причёской без начёса, с длинными накрашенными ресницами, я с ходу и без витиеватого вступления выпалил всё, о чём думал с позапрошлой осени – с тех пор, как впервые увидел её в рекреации школы, когда мы оба прогуливали урок.
Признавшись Ане в любви, я ожидал любую реакцию. Она могла обозвать меня сумасшедшим или молча закрыть дверь, могла рассмеяться или разозлиться – я ко всему был готов. Но, к моему удивлению, Аня после короткого замешательства произнесла:
– Подожди меня возле окна, я сейчас.
И весь тот апрельский вечер мы провели у окна лестничной клетки на её этаже. Перед уходом, когда город уже заволокли серые полупрозрачные сумерки с разноцветными стразами звёзд, мы целовались до посинения губ…
Снова долетело откуда-то с улицы: «So easy, easy to remember…»[70]
И когда я ночью возвращался домой, лужи на городских тротуарах и площадях подмёрзли, подтаявший снег, превратившийся в игольчатый лёд, с хрустом крошился под ногами. Рядом со мной шла по тындинским улицам весна и всей грудью вдыхала морозный выстиранный воздух юного (моложе меня всего на один год) пятнадцатилетнего города.
А Филин к Ане так и не пришёл. Оказалось, это была лишь мимолётная его фантазия, о которой он сразу забыл. Аня ему, конечно, очень нравилась, но связывать себя узами отношений Филин не собирался. Так что угрызения совести о том, что увёл девушку у друга из-под носа, меня не долго мучили.
Я был счастливым человеком – дружил с самой красивой девушкой в школе, которую давно любил. Но, увы, дружба наша быстро скатилась к искусственности. Безусловно, мы нравились друг другу, у нас были схожие пристрастия в области музыки и кино. Но музыка и фильмы объединяли многих наших сверстников. В остальном же мы были антиподами. Я мечтал об уединённой жизни в тайге, об охоте, рыбалке, приключениях. Аня же говорила только о далёких городах, сверкающих японских машинах, курортах, отелях, яхтах, модной одежде и украшениях.
Чаще всего мы встречались по вечерам в её подъезде, где разговаривали и целовались. По воскресеньям ходили в ДК «Октябрь» – в кафе или на дискотеку. Иногда сидели в каком-нибудь из многочисленных видеозалов, разбросанных по подвалам многоэтажек. Или гуляли по пробуждающемуся весеннему городу, шагая по асфальтированным и дощатым тротуарам, лежащим вдоль недавно посаженных берёзовых аллей.
В мае наши встречи стали редкими, потому что близился к концу одиннадцатый класс и мне нужно было готовиться к сдаче выпускных экзаменов. В конце мая, окончив десятый класс, Аня на всё лето уехала с родителями к бабушке в Сочи.
А через месяц после её отъезда я, сдав экзамены, получил аттестат. Это всё, что я могу сказать об окончании учёбы. Для меня последний звонок не был чем-то торжественным и значимым, как бывает у многих. Я хоть и проучился все десять лет в одной школе, заканчивал её в кругу малознакомых людей. Все мои одногодки в школе № 6 были разделены при зачислении в 1981 году на три класса с литерами «А», «Б» и «В». За первые семь лет учёбы многие из них переехали в новые высотные микрорайоны нашего интенсивно строящегося города и перешли в другие школы, растущие в этих микрорайонах как грибы. В начале восьмого года обучения наш класс с литерой «В» расформировали. С горсткой бывших одноклассников я был втиснут в 8 «Б». К девятому классу вступила в силу новая школьная реформа, и мы через этот класс перескочили сразу в десятый. Через год, когда я перешёл в выпускной класс, мы покинули деревянную школу на улице Буровиков и переселились в новое трёхэтажное бетонное здание, построенное на унылом пустыре на задворках Центральной городской бани. Эта новая школа за год учёбы так и не стала для меня родной. Старая одноэтажная с длинными узкими коридорами и маленькими уютным классами мне всё же милее. И в воспоминаниях моих она до сих пор цела, до сих пор слышатся во снах звонки, шум и гам на переменах, и до сих пор я мечтательно смотрю на уроках сквозь её окна на однообразные пейзажи, на птиц, которые сидят на ветках, колышущихся от ветра… В новой школе меня ждало очередное разочарование: меня перевели в класс с литерой «А». К тому времени от старых одноклассников почти никого не осталось. 11 «А» был чужим для меня. Вот почему я не праздновал окончание учёбы на выпускном вечере.
Мать, всё ещё державшая обиду за неоконченные мной медкурсы и моё нежелание становиться врачом, наотрез отказалась финансировать учёбу в институте по специальности биолог-охотовед. И в лесохозяйственный техникум, где я надеялся в виде компенсации получить хотя бы специальность лесника, она тоже меня не отпускала. Вернее, отпускала, но отказывалась оплатить даже дорогу. И мне пришлось оставить надежды на обучение.
Я устроился разнорабочим на звероферму в эвенкийское село Первомайское, что находится в двенадцати километрах от города. На звероферме разводили песцов и лисиц-чернобурок. В мои обязанности входили ежедневная распилка и колка дров для кухни, разгрузка поступающих на кухню продуктов, развозка и раскладка корма, чистка и ремонт клеток. Причём я курировал только сектор, где содержался повзрослевший молодняк, недавно отлучённый от матерей. Возиться с лисятами и ухаживать за ними было интересно. Очень быстро у меня появились свои любимчики, которым я придумал забавные имена. Лисята же, несмотря ни на что, оставались дикими и не давали себя приручить. При пересадке из клетки в клетку, когда это требовалось для ремонта, норовили укусить меня, а когда я всё же ловил их за хвост (именно так безопаснее всего пересаживать зверьков – за хвост вниз головами), верещали и бессовестно писались от страха.
Работа на ферме мне нравилась: я почти не общался с людьми, работал либо в полном одиночестве, либо в компании своих мохнатых питомцев. И только мысли о несбывшихся учебных планах омрачали мою жизнь. А ещё я очень скучал по тайге и нашему зимовью на Гилюе, где, в отличие от Макса и Филина, не был ни разу за всё лето. Мои вылазки на природу ограничивались лишь редкими походами за грибами и сбором голубики. Скучал я и по Ане. Письма из Сочи приходили всё реже, да и писала она канцелярски-лаконично о каких-то малозначительных вещах: о погоде, температуре воды в море, летних кафе и машинах, а также об огромном количестве цветов, которые ей подарили поклонники. Нежность из её писем постепенно выветривалась. А потом письма и вовсе перестали приходить.
Каждый день, кроме субботы и воскресенья, в семь часов утра я шёл через Мостострой до речки Тынды, переходил её по раскачивающемуся подвесному мосту, садился в пыльный автобус Тында – Первомайский и ехал на работу. А вечером тем же маршрутом возвращался домой. Эта размеренная жизнь тяготила меня своей предсказуемостью. Она длилась бы, наверное, до пенсии, как длится у многих людей, не имеющих ни целей, ни возможностей для их исполнения, но вмешался случай…
В августе на одну из первых зарплат я купил в книжном магазине «Чароит» крупномасштабную ученическую карту Амурской области. Повесил её на дверь – единственное оставшееся свободное пространство в моей комнате. На большеформатном листе были указаны реки, горы, заболоченные низины и даже животные, обитающие в той или иной местности. Больше всего меня притягивали тёмно-коричневые складчатые склоны Станового хребта с синими извилинами рек Лáрба, Сиги́кта, Унахá, Бря́нта, Мульмугá… Были среди них и родные для меня Гилюй с Тындой. И чем больше я смотрел на карту, тем сильнее мне хотелось побывать на манящих горных реках. Я каждый вечер путешествовал по ним мысленно. Но вскоре такие путешествия перестали меня устраивать, и мне захотелось воплотить свои мечты в жизнь. Я выбрал ближайшую из привлекающих меня рек и стал обдумывать детали сплава. Речкой, на которую пал мой выбор, стал Могот[71], бегущий с севера и впадающий в Гилюй выше нашего зимовья.
Когда план в моей голове окончательно созрел, я рассказал о нём своим друзьям. Макс, Филин и Лёнька горячо поддержали меня, и началась подготовка к путешествию. Отъезд наметили на конец августа. Но Лёнька вскоре уехал с матерью в отпуск на Украину, а Филин сломал руку, прыгая на велосипеде с самодельного трамплина. Мы с Максом решили сплавляться вдвоём. Из-за того, что меня не отпускали с работы, поездка несколько раз переносилась на более поздние сроки. И когда она оказалась на грани провала, я уволился с работы «по собственному желанию». Матери я сказал, что взял отпуск на десять дней за свой счёт. Мне не хотелось ссориться с ней перед отъездом.